Драматургия

      — И тут он в тебя стреляет, — Син Цю словно зачитывает строчку из сценария, но в руках его пусто.       — Стреляет?       — Да, стреляет.       — И что мне делать?       Он наклоняется к уху Люмин и, покровительственно положив руку ей на плечо, заговорческим шепотом, словно серый кардинал, дает очевидно дурной совет:       — А ты подыграй: упади и замри, как на репетиции.       Он спешит отстраниться, отдернуть руку, как от огня. Син Цю по-прежнему беззаботен — его невинный образ могла бы развеять морщинка, полоска тени на лбу, но он весел и прост, как ребенок, так что тайному умыслу, кажется, негде укрыться. Подозрение, внушенное Люмин украдкой ещё в начале нарочито незатейливого разговора, усиливается: неспроста Син Цю старается быть непринужденным. Люмин недовольна, но вместе с тем ленива. Она подпирает потяжелевшую от раздумий голову согнутыми пальцами и взглядом окидывает пустую гримерку. Пистолет должен быть где-то здесь. Может, спрятать? Ей не улыбается валяться на полу по чьей-то высокомерной прихоти — именно так она воспринимает эту затею, — и не потому, что пол гримерки подметают раз в неделю. Не брезгливо пачкаться — брезгливо потакать его капризам. Несмотря на уверения Син Цю, никакая это не репетиция, а настоящий обряд посвящения. Детский размах ритуала не убавляет неприязни, которая покалывает болезненным отголоском в памяти Люмин.       — Обязательно? Ерунда какая-то.       Сердитый огонек мгновенно гаснет, едва вспыхнув в её взгляде. И все же он, этот огонек, явно был нацелен на Син Цю. Син Цю отступает и загадочно сгибает губы в беззлобной усмешке.       — Вовсе нет, можешь махнуть на него рукой и разочаровать до глубины души. — Син Цю протяжно хмыкает, задумчиво прислоняет к губам палец и, немного помолчав, пытается затем словно бы пощадить подопечную и умерить её беспокойство: — Ты ведь здесь ради бесплатных билетов, и никакая известность тебе не нужна. Разве что, — слышится вздох, — он решит тебя и вовсе выжить из театра.       Син Цю упирается в Люмин испытывающим взглядом, острым, как игла циркуля, а затем оценивающе обводит. В том, как Люмин постукивает пальцем по подлокотнику, он увидит не тревогу, а холодный гнев, и хотя он скрывает довольство за безмятежностью, как скрывает подстрекательство за напускной мягкостью тона, за все той же невинностью, которая так присуща всем его жестам, Люмин удается разгадать блеф и коварную заинтересованность. Она вскидывает бровь, смахивая с себя этот взгляд, вздыхает и поджимает губы.       — Я не буду ему подыгрывать. Неужели ты так хочешь, чтобы я ему понравилась? Заруби себе на носу: не нужна мне эта роль, я не буду её играть. Унижаться ради этого — тем более.       — Я всего лишь повторил твои же слова, — Син Цю отмахивается, — но разве для тебя что-нибудь изменится, если ты подыграешь? Ты и без того играешь только мертвецов. Будет на один раз больше, но не на сцене.       Мерное постукивание прекращается — в уши бьет звонкая тишина.       — Чего ты хочешь?       — Вряд ли кто-то всерьез обидится, — торопливо отвечает Син Цю, испугавшись недоброй перемены. — И ему будет полезно поупражняться в импровизации…       — Импровизации, — Люмин ожидаемо цепляется за это слово, выпрямляется, упершись в подлокотники руками. В это мгновение пазл в её голове складывается окончательно. Она щурится и продолжает давить на Син Цю своим взглядом, отчего тот капитулирует и отворачивается. — Скажи напоследок, это была твоя идея?       — Всего лишь традиция. — Он пожимает плечами.       Разоблаченный, Син Цю вдруг начинает вслушиваться, водит головой из стороны в сторону, словно сова, и Люмин тоже слышит. Со сцены доносится финальный монолог Тартальи. Вернее, не Тартальи — его героя, а монолог — обрывки, отголоски, но фрагменты, которые гаснут и рассыпаются в столкновении с тонкими деревянными стенами гримерки, восстанавливает воображение, оно воспроизводит и мощный голос актера, и лукавую манеру речи, словно бы Люмин перед собой видит сцену, а на ней — героя, стоящего над поверженным врагом. В зрительском зале повисает тишина, но ещё секунда или две — пройдется легкий гомон и плеск оваций. Наверное, и без того маленький зал неполон, ведь даже в лучшие дни здесь не бывает слишком много людей.       — Он?       Люмин указывает на пистолет, лежащий на туалетном столике, и Син Цю, который ходит из стороны в сторону и едва уловимо шевелит губами, кивает. Он повторяет реплики, написанные его рукой, а потому сейчас он, увлеченный, согласится с чем угодно. Возможно, он притворяется, чтобы Люмин не вздумала и дальше его допрашивать, но она и не станет. У неё уже есть план. Люмин пододвигает стул поближе и разворачивается к зеркалу, где её встречает печальное отражение. Она видит его таким уже много лет, но себя не узнает. Протяни она руку — двойник протянет руку в ответ, но запечатлеть касания не выйдет, ответ — холод стекла, бездушный свет. Подделка. Даже в лучшие времена в нем было неуместно много сочувствия, двойник содрогался, терзаемый сомнениями, — все это Люмин удалось вытравить, но эта гниль осталась в ней, по ту сторону, и с каждым днем она разлагается, оседает глубже мокрым комком слипшихся воспоминаний. Люмин вздыхает, и видит, что ей, по ту сторону, тоже нужен этот глоток воздуха. Она ещё дышит.       Выследить, внедриться, уничтожить.       В тесное помещение вваливается шумная гурьба актеров, только что они, согреваемые скромной славой, встречали рукоплескания и кланялись, но разменивают гордое призвание на зрительские места: расходятся от двери полукругом, жмутся к стенам, уступая сцену двум действующим лицам. Становится тихо и душно. По мере того, как воздух, наполнившись запахами дешевых духов, электризуется нарастающей интригой, импровизированная сцена на двоих превращается в вольер. Убей или умри, как это знакомо. Тарталья появляется последним. Он безучастно проходит вперед, стягивая с рук перчатки. Поначалу он даже не смотрит на отрешенно сидящую возле своего отражения Люмин, но приближается стремительно — и вот уже стоит рядом. Всего на мгновение Тарталья задерживает взгляд на отражении, словно увидел там что-то ещё, что-то, чего там быть не должно.       Или нечто пугающее.       Ладонь Тартальи застывает на расстоянии взмаха кисти, ещё секунда — успел бы, схватил бы, но пистолет уже в руках привлекательной статистки. Зрители осознают с запозданием, но когда и для них исход становится очевидным, по гримерки волной прокатывается удивление.       — Ты меня поймала… — Обаятельный и приговоренный, Тарталья поднимает руки, прислоняет ладонь ко лбу и отшатывается назад, преисподняя сцену драматизмом. — У меня есть право на последнее слово?       Он выглядывает на Люмин из-под ладони, как из-под козырька, и уже собирается разразиться речью (или хочет отвлечь внимание и рывком выхватить пистолет), его губы приоткрываются, чтобы сложить скатывающиеся с языка звуки в слова, но выстрел — короткий щелчок бутафории — ставит выразительную точку на месте первой буквы, и зрители вновь вздыхают, пока поверженный герой, не жалея своих коленей, валится на пол перед Люмин. Она небрежно толкает его в плечо, чтобы ускорить утомительную сцену смерти, словно тушит брошенный уголек. Зрители ждут, но статистка молчит, опускает руку, и на месте злодейского монолога лишь безмолвие, которое прерывается оживленными перешёптываниями, когда — поверженный — Тарталья встает и отряхивается.       — Впечатляюще! — весело смеется он и находит косым взглядом Син Цю, а тот ему улыбается, будто не при делах, а затем утыкается в рукопись. — Меня впервые берут на мушку при посвящении, не говоря уж о том, как редко моему персонажу приходится так бесславно погибать…       — И этот нелепый фарс ты называешь посвящением? — фыркает Люмин, откинувшись на спинку стула.       В гримерке становится шумно. Тарталья прислоняется к столику и, опираясь на него рукой, немного наклоняется к Люмин, чтобы никому из них не пришлось напрягать голосовые связки. Люмин терпит, но кажется, что у её терпения существует неосязаемый предел, о котором прекрасно знал Син Цю, но Тарталья пока даже не догадывается.       — Я тоже сначала так подумал, но сам не заметил, как в голове нарисовался план. Я не могу усидеть на месте в ожидании… А ты, ты разве не чувствовала себя так же?       Представляя, какой именно выход из ситуации нашел для себя Тарталья, Люмин убеждается, что выстрелить сразу и не дать ему ни шанса было правильным решением.       — Нет, как ты видишь, я и до сих пор просто сижу на месте и жду, когда ты исчезнешь, — Люмин разводит руками, а Тарталья смеется, словно каждая колкость лишь раззадоривает его.       — Это помогло мне проявить себя, показать характер, — продолжает он невозмутимо.       — Рада за тебя, но я статистка, мне характер не нужен.       Тарталья, задумавшись о чем-то, переводит взгляд на зеркало позади себя, а затем вновь смотрит на Люмин, но как-то иначе, серьезнее.       — Я видел тебя среди зрителей, ты приходила раньше, всегда занимала одно и то же место.       — И ты подумал, что я твоя поклонница?       — Подумал, конечно, прости за это… — Он виновато потирает затылок. — Но сейчас уверен, что все не так просто. — Тарталья мотает головой. — Ты загадка: долго присматривалась к нам и устроилась на работу, но не пользуешься никакими преимуществами, хотя твой друг на хорошем счету.       — Мне ничего не нужно.       Он недолго молчит.       — Я мог бы устроиться в театр побольше: получать не такой скромный гонорар и радовать публику со всего города, но это скучно. Присоединиться к тому, что уже имеет успех, чтобы быть всего лишь частью чего-то…       — Хочешь сказать, что мы похожи?       — Разве нет? Ты…       Меж бровями на лбу Люмин проскальзывает тонкая вертикальная морщинка.       — Как я и сказала, — безразлично перебивает она и грубо бросает пистолет ему в руки, — я всего лишь статистка. И устроилась для того, чтобы не платить за билеты, веришь ты или нет.       Она хочет встать и уйти, но нависшая над ней фигура Тартальи не позволяет. Пистолет возвращается к ней, когда Тарталья, вложив его в её руки, а затем на мгновение зажав её руки в своих, произносит с невыносимым лукавством:       — Почему бы тебе не провести следующее посвящение? Считай, ты отняла у меня эту роль.       Усмехнувшись, Тарталья намеревается ускользнуть, ведь совсем не ожидает, что пластмассовый пистолет спустя мгновение прилетит ему в затылок и преподнесет первый урок в их стремительном знакомстве.