мура

Женя обозвал его Тонечкой, и Тонечка с этого как будто бесился, но в своей манере: молчал, сжимая безвольную челюсть, — а молчание знак согласия, это все знают, так что всё было схвачено и о’кей. Тонечка не Антон и не Тоша, к нему именно эти буквы прилипли чересчур крепко; он дичок и ещё совсем мелкий, немного тупой и то хитрый до жопы, то наивный невозможно; — Жене это не настоëбывало, сам когда-то таким был. Сейчас Женя уже, конечно, другой. Женя сейчас стал крутой, взрослый и прохаванный, ходил (не бегал; важно!) в кожанке и улыбался снисходительно, у него всё было умеренно заебись и даже ровный брак с дитëм заимелся, а Тонечка бегал шалый и смотрел волчонком; у Тонечки ещё всё это впереди. Ну, плюс-минус. У Тонечки обнаруживалась смешная привычка протестовать, поэтому на данном этапе он верил, что у него-то всё точно будет не так. Да, Тонечка был с закидонами, конечно, и там местами ум за разум, но Женя рассудил, что отчасти это даже хорошо, просто отлично даже, — будь Тонечка без припизди, хрен бы он нырнул под руль оперского форда. Женя не удивился тогда, если честно. Тонечка не выглядел так, будто листья салата в прозрачной бумажке и гринписовские замашки — конечная точка. Тонечка, опять же, если честно, всем своим образом и подобием напоминал Жене дочку-двенадцатилетку с, как выражалась умница-жена, юношеским максимализмом. Но Тонечке было за двадцать — это раз, и сосал он очень хорошо, очень по-взрослому — это два. Поэтому Женя смотрел, снисходительно улыбался и не лез. Ну, иногда материл, когда совсем заëбывал. Но — любя. Тонечка воспринимал невмешательство как уважение. А Жене он просто по-человечески нравился. Тонечка был смазливым, но не по-пидорски, именно в меру, красиво сложенным и удобным настолько, что лучше не придумаешь, — прелесть, словом. Даже мозги ебал безобидно, большую часть времени не нарочно, чем подкупал, а ебаться умел на удивление хорошо, в любых местах и позах, — Женя не использовал, но пионерскую готовность ценил. И попроси кто описать их отношения, Женя не смог бы. Не имело оно словесного эквивалента, хотя у Тонечки, наверное, подходящий глагол в тезаурусе был; в Европе с этой темой явно шло поактивнее, а, значит, и название уже придумали, а Тонечка был очевидно прогрессивной молодёжью; а Жене, если честно, было на название глубоко и надолго. С Тонечкой трахались преимущественно у того на хате или по мотелям. На выставках Женя хлопал Тонечку по плечу и, улыбаясь, ломал: «поспи», и спящего укрывал своей курткой, но не как любовницу, по-отечески как-то; больно нежно у Тонечки во сне подрагивали смешные ресницы. Тонечка весь был такой: тëплый и пугливый, как старшеклассница. Женя в какой-то момент настолько им проникся, что из почасовых перешëл на ты: когда жена с дочкой махнули в Кисловодск на две недели, Женя привëз Тонечку к себе, качественно выебал и утром кормил варениками (попытки свести Тонечку с человеческой едой — гренками или, упаси боже, яичницей, там же, блять, ветчина — стабильно не давали плодов). Тонечка косился на фотографию в рамке и уныло тянул кофе без молока. Женя пошутил: «только не ревнуй». Смешно пошутил, вроде. В его картине мира всё существовало гармонично: параллели Тонечки и семейных дел настолько далеки были от перекрестов, что их взаимодействие не вызывало тревоги. Мухи, как говорится, отдельно, котлеты — отдельно. А Тонечку, в силу возраста и пока ещё школьных моральных устоев, покоробило; — но Тонечка ведь никогда не скажет, только на корпорате делит с блядями из главдури розовый джин. Женя краем глаза за ним следил, и когда он после пяти стопок нон-стопом пополз выбираться по стеночке, Женя отшутился от ребят и щеманул следом. Догнал у окна в конце коридора. Тонечка стоял, вцепившись в подоконник, и в темноте не было видно нихрена, только влажно блестели белки Тонечкиных глаз. — Как ты? — спросил Женя. Он готовился выдать очередь подъебок в наставильном тоне, мол, не умеешь — не берись, потому что пить тоже надо уметь. — Нормально, — резко кивнул Тонечка. — Вот, видишь, дышу… И, развернувшись, чмокнул Женю. Взасос. Они сосались там и потом в туалете. Женя гладил его по затылку и пытался сгладить, мол, «ну-ну, хватит», а пьяный Тонечка целовался горько и хорошо. Это был совсем палевно, Женя такое обычно ни-ни. Жене обычно похуй на момент, Женя скучный и взрослый дядя — а Тонечка что-то переживает, у Тонечки дрожат ладошки, поэтому Женя тогда целовал его, смешного, почти плачущего, и не пиздел. Женя знает молодость и знает, как ей вся эта херь важна. Как розовые очки бьются стеклом в морду. Женя знает и — после секса на диване и без того жарко и липко, но он обнимал Тонечку со спины. Целовал солëную спину, сгребал руку своей. У Тонечки пальцы длиннее и тоньше, у Женькиной Маруси тоже такие — музыкальные. (Больше к себе домой Женя его от греха не водил.) Женя Тонечку как будто бы даже любит. Не так, разумеется, как своих баб или своих девочек, а с ухмылкой, за неотъемлемо связанное с ментовкой: люстры, подрез, висяк, Тонечка, спасательная фляга в сейфе. Что, в сущности, Тонечка? — дурацкие джинсы и милейший шрам на левой щеке. Смазливое личико. Ух какой сложный характер. Не Жене его разгадывать — может, кто другой, позже, не Женя, возьмётся, а щас — сутки в наружке, кофеëк на АЗСке. — Зерно пережарено, — ноет Тонечка. — Я сахар захватил. В бардачке. Бери, — кивает Женя в сторону межсиденья. Кофе норм, но кто он такой, чтоб судить; Женя говорит про кофе «он», а Тонечка «оно» и на серьёзных щах выясняет у заёбанной девочки за кассой, в аппарате Бразилия или Перу. («А точно?» — заëбанная девочка заëбанно кивает.) — Американо с сахаром — извращение. И это не бардачок, а гловбокс, — душит Тонечка. Жене, если честно, очень похуй. Ему нравится, когда Тонечка так серьёзно умничает про совершенно тупую хуйню, и он с улыбкой любуется, пропуская слова мимо; нахер слова, слова только мешают. А ту собаку с адреса он ведь так и оставил себе. Назвал по-американски, хитровыебанно, то ли Джесси, то ли Джуди, объясняя, мол, Джесси (Джуди?) значит «верная». Жене псина отзывалась на Пальму. Потому что морда у неё была как у Пальмы и субпродукт она жрала с энтузиазмом Пальмы. Дворовый ген никакой породой не пережмёшь. Так никуда не спрячешь разницу в возрасте; Женя уверен, что Тонечка в недалёком детстве не колупал гудрон, и музыку его Жене не понять, хрень, если под неё не обжиматься, — если обжиматься, то ещё ничего, нормальная музыка. Но Женя принимает. Женя принимает Тонечку вместе со вкусвиллом, сосалкой с химозным вкусом, неизбежным просмотром Тарковского и модных сериалов с запада; смешным, хмуро глядящим из-под светлых бровей, о-ча-ро-ва-те-ль-ным. Жене не то чтобы интересно, скорее, забавно всё, во что из своей жизни Тонечка его допустит; Тонечка Жене доверяет, это очень трогательно и в груди от этого тепло, как от водки. — Чë без шапки? — Женя щёлкает Тонечку по макушке. — Вот уши продует, подхватишь менингит, совсем дебил будешь. — Менингитом от этого не болеют, — огрызается Тонечка. Уши и кончик носа у него уже по-детски розовые. Первые октябрьские заморозки застали оперчасть врасплох. — Иди в машину погрейся, — миролюбиво предлагает Женя. — Мне не холодно, — врëт Тонечка. Вжатая в плечи голова предательски говорит обратное. Женя знает: Тонечка теперь не пойдёт в машину назло ему. Типа, пошёл ты нахуй, Женя, будешь знать, как мне указывать. Типа, я уже взрослый. Эти глупые протесты в Тонечке Женю отчего-то не бесят, не, наоборот: умиляют. И то, как по-мальчишески Тонечка стесняется: Женя швыряет ему забытое полотенце, Тонечка ловит, говорит: «не смотри» и обиженно супится, потому что Женя смотрит; на красивое (живое!) тело не попялиться грех. Особенно если тело, пока не избалованное, к Жене благоволит: за кухонным столом Женя утягивает Тонечку себе на коленки и запускает ладонь в домашние шорты. Тонечка крупно дрожит и вздëргивает подбородок, его мылит до ахуя, а Женя водит кулаком и шепчет в мокрый висок ласковую хрень. Альтернативный вариант дрочки по схеме два ствола — один кулак Женя предоставляет Тонечке с его музыкальными пальцами. Тонечка с планом Б справляется на пятёрку. Тонечка вообще со всем своим справляется, пусть не без косяков. Женя может на него рявкнуть, грубо так, по-отечески, а злиться не может; слишком щенячьи у Тонечки глаза. Щенячьи и голодные. Потому что нормальную еду Тонечка принципиально не жрёт (ну дурной же), и взгляд у него сытый только если доëбанный, — живенький такой сразу взгляд, с искоркой. Женя его в пустом ОВДшном коридоре по тощей заднице легонько шлëпает, как шлëпают секретуток в директорских кабинетах. По-правильному, конечно, было бы ремнём. Выпороть и научить этике, тактике, уважению. Чтоб понял. Но это по-правильному, а Женя не моралист, Женя стандартной комплектации опер, не обременëнный педагогичностью. Женя учит Тонечку только двум вещам: уважать участковых и драться. Не бескорыстно; Жене доставляет примитивное удовольствие гонять Тонечку до полуобморока и снисходительно объяснять ему, злому, взъерошенному, уложенному мордой в мат с заломленными локтями, где тот объебался. Тонечка хамит: «спасибо», плюëтся: «слезь, дышать не могу». И, взвинченный, чуть пошатываясь, уходит в душ. В душе они тоже трахались. Тонечка под горячей водой прижимался лбом к холодному кафелю, Женя разглядывал змейку-позвонок посерëдке острых лопаток. Видел синяк от неудачной подсечки на правой и думал: во нежнятина. То же самое Жене думается, когда Тонечка при нём чистит служебный ПМ. Женя смотрел и думал, и мысли несло: он думал, что Тонечка вряд ли понимает, насколько его усложняют водолазки с горлом и портупея поверх. Что он обязательно просечëт, что породистый, а пока рано, пусть пообвыкнется, — Женя не научит, до этого надо дойти самому. Остепениться. Подостыть. А Тонечка пока бешеный. В хорошем смысле: для него всё впервые. А для Жени всё уже рутина. Маша говорит, это кризис среднего возраста. Женя думает: нихрена, солнышко моё, не кризис. Просто взрослая жизнь — хуйня. В целом. Не Женина, конечно. Женя, в целом, нормально устроился. У Жени всё нормально и Женя сам нормальный такой, ровный мужик, но почему-то думать о том, что Тонечка однажды тоже станет таким, Жене неприятно. Не хочется знать, что Тонечка тоже будет нормальным и ровным, поймёт, что похуй, ешь ты соевое мясо или свинину, относишь ли картон на переработку, к кому ходишь на митинги, кого поддерживаешь и где одеваешься, потому что нихера это не меняет, — Жене не нравится думать, что Тонечка станет циничнее, поумнеет и оскотинится, как они все. Сейчас Тонечка другой. Весь такой себе на уме и «отъебитесь, шнурки», наверняка, планирует всех спасти и собственноручно задушить коррупцию в Питере, а потом и в красноглавой, — Тонечка верит в причины, справедливость, себя и людей. Жене сносит крышу от его дурости и наивной любви к сладкому. Женя в бардачке для него возит конфеты и однажды, перегибаясь через ручник, чтоб достать ствол из того же бардачка, зачем-то целует Тонечкину горячую шею; ликëро-водочно пахнет телом и молодостью. Женя не учит Тонечку жить: бесполезно. Всё равно не поверит. (И слава, бля, богу.) Тонечка учит Женю молодëжным идеям. Мол, от природы все пидарасы (Тонечка говорит «бисексуалы» — суть та же, вид сбоку), особенно в адреналиновых профессиях, и злится, потому что Женя ржëт, — а Женя не над ним, просто Жене ли рассказывать про неуëмное оперское либидо. И оправданий Жене не надо. Тонечка осуждает его кожанку и кормит свою псину кормом без мяса. Женя из гуманизму втихаря подкармливает её колбасой. Это их маленький секрет. Прям как у Тонечки от родителей. Тонечкина мамка возит закатки и ебеший, чистый, как слеза, первак, не забывая Тонечке напоминать, какое у него пиздатое начальство и какой ебейший коллектив (на этом моменте Женя зубоскалится), а Тонечка куксится: «ну ма-ам». Жене он в эти моменты сильно напоминает дочку, когда та спорит с Машей. Даже брови похоже делает. Это его подростковый бунт, недельный целибат, всегда заканчивающийся проводами на Ленинградский и последующим секс-марафоном под пиво; непривычно солнечным утром Женя разглядывает спину Тонечки в полосатом свете. У Тонечки дохуя родинок. Жене родинки до пизды, но Тонечке нравится, когда их замечают, — и Женя послушно ищет губами по тёмным точкам. Тонечка романтик. Женя чует, что к нему, по-хорошему, нужен был девчачий подход: конфеты, букеты, Шоколадница. Но в силу обстоятельств Женя Тонечку в Шоколадницу не водит. Максимум — по кабакам или ванпрайс на сутках. (Максимум!) Женя в гусарстве замечен не был, его потолок — гандоны с клубничным вкусом. Тонечку устраивает. Это крайне полезный Тонечкин навык — терпеть. Тонечка не жалуется ни когда выписывают в табло, ни когда Женя его опрокидывает в пользу внезапного Машкиного желания всей семьёй махнуть в Сестрорецк; за это Женя Тонечку уважает. — Больно? — спрашивает Женя, когда в полицейском развороте Тонечка уëбывается об торпеду и обливается кофе. — Нет, — плюётся Тонечка. Из рассечëнной брови кровит, по джинсам расползается пятно. «Извини», — сказал бы Женя, но раз не больно, то: — Еблом не щелкай, — и Женя кивает на дверь. — Салфетки. — Да пошёл ты, — Тонечка лезет в карман. — Спасибо. Женя смотрит на него и думает: господи, ну какого хуя спасибо. И следом: господи, пусть у тебя, дурака, всё будет ха-ра-шо. Женя знает: у Тонечки впереди долгая рутина и разочарование. Первый чëрный запой и первый перепихон с красивой свидетельницей. Первая пуля-дура. Может, единственная; у Жени была всего одна, но с Тонечкиным везением на отводы рассчитывать не приходится. Это нормально, так у всех. Боевое крещение; иначе какой ты, к хренам собачьим, опер. Своё «нормально» на этот счёт Женя переобувает отвратительно быстро. Мелкий, игрушечный калибр проходит по касательной, но всё равно больно, Женя знает, и Тонечка, пошатнувшись, хватается за бок и очень тоскливо смотрит на покрасневшую ладонь; Жене в этот момент становится вдруг очень страшно. Потом Женя злится. На Тонечку, потому что долбоеб, что ли, так подставился, но больше на себя, за промелькнувшую в моменте острую хотелку забить хуй на преследование, подскочить, помочь. Чем? А вот хер его знает. Женя думает: сам долбоёб, и что как дал бы себе по башке, — Женя понимает, что проебал дистанцию, и категорически не понимает, чё с этим делать. Тупее только чувство глухой вины, абсолютно бездоказательной, не имеющей права быть. Тонечка не маленький и не гражданский, он такой же мент и знает риски, и должен быть готов морально-физически. Но розовую рваную бороздку на фалангу ниже ребра Женя гладит большим пальцем и ему пиздец тошно. Он по доброте душевной советует Тонечке: «пацан, съёбывай, пока можешь». Тонечка говорит: «без мусоров разберёмся». Обижается. Женя смеётся. Жене с Тонечкой весело. В голове вата, как на взлёте или перед посадкой. Женя думает, что надо было тогда, из-под руля оперского форда выволочь за волосы и дать в морду. Потому что даже с бабами проще. Если бабы, конечно, не из угро.