call me back

— И кстати, за счет платишь ты. — невзначай упоминает Фрида. Черный карандаш в ее руках лежит уверенно, несмотря на шесть порции текилы, пропущенных на двоих. Ей девятнадцать, и у нее уже есть все, чем должна владеть настоящая женщина: искусство манипуляций, хитрость в достаточном количестве, подвешенный язык и косметика премиум класса. — Не откажешь ведь бедной студентке? «Бедность» ей была знакома разве что как понятие из трагичной русской литературы. Второкурсники Кэмбриджа, балованные беспечностью юноши и дамы, видимо, соревнуется от скуки, кто сможет дольше остальных продержаться без списаний средств с карт, подражая стилю жизни малообеспеченной прослойки общества. Разводить своих родственником самым бесстыдным образом — эффективная тактика, а Фрида играет по грязному, не стесняясь смотреть в душу своими огромными голубыми глазами и тянуть пальчики [которые, к слову, ужасно нуждаются в маникюре на этой неделе] к дядиному кошельку при появлении любого объекта купли-продажи в радиусе двадцати метров. Не каждый день в Англию прилетают родственники, входящие в топ-150 богатейших людей Европы. Ури закатывает глаза. Ну, пытается. Те и так были почти под верхним веком: Фрида сказала смотреть в потолок и не двигаться, пока она прокрашивает слизистую. В женском туалете фиолетовые лампы, большие зеркала, запах фруктового дыма и столько дел у каждой посетительницы, что всем по большому счету плевать на мужчину среди них. Сменить тампон и подержать волосы помирающей над унитазом подруги определенно важнее, чем всматриваться в незнакомого человека и пытаться определить — это откровенная возмутительность или современные реалии общества с размытыми гендерными рамками. — Жалко жидкие тени не взяла, знаешь.. — он не знает. Доверяет слепо и озадачивается проблемой выяснения, чем являются жидкие тени в принципе. Фрида вздыхает прямо-таки сокрушительно. — По уголку глаза мазнули бы и было бы огонь. — Ой. — раздается голос откуда-то справа. Женский, очевидно. Ури пытается повернуть голову, но у племянницы сильные пальцы, сжавшие его подбородок, и текила в голове. Следом его окутывает запах цветочных духов, различимый только при близком контакте в этой комнате сошедшего с ума парфюмера. — А у меня есть.. Эти, тени жидкие, да! Как знала, как знала когда брала. Незнакомая женщина вторгается в их разговор со знанием дела. В этом истинная магия женских уборных: сестричество, усиливающееся под влиянием алкоголя. Наконец Фрида убирает руку, чтобы принять вытянутый флакончик, и Ури может посмотреть на отзывчивую особу. Румянец на ее щеках хорошо различим под фиолетовым светом. Из сумочки она достает не только жидкие тени, но и тинт, и тушь, и целую микро-вселенную. С Фридой они переходят на общий язык после трех фраз, несмотря на значительное различие в возрасте — Ури опытнее, обнаружить микро-морщинки в уголках глаз и нечто непередаваемое, оставляющее на лице след только по прошествии лет, ему не составляет труда. Он рассматривает ее спокойно, расслабленный после текилы, не вмешиваясь в женский диалог, — там про косметику, самого Ури, удачливость мужчин в вопросе длинных ресниц и еще раз косметику. У незнакомки длинные черные волосы, прямые и гладкие до невозможного, тоньше чем у Фриды. Руки ее оказываются холодными, когда Фрида дает зеленый свет помощи в наведении марафета. — А мы тут тоже пьем, за столиком, вдвоем. Кто откажется в вечер пятницы пустить по бокальчику, да? — он не совсем понимает, кому именно это было сказано, потому что глаза его закрыты, принимают блестящие серебряные тени на верхнее веко. Ответить, конечно же, тоже не в состоянии: по нижней губе размазывают что-то полужидкое и липкое. Взаимный интерес к разукрашиванию мужчин Ури относит к чему-то, корнями спускающемуся к детству: как накрасить кукол всем, что удалось своровать из маминой косметички и открыть. Чисто женская тяга к созданию сомнительной эстетики. Его лицо поворачивают в разные стороны, крепко удерживают на одной высоте, нанося всю эту сладко-пахнущую смесь красоты и химии [изначальный план обойтись только выделением век проваливается, но всем плевать]. К моменту окончания креатива импровизированных визажисток он узнает, что незнакомку зовут Кушель, сама она из Израиля, в Лондоне проводит двухнедельный отпуск, а бар посетила по наводке сына-студента. И что клубничная маргарита здесь выше всяких похвал. Естественно, из уборной они уже возвращаются не к своему столику. Кушель теплая и чрезмерно общительная. «Вдвоём» — это, оказывается, про мужчину, крупные габариты и кирпич на том месте, где должно быть лицо. Тот хмурится, стоит приблизиться незнакомым персонам, не вписанным изначальный план по уничтожению нейронов путем вливания в себя запредельного количества алкоголя, выпрямляется, смотрит с доброжелательностью шакала. У него вытянутый подбородок и тонкие брови, казанки разбиты, и Ури готов ставить деньги [их у него все равно неприлично много] на то, что из зубной щетки он может соорудить заточку. Отсутствие приветствия воспринимается как само собой разумеющееся, но Кушель объясняет, что мужчина просто с английским на «пошел нахуй». Фрида отодвигается к стенке, Кушель напротив нее с противоположной стороны. Функция переводчика подключена успешно: ивритом она объясняет что-то спутнику, вскользь вставив чужие имена, а затем, вновь переключившись на английский, представляет самого мужчину. «Кенни» совсем ему не идет. Это что-то слишком легкое и короткое. Пока Ури размышляет, что лучше — «Яков» или «Йохан», женщины успевают заказать три клубничные маргариты и белого русского. У них все легко: разговоры без темы, взмахи рук, активная мимика, удивительная открытость. Пятнадцать плюс лет разницы в возрасте растворяются на дне бокалов. Ури внешне — расслабленная смиренность, но когда Фрида забывается и почти доходит до слишком личной информации о нем, — «слишком» считалось все, что выходило за грань имени и родственной, — он предупредительно сжимает пальцами ее ногу под столом. Женщины мало пьют и много болтают. Мужчины практически не говорят, зато заказывают, заказывают, заказывают. Апероль, негрони, негрони, космополитен, джин физ, отвертка, два клубничных и два брусничных шота, повторить. Ури лениво вливается в разговор, успевая обводить взглядом бар и задерживаться на чем-то достаточно зрело и соответствующим его вкусам, и параллельно с этим мысленно иронизируя с ситуации: немцы и евреи за одним столом в состоянии ваты. Многозадачность — способность, выработанная если не детством, то руководящими должностями точно. В его желудке тепло, под кожей — смягчающий материал. Тактильные ощущения запаздывают на пару секунд, не ждите. Он не знает, почему согласился оплатить счет за всех, — наверное, все же бессилен перед просьбами Фриды. Экономические кризисы, религиозные травмы, совещания на сто двадцать человек и немецкие профсоюзы ему нипочём, но вот Фрида — это что-то за гранью. Новость о бесплатной выпивке как-то расслабляет человекоподобную глыбу напротив, а идущие друг за другом Б-52 так совсем добивают, снимая хотя бы первый слой сковывания. Три в ряд — комбо. Величайшим событием вечера становится его расслабленное отклонение на спинку диванчика. — Ой, мальчики. Выпустите-ка! — командует Кушель, сгоняя Кенни с места повторяющимися движениями руки, как собаку. Внезапное открытие ее кинологических талантов почти удивляет. — Давайте, ну. Вы посидите тут, пока дамы займутся важными дамскими делами. За ней из-за стола вылезает Фрида, отличившись находчивостью и пробравшись под ним, чтобы не гонять никого лишний раз. «Важные женские дела» почему-то локационно находятся в туалете. Точно не из-за десяти пустых бокалов, только что унесенных официанткой, — она же приносит еще две стопки Б-52. Достаточно? О, вряд ли. Достаточно будет, когда красной и сонной Фриде закажут Uber до съемной квартиры, а Ури кто-нибудь облапает на заднем сидении арендованной Mercedes-Benz. Расслабленный вздох насыщает организм кислородом. Мужчина поднимает свою стопку вверх, поддавшись порыву дружелюбия. К удивлению, Кенни отвечает ему тем же жестом. Залп они опрокидывают одновременно. — Ури. — английский его внезапный и с акцентом, скользящем даже между трех букв имени. Меж нахмуренных бровей ложится морщина, на секунд пять вновь воцаряется молчание [насколько это в принципе возможно в забитом Лондонском баре]. — Ты пидор? Он не церемонится особо и спрашивает в лоб. У Ури сначала синий экран смерти на лице, затем, всего на мгновение — взгляд Бэмби, испуганного то ли контекстом, то ли сшибающей прямотой. Приподнятые брови и приоткрытый рот говорят о намерении сформировать что-то похожее на человеческую речь, но результатом выходит только немой зрительный контакт. На Кенни даже обвинение в стереотипности повесить нельзя. В пятницу, в баре с двадцатилетней девушкой, что важно — не любовницей, с ровно до плеч подстриженным карэ и картинной Пикассо на лице — это не красный флаг, это настоящий сигнальный огонь темной ночью в чаще леса. Сейчас бы отшутиться, вставить оправдание про эксперименты и кризис после сорока, но проблема в том, что. Он — да. И предугадать реакцию в случае озвучивания данного факта у него не получается, а все предполагаемые варианты развития событий склоняются в сторону рафинированного насилия. Брутальные, неотесанные мужчины типа дальнобойщика должны оставаться в идеальных фетишистских мечтах. Реальность бьет больно, а к трем раундам без судьи сегодня не готовы. — А мы по пути Хиросиму заказать успели! — Фрида прилипает сбоку внезапно, обнимает за руку, повисает почти и понятия не имеет о случившейся только что немой сцене. — Скажи я молодец? Скажи, да? — Да я сама тебе скажу, что ты молодец! — и Кушель следом, быстро вернувшаяся после «дамских дел». Она по коленкам мужчины пролезает к своему месту, заваливается на диванчик спиной, и ничего-никогда-не-было. Чем занимались мужчины, неспособные даже говорить на одном языке — такая скукотища, в самом деле. Проблема жуть какой харизматичной официантки сейчас в разы актуальнее. Ури вместе с племянницей возвращается за стол, придерживая ее за талию, позволяя полулежать на себе. В самом деле, приятно. Как лет десять назад, только с запахом алкоголя. Хиросиму им и правда приносят, а затем повторяют два раза, — легкая тревога погасает, не успев вспыхнуть. Им легко, пьяно, весело. Фрида рассказывает сплетни из Гарварда и Экватор, на котором в кого-то вливали пиво через не совсем типичное место. В толпе бара все еще много женщин, мало взрослых мужчин и недостаточно атмосферы хаоса. Планы — святое, и по плану сегодня должна была состояться спонтанная, рискованная сексуальная связь с британцем. Сожаление во вздохе почти неприкрытое. Мягкая обивка, сливочный вкус в горле. Перекладывая одну ногу на другую, Ури натыкается под столом на твердую голень. Он обхватывает ее своими миниатюрными лодыжками. Сам не знает, что с ним. Лицевые мышцы остаются в неподвижной расслабленности, и вселенная не схлопывается, и никто не дергается, не опрокидывается полупустые бокалы, не задыхается от шока. В боковое зрение попадает то, как у Кенни кукурузится лицо. Его смятение ощущается остро, если знать контекст. Фрида с Кушель не знают. Чем дальше — тем дольше. Где-то на этом моменте алкоголь уже впитался в стенки кишечника, а кровь прилила к лицу. Ури скучно, несмотря на то, что его роль в диалоге значительно увеличилась: сейчас, когда зашла тема проблемных клиентов и сотрудников на работе, у него историй на три вечера без перерывов на сон. Собственную должность он все еще держит в секрете, напрягая извилины, заменяя понятия и вуалируя все так, чтобы оставаться в рамках должности работы с персоналом. Фрида сопит ему в челюсть, правая рука начинает затекать от держания ее тельца — лишь бы не упала под стол [под ним другая история]. Покачивающиеся ноги легонько стучат по большеберцовой кости, и чем злободневней тема, тем чаще эмоции дают о себе знать. В районе трахеи что-то горячее и пульсирующее — это раздражение из-за необходимости объяснять клиентам все по пять раз и по слогам, а затем предоставлять ту же самую информацию в письменном виде, чтобы не забыли точно. Ури часто дышит и трет лодыжками широкую ногу. Когда его отпускает, он с фырканье откидывается на спину диванчика. Кушель соглашается чересчур активно, явно разгоряченная коктейлями, и перехватывает инициативу диалога. Голова легкая-легкая, из стороны в сторону покачиваться приятно, ясное дело — его взяло, ему хорошо, благоразумность его взяла отпуск еще после приземления в аэропорту Лондона, а сейчас вообще пропала в неизвестность, оставив после себя табличку «пятиминутный перерыв». Может оно и к лучшему. Быть в рамках, — рамках приличия, рамках организационных, рамках этикета, рамках строго пошитого серого костюма, — привычно, но побочный эффект идеальной сдержанности — накапливающееся со временем ощущение тошноты. Ему нужен глоток: воздуха и свободы. Глотая ром, Ури легко вскидывают ногу вверх. Подошва упирается в мягкое и ощутимое, лодыжка зажата с двух сторон. Пустой бокал ставят на поверхность стола с силой, привлекая звуком обеих женщин. Кушель даже прерывается, моргнув по кошачьи, и на иврите выдает короткую реплику. Ей отвечают едва двумя, может тремя словами. Выходка вызывает у мужчины ощутимую реакцию, — смесь чего-то сугубо негативного, Ури не успевает разобрать, — и всю ту же морщинку меж бровей. Ногу приходится подтянуть к себе чисто по анатомическим причинам: Кенни встает из-за стола, уходя в направлении, видимо, уборной, и через секунду перестает быть интересным заметно опьяневшим дамам. Фрида не сильно обижается, когда бокал с джином крадут у нее прямо из руки [это жидкая порция храбрости]. Наполовину «достаточно»: ей уже можно вызывать Uber и отправлять отсыпаться. На осуществление второй половины приходится решаться. В условиях ограниченного количества времени люди часто принимают рискованные решения, а потом оправдывают их перед собой же, добавляя плюсы, — Ури сейчас поступает также, ответственно понимая, что он делает. Вставать после n-порций коктейлей нелегко, но затем в теле такая легкость, что шагов двадцать до уборной едва ощущаются, а незапланированное вписание в дверь плечом вообще проплывает где-то мимо нервных окончаний. Внутри, в зеркале, он сначала замечает впитавшийся в трещинки его губ тинт. Только после — Кенни. Тот опирается на раковину, смотрит на льющуюся из крана воду как на врага народа. Руки у него, — у Ури рассеивается внимание, — крепкие, жилистые, поднимименянадполомпожалуйста. Естественно, Кенни замечает его в ответ, потому что женоподобная низкорослая персона — самая заметная в мужском туалете вещь, очевидно. Немая сцена: охотник, жертва, кто есть кто. Молчание и сжатые челюсти. На иврите звучат еще пара фраз, — Ури отмечает, что звучит тот как гортанный французский, и естественно не понимает ни слова. — Ты пидор. — и в этот раз без вопросительной интонации. Между ними метра два расстояния, а сложное выражение на вытянутом лице все рано хорошо различается. Не совсем понятно, что будет дальше, но ставки между ударом или оскорблением на американском-английском. Походкой разнеженной после солнца кошки Ури подходит к раковине, опираясь на нее копчиком. Бесстрашие в его теле не помещается и норовит выйти через рот вместе с джином, взволнованность никак не придет к нему. Кто-то нажимает на слив. — Да. — в подтверждение следом идут неспешные кивки. Челка скосилась в сторону. Кенни — открытая книга с его легко провоцируемой мимикой, но Ури не умеет читать на иврите. Он с провокацией и каким-то смирением смотрит на мужчину сверху вниз своими большими глазами, точь-в-точь Фрида. Расширенный зрачок, блестки в углу. Предположительно, в будущем, фингал под ними. Чужое дыхание становится чаще и громче. Это тяжелая смесь разных эмоций одновременно, он понимает — сам через такое проходил, когда признавался себе перед зеркалом. Только было это лет пятнадцать назад, и вопрос стоял не в отношении к выходкам незнакомца из бара, а в собственной дальнейшей жизни и самовосприятии, но это мелочь. Кенни виснет прям откровенно: то ли мозг отказывается формировать логические цепочки после атаки алкоголем, то ли все так сложно, что знатокам требуется еще минутка на подумать. Наконец, секунд тридцать спустя, формирование ответа завершается, по лицу видно [сильнее нахмуренные брови и сморщенный нос]. Зубы впиваются в щеку. Кенни наклоняется, прикусывая его кожу и оттягивая ее, совсем звериная замашка. Порхающее чувство вскакивает в груди, бьет тревогу по все фронтам, включая по очереди мозг, желудок, легкие, скручивая кишки в узел и заставляя замереть оленем, выпрыгнувшим перед машиной. Ури аж дышать разучивается, забывает и забивает на контроль мимики. Он не доносит собственную руку до щеки, так и остается стоять внезапно протрезвевшим: слюну с чужих зубов буквально не чувствует. Если бы вопросительный знак можно было произнести, то сейчас бы его кричали. Мягко выражаясь, неожиданно. Кенни — с гуся вода, смотрит также тяжело и представляет собой неоткрытый вид хищника. Дыхательная система возобновляет свою работу. Управление на себя берет джин. Это не про людей: укус в бицепс, сжатые ладонями широкие предплечья. Когда Ури, шкодливое кошачье, обхватывают руки, в нем что-то умирает. Быть прижатым к раковине больно физически, — копчик сигнализирует о себе отчетливой болью в позвоночник, — а ему плевать, потому что вся спина в мурашках от того, как мужчина трется носом об его волосы. Их гей-драмы приходится вынести из уборной: не самая заводящая обстановка создается под физиологические звуки организмов. Через толпу к столу — передать Фриде карту, забрать ключи от машины и мелко дрожащими пальцами вызвать Uber через ее телефон. Он бледный, видно даже в разноцветном освещении бара, перед Кушель оправдаться нет проблемы. Маленькая ложь про плохое самочувствие жизненно необходимо. У той искренний вопрос в интонации, но, блять, не сейчас, вообще не сейчас. Он планов придерживается до ненормального, достигает поставленного всегда, и, прежде чем направиться к черному входу, проверяет в кармане штанов наличие презервативов на случай той самой спонтанной, рискованной сексуальной связи. Кенни не видно с того момента, как они покинули уборную. Кенни хватает его за плечи, стоит сделать шаг на улицу. Бетон позади стены холодный, жесткий, дыхание перед лицом — Адские температуры. Мало уютного в том, чтобы быть прижатым к стене едва знакомым мужчиной с дикостью во взгляде, но Ури не жалуется. Зубы, впивающиеся в мышцы его шеи, окончательно выбивают любые сомнения из головы. Он жмет, жмет на кнопку разблокировки авто часто. До парковки добирается на чистом упорстве, — двадцать лет стажа в работе с людьми не пропадают просто так, — дверь захлопывают со смачным грохотом. Примитивизм чистейший: челюсти, язык, слюна, твердые пальцы, давление, крупное тело и твердая грудь. В Mercedes сидения мягкие, а шумоподавление на уровне. Стандартная схема всех незапланированных mlm-контактов забывается [будет прекрасно, если Ури не забудет хотя бы вести себя приглушенно], свобода действий с откровенной провокацией пускаются в бой. Кенни крепкий, выдерживает его строптивость и шаг за шагом позволяет больше звериного. Одно его желание — заломит Ури прям так, лицом в обивку, вывернутой рукой вверх, но это взаимное соглашение на бей-бей-кусай. Работает строго в одну сторону. На покрытых паром окнах можно вырисовывать сердечки. Неритмичные движения и шлепки, будто босиком по лужам. Смесь немецкого и иврита, скулежа, вздохов, стонов, подавленных в плечо. Крепко вцепиться — контакт кожа с кожей. От жары голова идет кругом. Рабочая поездка в Лондон раскрашивается багряным, мутно-белым и янтарным цветами. Фриду возвращается в общежитие Кэмбриджа после того как трезвеет на следующий день. Квартиру проветривают, прибирают, для вида оснащают продуктами. Расписание приходится подкорректировать. Первая половина дня — встречи с партнерами. Первая половина дня — экскурсии, фотографии, английские завтраки и прогулки с племянником по Оксфорд-стрит. Вторая половина дня — Кушель, предоставленная самой себе. Неформальные ланчи, проводимые без основного гостя из Германии. Включенный переводчик в режиме нон-стоп и любовь на всех горизонтальных [и не только] поверхностях съемной квартиры. Это странно, спонтанно, непонятно и немного смущающе, если об это думать, — поэтому Ури думать не дает, занимая чужую голову более важными вещами. Его восторг от тела переходит в восторг от повадок. Конечно, он не спрашивает, зачем и почему Кенни здесь, ведь если спросит, то что-то невыразимое, непередаваемое сломается. Рейс у него запланирован на субботу. В пятницу, когда Кенни, оттраханный и зацелованный, вырубается в половину десятого вечера, Ури проворачивает махинацию по получению его номера. С его телефона звонит на свой, подписывает, удаляет вызов из истории звонков — все в полной секретности. Свой не дает [Кенни не просит]. Забывает ли в этом чередовании коленно-локтевых и миссионерских, не хочет ли? Вопрос иного характера. Фрида провожает его до аэропорта и обещает, что на Новогодние праздники приедет домой. Ури не признается, что не против повторить свой вояж. Лондон заканчивается на высоте 1600 метров. Для него персонально — через четыре дня, когда синяк в виде следа неровных зубов под сонной артерии наконец отцветает.