Страх, ужас и любовь

      Воздух распаляется дыханием.       — Как ты думаешь, что Бог думает о призраках? — спрашивает Бомгю через часы их совместного молчания.       Ему трудно говорить, потому что ком не уходит из горла; потому что он будто ежесекундно на грани того, чтобы сорваться в истерику — вот только нельзя. Ему не хочется тревожить Субина сильнее, чем уже.       — Я думал, ты не веришь в Бога, — с недоумением поворачивается к нему старший.       Они лежат на полу какой-то комнаты, в которую забежали, спасаясь от того потока зомби, что привлек взрыв на водонапорной башне.       У Субина влажные глаза, и ресницы стали ещё темнее. На фоне чёрных волос, которые всегда заостряли его черты лица, взгляд отчего-то уже не ощущается Бомгю устрашающим.       Напротив…       — Может, пора начать? — произносит он скорее вслух, чем чтобы спросить. Рука сама тянется к ране на ноге — следы от зубов так напоминают ему обычные игры с Субином, но вот результатом станут не многочасовые посиделки до утра за играми и разговорами, а…       У Субина дрожат губы, и Бомгю неосознанно тянется к нему, поворачиваясь на холодной плоскости. Он соединяет их лбы, дыхание рваное от всего разом — страха, беспокойства, запущенной любви.       — Ну, ты чего? — журит Бомгю старшего, когда тот захватывает его в объятья; теперь короткие вздохи раздаются практически рядом с его ухом, и в сердце у него свербит с такой чудовищностью, что он теряется на секунду.       — Не уходи, — бредит Субин, длинными пальцами цепляется в потрёпанную водолазку Бомгю.       — При всём желании не смогу, — старается отшутиться младший, за что тут же получает тычок в рёбра.       Они сталкиваются лбами, когда Бомгю дёргается, тяжело ударяясь, и Субин ловит его стон губами, удерживает за затылок. Губы у него солёные на вкус, и положение неудобное, но они всё равно находят подходящий темп. Бомгю цепляется за чужие разноцветные тесёмки, льнет в ответ с разгорячённой отчаянностью, как будто спешит вложить в поцелуй всю нежность, которую вскоре Субину будет от него не получить.       — Так бесишь, — шепчет старший, когда они отстраняются друг от друга. Краснощёкий и красноносый, но уже не плачущий. Бомгю вглядывается в его лицо — вот так, вблизи, он всегда нравился ему больше всего.       — Врёшь, ты меня обожаешь, — дразнится Бомгю, потому что эта его дурная привычка не покинет его и по ту сторону, когда он и правда сможет стать призраком, но лишь чтобы присматривать за этим неуклюжим гигантом.       — Обожаю, — легко соглашается тот.       Он делал это, сколько Бомгю его помнит: говорил как есть, не боялся своих слов, когда они разрезали комнату; или когда лишали младшего дара речи; или залечивали раны в его душе.       — Заткнись… — мычит парень, утыкаясь старшему в грудь. Ткань толстовки чуть влажная от недавнего забега, и Бомгю вздыхает поглубже, надеясь унести с собой по ту сторону и такой субинов запах — пот, смешанный с землёй и той дурацкой туалетной водой с древесным оттенком, что они захватили из полуразрушенного магазина. Иногда Бомгю прыскался тоже, и тогда они пахли одинаково. Глупо, но ему это помогало пережить очередной кошмарный день.       Субин запускает руку в спутанные волосы младшего, рассоединяет локоны аккуратно.       Бомгю любил и его руки. Большие, мозолистые, ласковые в движениях.       Бомгю любил его всего — сначала как друга, а потом и как любовника.       И если Бог и правда существует, он позволит ему остаться.