Лучшие друзья

Джисон убирает связку ключей в карман толстовки, осторожно прикрывает за собой дверь и невольно закрывается рукавом от дыма. В квартире царит полумрак и серая завеса; Джисон делает пару шагов по коридору и прислушивается, но повисшая в воздухе тишина оглушает. Чан обнаруживается всё там же, где и был последние несколько дней: забившись в угол дивана в гостиной, он отрешённо пялится в потолок, совершенно не реагируя на появление постороннего человека в своей квартире. Хан какое-то время смотрит на друга, а затем с тяжёлым вздохом пересекает комнату, резким движением раздвигает занавески, впуская солнечный цвет и распахивает окна, чтобы избавиться от плотного дыма. Чан даже не шевелится. Всё в том же молчании Хан наклоняется, поднимая валявшийся у дивана кальян и недопитую бутылку, относит на кухню, убирая куда подальше. Злиться на Чана уже нет сил. Если в первые дни он пытался как-то расшевелить впавшего в депрессию и запойный алкоголизм хёна, то сейчас попросту забил на все пустые старания. В отличие от Чанбина — тот не сдавался, вытягивая Чана то в тренажёрный зал, то в студию, но даже от плюшевого медведя было больше телодвижений. Был бы здесь Гониль — он бы придумал, как привести Чана в чувства. Джисон невесело усмехается, когда распахивает окно и на кухне. Был бы здесь Гониль — Чан бы не впал в такое состояние. В нём-то как раз и было дело. — Так ты летом уезжаешь? Надолго? — небрежно интересуется Чан, но всё же внутренне замирает. Гониль пожимает плечами. — Ну да, на месяц-полтора, ещё не знаю, — он тушит сигарету о край урны, осторожно выбрасывает её в кучу мусора и внезапно улыбается, поднимая взгляд на Чана. — А ты не хочешь ко мне в США, хён? Скажем, в августе? Чан замирает. Сигарета в его пальцах медленно подрагивает, и, чтобы скрыть волнение, он щелчком отправляет её на асфальт, тут же пряча руки в карманах толстовки. — Мама ждёт, что я летом вернусь в Австралию, — пожимает он плечами и неуверенно улыбается в ответ. — Но спасибо за приглашение. Гониль смеётся и хлопает Чана по плечу. — Пойдем, а то собрание скоро начнется, — он тянет старшего за рукав, и Чан послушно идёт следом за ним, продолжая улыбаться, как ненормальный. Гониль позвал его к себе домой. К своей семье. Сам. Наверное, уже тогда ему стоило забить тревогу. — Чан-хён? — Джисон осторожно опускается на край дивана, берёт Чана за руку, проверяя пульс. Снова никакого ответа, но едва заметное биение прощупывается, а значит, Чан по крайней мере живой. Хотя бы снаружи. — Ты вообще поднимался с места? Чан переводит пустой взгляд на Джисона. Контакт установлен, но какой в этом смысл, если Чан продолжает молчать и выглядит тенью былого себя? Надо бы Чанбину позвонить, думает Джисон, но вместо этого поправляет очки на носу и уверенно тянет Чана за руку, вынуждая сесть. Тот не сопротивляется ни капли, словно тряпичная кукла, которую кукловод дёргает за нити. Уже через полчаса Чана насильно усаживают за стол, всучивают в руки палочки и ставят перед ним тарелку. Однако Чан снова никак не реагирует, продолжая бессмысленно смотреть перед собой. Джисон чувствует себя не то сиделкой, не то усталой матерью бестолкового сына. Потирает виски кончиками пальцев. Как же всё-таки не хватает сейчас Гониля. — Тебя носом натыкать? — не выдерживая, интересуется Джисон, и Чан наконец смотрит на него более-менее осмысленно. Он принимается за еду, но скорее, на автомате, чем от желания. Хотя, для Джисона это не имеет значения; главное, чтобы хандрящий хён не откинулся от голода. — Он меня, наверное, ненавидит, — через какое-то время впервые за несколько дней произносит Чан. Джисон убирает посуду в посудомойку и замирает перед машиной. Голос у Чана тихий и хриплый, дрожащий от сдерживаемых слёз, но в то же время пустой и безразличный. Джисону жаль друга почти до боли в сердце, но как ему помочь, он не понимает. — Ты не можешь утверждать наверняка, — отвечает он, разворачиваясь. Чан всё так же сидит за столом, опустив взгляд на колени и слабо покачиваясь. После слов Джисона он поднимает на него глаза, смотрит разбито, невесело усмехается и снова низко склоняет голову. — А сам-то как думаешь? — Не хочешь в клуб? Я знаю один проверенный, — предлагает Чан, едва они выходят на улицу. Гониль громко зевает, спотыкается на ступенях и хватается за его куртку в попытке сохранить равновесие. Чан тут же по инерции подхватывает его, слабо прижимая к себе и не давая упасть. — Вдвоём. Он мысленно скрещивает пальцы — только бы не догадался. Гониль пожимает плечами. — Давай. Все равно завтра работы нет, — из-за разницы в высоте ступеней он смотрит на Чана снизу вверх, и на губах у Чана помимо воли появляется улыбка. Это был второй знак, который Чан проигнорировал. Вечером Джисон прячет кальян и джин, прекрасно понимая, что Чан всё равно найдёт, но это уже стало ежевечерним ритуалом. Получив от Чанбина короткое сообщение: «Как там Чан?», бросает взгляд на уснувшего Чана, торопливо печатает в ответ: «Более-менее в порядке». Проверяет, закрыты ли все окна — с Чана станется подхватить грипп, — а затем тихо выходит из квартиры, пряча запасную связку в кармане. Джисон чувствует себя так, словно отстоял какое-то негласное дежурство. По сути, так оно и было, но понимание этого отдавало горькой иронией и спрятанным на дне подсознания страхом, что в время очередного такого дежурства может произойти непоправимое. Как же хорошо, что Чанбин ещё в первые дни вынес из квартиры Чана все острые предметы. Свет в клубе яркий, бьющий по глазам, но в то же время не позволяюший что-либо разглядеть. Однако Чан видит огонь в глазах Гониля, и этот огонь заставляет что-то внутри него обрываться с тупым тянущим чувством. Гониль смеётся, и его смех тонет в оглушающей музыке, но Чану всё равно удается его расслышать. Он подаётся вперед, чуть ближе к младшему, и смотрит на него с нескрываемым восторгом в глазах, когда они синхронно опустошают свои бокалы. Кажется, Гониль рассказывает какой-то случай из его жизни в колледже, и Чан улыбается помимо воли, не особо вслушиваясь в слова, но не сводя глаз с его губ. Гониль облизывается, обмахивается воротником расстегнутой рубашки — в клубе действительно жарко, Чан чувствует, как жар облизывает его щёки. Гониль подсаживается ещё ближе к нему и наклоняется, говоря чуть громче в попытке перекричать рёв клубной музыки. Он активно размахивает руками, жестикулируя, и в этот момент он напоминает Чану перевозбуждённого школьника, но никак не взрослого парня. Глаза у Гониля горят — а может, это цветомузыка отражается на дне его зрачков. Чан завороженно смотрит на него и, кажется, даже не дышит. Руки Гониля то и дело задевают его плечо, он тут же торопливо извиняется и продолжает что-то горячо говорить. Изредка его ладонь опускается на бедро Чана, когда Гониль тянется к столику за своим стаканом, и Чан застывает. Сердце в эти моменты бьется куда сильнее. У Гониля слишком низкий голос, совершенно не подходящий к его внешности, и Чан каждый раз чувствует, как в груди всё то покрывается льдом, то горит огнём, стоит только Гонилю обратиться к нему. Он уже почти ничего не соображает и, когда горящий взгляд напротив встречается с его собственным, Чан подается вперед и целует парня. Гониль отстраняется сразу же. Смотрит с испугом. А до Чана доходит не сразу. Взгляд у Гониля всё ещё горит, но теперь к нему добавляется изумление вперемешку с ужасом. Он облизывается, что-то шепчет на сбивчивой смеси корейского и английского, что Чан никак не может понять, а затем вскакивает на ноги и, пошатнувшись, поспешно уходит. Чан остается на месте, с болью в груди глядя, как фигура Гониля исчезает в толпе на танцполе. На следующий день приходит почему-то не Чанбин и не Джисон, а Джуён, хотя с младшим из детишек Гониля у Чана никогда не было тесных дружеских отношений. Впрочем, он не показывает своего удивления, когда видит его на пороге своей квартиры. Джуён настроен не так мягко, как Джисон, и не так дружественно, как Чанбин. Он грубо выхватывает из рук Чана бутылку, а кальян и вовсе убирает на балкон, закрывая дверь на ключ и пряча его в кармане джинс. Срывает с парня одеяло, резко тянет за руку, заставляя подняться на ноги. Чан недовольно морщится. — Пить в десять утра? Хён, это клиника, — качает головой Джуён и отправляет Чана в ванную. — Иди, умойся уже. Спустя час Чан сидит вымытый и недовольный на кухне, пока Джуён домывает оставшуюся в раковине посуду. Посудомойкой почему-то не пользуется — видимо, успокаивает нервы. — Я прекрасно понимаю, что ты сейчас чувствуешь, — произносит он, и Чан невесело усмехается. — Понимаешь? Меня? Да неужели, — он тянется к карману за сигаретой, чиркает зажигалкой, прикуривая, но Джуён разворачивается, грубо выдёргивает сигарету у него изо рта и тушит в раковине. Чан смотрит на него недовольно. — Ни черта ты не понимаешь, мелкий. Или же у тебя тоже есть друг-христианин, к которому ты полез целоваться, прекрасно зная, что он тебе не ответит? Джуён молчит. Снова поворачивается спиной к Чану. — Друга-христианина у меня нет, — соглашается он, выключая кран и вытирая руки. — А вот ситуация похожая была. Только я не дал депрессии сожрать себя заживо. Ничего, не умер, до сих пор с ним в одной группе играем. Чан не спрашивает, в кого из одногруппников втрескался Джуён, хотя любопытство мелькает. Он роняет голову на сложенные руки и горестно вздыхает. — Гониль меня видеть не хочет. Я звонил ему, писал... Пытался извиниться. И как будто всё в стену. — Дай ему время. Это же Гониль-хён. Да у него твоих фотографий в комнате больше, чем икон в храме! Он придёт в себя, и вы спокойно поговорите. Ты извинишься, и всё у вас будет хорошо. Чан не отвечает, зажмуриваясь. Он прекрасно понимает, что ни черта не будет хорошо, но обижать резкими словами Джуёна ему не хочется. В конце концов, все они желали ему только лучшего. Джуён уходит не вечером, как это обычно делали Чанбин с Ханом, а ближе к обеду, заявив, что он не нанимался быть нянькой для великовозрастных идиотов. После короткого разговора с Джуёном Чану становится немного лучше, и он даже сам провожает его, закрывая за ним дверь. Но уже через час мысли и воспоминания о произошедшем в клубе наваливаются на него тяжёлой плитой, не давая дышать от боли. Нет, Гониль его никогда не простит. Он никогда не забудет о случившемся. Какой же он дурак. Пойти на поводу глупых эмоций, а теперь медленно умирать из-за разбитого сердца и втоптанных в грязный танцпол чувств! И улыбки Гониля больше с ним не будет. Чан зажмуривается до белых пятен перед глазами, бьёт кулаком в стену — руку прошибает болью, что совершенно не заглушает творящийся в душе хаос. Просто теперь стало больнее и неприятнее. Бессильно опускаясь на пол, Чан едва сдерживает волчий вой, рвущийся из груди. Успокаивается он только ближе к вечеру. Словно зомби, добредает до диван, падает на него без сил и закрывает глаза, крепко обнимая подушку. Его обрывочный сон нарушает долгий звонок из коридора. Чан никак не реагирует — обычно, это Чанбин из вежливости звонит пару раз, а уже потом открывает дверь своими ключами. Но на этот раз долгая и капающая на нервы трель не прекращается. Чан, не выдерживая, вскакивает на ноги, быстро идёт в коридор, резко распахивая дверь и открывая рот, чтобы высказать Чанбину всё, что он думает о его гиперопеке, но замирает. Потому что на лестничной площадке стоит Гониль. Смотрит на него снизу вверх и чуть исподлобья, но с места не сдвигается. Чан расстерянно отступает на шаг, Гониль замечает кровь на его разбитой о стену руке и хмурится. Пара секунд, что они стояли друг напротив друга, казались Чану вечностью. Наконец Гониль неуверенно переминается с ноги на ногу, а затем заходит в квартиру, оттесняя хозяина плечом. Чан закрывает дверь и идёт за ним следом, чувствуя себя оглушённым. — И с какой целью ты превратил квартиру в какой-то притон? — спрашивает Гониль, и на этот раз он, а не Чанбин или кто-то там ещё, открывает все окна и поправляет покрывало на диване. Зажигает лампу, прогоняя вечерний сумрак. Неуверенно замирает посреди гостиной. Чан сглатывает, пряча дрожащие руки за спиной. — Где успел руки в кровь расколошматить? Чан потрясенно молчит, глядя на Гониля во все глаза. Тот вздыхает, мнётся какое-то время, а затем неуверенно подходит к нему, упираясь макушкой куда-то в шею, и так же неуверенно обнимает. — Прости, что сбежал тогда, — его глухой голос теряется где-то в свитере Чана. Тот всё ещё молчит. — Мне нужно было время всё обдумать. А потом Джуён сказал, что ты здесь... В общем, прости. Я не хотел, чтобы всё вышло так. Гониль сжимает его в объятиях ещё крепче. Чан закрывает глаза и обнимает его в ответ. Впервые за последние дни он улыбается. И он знает, что Гониль сейчас улыбается тоже.