Помнишь?

Черный не жалеет, что ушел из Дома. Он не то, что не любит, не переносит этого места. Нервно дёргается, видя в картинной галерее стайки молодых, громких девчонок с кучей странных амулетов на тонких шеях (и чего они вечно липнут к Курильщику, будто медом намазано?), морщит нос, слыша где-то тонкие, почти неосязаемые ароматы, которые кажутся такими болезненно знакомыми. Даже в гостях у одного из приятелей Курильщика, какого-то очередного "великого деятеля искусства", который, конечно же, большой талант и непременно скоро станет знаменитым, и то нервно улыбается, когда под руку лезет хозяйский сфинкс. Нет, Черный ни капли не жалеет. Жалеет, кажется, Курильщик. Останавливается, бывает, так задумчиво посреди дороги, улыбается чему-то своему, чего Черному никогда не узнать, и говорит тихо-тихо, будто бы ни к кому особенно не обращаясь, не ожидая ответа: "А помнишь, как мы познакомились?" И нет ничего такого в этом вопросе, Черный знает, ну мало ли чего ему вдруг захотелось поговорить? И приходится кивать, конечно, рассказывать, припоминать... Кое-что даже трогает. Черному нравятся эти воспоминания, наверное, если закрыть глаза на всё, что вокруг было, если просто представить, что они и тогда были только вдвоем, как сейчас, как должно быть. Но так не получается. Они смеются даже, Черный что-то принимается ещё расспрашивать, дескать, глупое такое, наивно-романтичное, дескать, а что ты тогда подумал, а мог ли представить, что мы с тобой... Но Курильщик спрашивает: "А я тебя ещё выбрал, помнишь?" Такое не забудешь, они оба это знают лучше остальных, и Черному понятно: вопрос тут глубже, даже мрачнее намного. Это не просто про память, это про них, про то, что было тогда и что они строят вдвоем теперь, про тот дурацкий салат и про картину бультерьера, который, разумеется, Черного, но и Курильщика вроде как тоже немного, ведь ей и открывается последняя выставка, а разве будешь такое открывать тем, что не любишь? Не будешь же? Чёрный смотрит растерянно, как ребенок, которого родитель заботливо вел за ручку по дороге до дома, а теперь свернул вдруг куда-то в непонятном направлении. Собственная беспомощность отдает чем-то до омерзения знакомым и оставляет горечь на языке. И страшно очень, так страшно, что хочется сделать, наконец, догадку, открыть рот, произнести то, что где-то внутри, невысказанное. Но Курильщик говорит: "А Выпуск? Выпуск помнишь?" Черный опускает глаза. И дело опять не в памяти, но он не понимает, в чем же, и вопрос ли это, как всё предыдущие, или уже упрек, возмущение, жалоба на то, как всё неправильно и по дурацки вышло. Курильщик в Доме пробыл совсем немного, Господи, да что он там вообще мог успеть? Черному даже думать об этом смешно. Курильщик же его, родной, теплый, весь в собачьей шерсти и краске. Улыбается, как всегда, мягко-мягко, и поцелуи с ним имеют привкус заваренного Черным чая с лимоном. Какой Дом, нет его тут вовсе, не видно нигде его следов! Только Курильщик смотрит как-то непонятно, будто и не на Черного вовсе, а в пустоту куда-то, и уже месяц как рисует что-то на стене в гостиной. Черному неясно самому даже, что пугает больше: то, что Курильщик мог его, их бросить, оставить, будто ненужную игрушку, как настоящий предатель, трус, пытающийся убежать в дурные детские сказки, или то, что ему бы там, в этой страшной сказке, было бы хорошо, даже лучше, чем в их модной квартире с уютным интерьером и некогда белым диваном, вымазанным в краске? Черный не жалеет, что ушел из Дома. Но Курильщик говорит: "А помнишь?" И сердце почти не бьётся.