Ласка для царя

      Меньшиков видел, что мин херц весьма нуждается в женской ласке. Царские денщики доносили, что Пётр Алексеевич плохо спит по ночам, охает, стучит в стену коленками. Ему нужна была не просто баба, — добрая подруга.       … Съехали с бревенчатой мостовой на мягкую дорогу, — Алексашка вдруг начал смеяться про себя, крутить головой. Пётр — ему — холодно:       — Удивляюсь, как я тебя всё-таки терплю, — не знаю…       Улыбнулся мягко царский приятель, глянул из-подо лба хитро сощуренными глазами, хмыкнул.       — Да ведь я тебе как брат родной уже, мин херц, как часть тебя. Разве сумеешь без меня?       Пётр нахмурился, глаза на сложенные на коленях руки опустил, задумался. И ведь правда — как он без Алексашки-то? Кого бранить, чтобы душу в тяжёлый час отвести? Кому тайны да терзания душевные поручать? А этот, пусть и вор, плут, шельма, — так родной он, и вправду. Он из казны в карман утащить может, он кого угодно вокруг пальца обведёт да за пояс заткнёт, но — царя своего не предаст, Пётр не сомневался.       Вспомнилось вдруг, как там, на берегу Невы, внутри царского шатра, он сидел за столом, глядя на утопший в винной луже медальон и сжимая в крепком кулачище поганые письма, и как подошёл со спины верный Алексашка, положил ладони на напряжённые, сведённые судорогой плечи, наклонился к уху и зашептал:       — Разве стоит эта поганка твоих терзаний, мин херц? Подумаешь, изменила кабатчица. Так стерва она, падаль, стоит ли по ней убиваться?       Она и правда не стоила, теперь Пётр это понимал. Как понимал и то, что ни одна женщина во всём свете не будет стоить. Царь глядел на задорную ухмылку сердечного друга, на его мягкие кудри, не сокрытые париком, свободно волнующиеся от малейшего движения головы, глядел в задорные синие глаза — и не понимал, как раньше этого не видел, не понимал. Нет, бабы — они, конечно, хороши, и пятернёю впиться в мягкую плоть — ой как сладко, но ведь было же у царя ощущение, что не так что-то, что чего-то он не дополучает от всех этих кувырканий. А Алексашка рядом всегда был, видел всё, знал. Уж он-то поймёт.       В задумчивой, но приятной и не гнетущей тишине доехали до царского крыльца, вместе, плечом к плечу, как всегда, прошли по коридорам и в одну палату вошли. Алексашка, будто нутром чуя, восвояси не рвался, ни на шаг не отходил, в глаза порой старался заглянуть, будто надеялся наперёд угадать, чего царь изволит делать дальше. Пётр усмехался про себя — куда ему, шельме, в думы государевы проникнуть? Родной-то родной, да ведь не срослись ещё душами, не едины сознанием. Он, может, и угадывает часто, но вот сейчас Алексашке точно невдомёк, о чём царь думает.       Не говоря ни слова, Пётр сбросил верхние одежды, разулся, расшвыряв, будто нарочно, сапоги по всем хоромам, и на постель рухнул. Алексашка вздохнул, хмыкнул, обувь собрал и бережно поставил в положенном месте, а сам стащил с себя шубу, без сожаления кинул на пол, уселся на неё, вытянув длинные ноги, и больше не двигался.       — Данилыч, — позвал спустя некоторое время Пётр, — так и будешь там сидеть? Ну-к полезай суда.       — Куда, мин херц? — с готовностью вскочил тот и посмотрел на царя.       — А вот суда, — Пётр хлопнул ладонью по перине у себя под боком и ухмыльнулся. — Разденься только сперва.       Алексашка сбросил камзол, разулся, поставив сапоги к царёвым, и осторожно сел на краешек ложа. Царь приподнялся, схватил его ладонью за горло и опрокинул на перину, утопил головой в мягкой подушке, а сам навис сверху, в глаза растерянные заглянул.       — По стерве-то убиваться не стану, в самом деле, не стоит она того, — ухмыльнулся Пётр. — А вот по кому ты, Алексашка, убиваешься, м? И убивался ли хоть раз, шельмец?       Тот нежданно опустил глаза, прикусил губу, вздохнул громко в тишине, не разбавленной ни треском свечи, ни чем-либо ещё. Алексашка нахмурился, помолчал, а потом с какой-то странной решимостью уставился на своего царя и заговорил:       — Убивался, мин херц. Было это. Один, правда, раз…       Пётр хватает его ладонью за подбородок, не позволяя отворотиться, смотрит, не отводя взора, и в темноте покоев верный друг похож на загадочное виденье, явившееся ему в миг расстройства, чтобы успокоить смятенную душу, чтобы исцелить кровоточащее сердце.       — Кто? — спросил, будто приговор озвучил, царь и крепче сжал пальцы. — Кто, Алексашка?       Тот после этого вопроса, кажется, смирился со своей участью, перестал даже пытаться головой шевельнуть, всхлипнул, сглотнул.       — Мальчишка, с которым на спор пропускал иголку через щёку, — шепнул тихо Алексашка и прикрыл глаза, сдаваясь своему царю на милость, давая ему осознать сказанное, ожидая… Да чего угодно ожидая, от трёпки до немедленной смертной казни.       — Эх, дурья твоя голова, — пробормотал Пётр и вдруг дёрнулся, наклонился, прижался губами к губам, не так, как за службу да дружбу благодарил, а так, как девок обычно лобызал. Задрожал Александр Данилыч, известный в Москве разгульник, глаза зажмурил, дыхание затаил, пошевелиться забоялся. — А ну-к прекрати трястись! — прикрикнул царь через пару мгновений. — Ласка, говоришь, мне нужна? Так давай, друг сердечный, действуй.       Вздохнул Алексашка, обхватил царя руками за шею, как в юношеских пьяных да безумных снах мечталось, и забыл в медвежьих объятиях обо всём.       — Слышал я, что у Шереметева новая економка откуда-то явилась. Ты, случаем, ни об чём таком не знаешь, верная моя вороватая рука? — Пётр лежал на животе, обхватив Алексашку правой рукой, и заглядывал в его красное от натуги и утех любовных лицо.       — Смерти ты моей добиваешься, мин херц, не иначе, — заплетающимся языком, ещё не в силах отдышаться, пробормотал Алексашка.       — С чего бы мне? — ухмыльнулся царь и хлопнул его по плечу пудовой ладонью. — Как же я без тебя, моей верной вороватой руки, справлюсь? — и расхохотался басовитым громоподобным смехом.