Ничего на свете лучше нету, Чем Джашина следовать завету. Тем, кто верен, он дарует силу. Никогда я не уйду в могилу! Никогда я не уйду в могилу! Я свое призванье не забуду, Смерть и ужас сею я повсюду! Мне удобств заманчивых красоты, Не заменят никогда свободы! Не заменят никогда свободы! Мой закон – кровавые обряды, Моя цель – сподвижники-собраты. Моя жизнь – дорога за мечтою. Мое счастье – просто быть собою! Мое счастье – просто быть собою! (Выкусите, блять!!!)
Песенка югакурского джашиниста
– Хидан-сэмпай. Звук голоса и прикосновение к плечу вырывают меня из полудремы. От неожиданности я вздрагиваю, оборачиваюсь и, моргая сонными глазами, пытаюсь сообразить, кто передо мной. – Бляяять, Рьюки, какого хуя так пугать?! – протезированная кисть, выглядывающая из-под объемного рукава темно-серого плаща, не оставляет сомнений в том, что это именно мой старший помощник. – Прошу прощения! – он склоняется в знак извинения. – Не хотел! – Проехали! -– отмахиваюсь я. Не скажу, что мне не нравится, когда меня называют сэмпай, сэнсэй или Хидан-сама и ведут себя по отношению ко мне почтительно, но иногда они увлекаются, забывая, что наш господин – это Джашин. Вот такую хуйню не люблю. – Садись. Рьюки опускается рядом, поджимает ноги и подкидывает охапку веток в практически затухший костер. Огонь вспыхивает с новой силой, освещая участок леса, где мы разбили лагерь. Рьюки придвигается ближе и с блаженством щурится от жара. – Че, замерз? – спрашиваю я. Мне и самому прохладно, все-таки ночевать на улице в отличие от гостиницы то еще развлечение, особенно непривыкшим гражданским, а ему с его откровенно тощим телом вообще полная задница. – Терпимо. Ага, конечно! А самого трясет, как генина на миссии выше D-ранга. – Попробуй пиздеть убедительнее. Я же знаю, ты умеешь. Я открываю рюкзак, достаю термос и наливаю в пластиковые стаканы чай. От напитка идет густой пар, и я в который раз охреневаю от того, до чего додумались в нынешнюю эпоху. Я заварил чай утром, и он все еще горячий! В наше время приходилось или использовать огненную технику, если, конечно, сечешь, или ебаться с костром, на что у шиноби особо-то времени нет, или есть холодное. – Спасибо, – Рьюки берет один стакан, с недоверием смотрит, поджимая губы, но все-таки делает глоток. Я не могу сдержать смешка, глядя на то, как он изо всех сил старается не блевануть. – Я уважаю вас и ваши взгляды, и вкусы, Хидан-сэмпай, иначе бы просто не был тут, – говорит Рьюки, ставя стакан подальше от себя. – Но во имя Джашина... как вы ЭТО пьете?! Я зажимаю рот ладонью, чтобы не заржать в голос и не разбудить остальных. Да я и сам понимаю – это не чай, а моча из жухлых листьев, гнилых ягод и трав, собранных у дороги. По цвету соответствует – мутно-желтая жижа с плавающими темными вкраплениями, оставляющая мерзотный, похожий на ил, осадок на стенках и дне чашки. Говнятина та еще! – За тридцать лет привык, – я залпом выпиваю полстакана, ощущая обжигающую горло кислую жидкость. Разжевываю какую-то склизкую ягоду, по вкусу напоминающую заплесневелый хлеб и смотрю на небо – сегодня особенно темное и чистое, с гигантской ржавой луной. Непримечательный пейзаж, но мне въелся в память, как грязь в купальню после туристов. – Это же связано с вашими воспоминаниями? Я перевожу взгляд на Рьюки, нерешительно крутящего в руках стакан. Значит, все-таки собрался допить. По себе знаю – бессмертие срывает крышу, но чтобы настолько… – Типо того. Я отхлебываю еще и прежде, чем проглотить, ненадолго задерживаю жидкость во рту, чтобы лучше распробовать. Фу, блять! Я выкидываю стакан в костер, воздух моментально наполняется вонью от сгорающего пластика и еще какой-то неопределимой дряни. Рьюки морщится, зажимает нос, но все равно не выдерживает и трижды чихает. – Простите, – он вытаскивает из кармана штанов салфетку и, вытерев нос, отправляет вслед за стаканом. – А у вас, похоже, не только на напитки… специфичный вкус. – Ты хотел сказать ебанутый? – говорю я, наклоняюсь поближе к костру и вдыхаю полной грудью. – Хидан-сэмпай… Ну, а че, каждый из нас со своими заебами! Кто-то, у кого протезированная рука, до сих пор в куклы играет, кто-то только недавно научился метать сюрикены, а кто-то специально нюхает дым, перемешанный с вонью пластика и испарений от остатков чая. В отличие от него, этот запах не приносит мне странного извращенного удовольствия, но все также напоминает о дне, когда я послал нахуй тех троих из... Ака... Аказу... Акару... Акацуки... Вроде так. Или нет. Не помню точно... – Можно обнаглеть, Хидан-сэмпай? Я вскидываю брови, удивленный многообещающему вопросу. – Ну, рискни. – Расскажите подробнее, как все было. Я хмыкаю, глядя на своего старшего помощника и первого человека, который по личной инициативе нашел меня и выразил желание принять джашинизм. Мы познакомились за пару часов до встречи с троицей из Акацуки – он был еще совсем сопляком (да и до сих пор остается им по сравнению со мной), но уже работал в чайной. На тот момент наша ебаная деревня отказалась от статуса скрытой, поэтому рассчитывать на обучение в Академии Рьюки не мог, а шляться по улицам без дела ему не позволяли. Я тогда принес в жертву Джашину-саме какого-то богатенького туриста из Конохи и забрал у него бабки, поэтому решил перекусить в чайной. О том, что я устроил резню в Югакуре, знали все, поэтому меня боялись и, блять, не придумали ничего лучше, чем отправить к бессмертному отступнику S-ранга мелкого сопляка с угарной прической, напоминающей беличьи уши и одной здоровой рукой. Не понимаю, на что они рассчитывали – что я сжалюсь при виде его и не буду убивать их (я и не собирался, но вообще-то так думать наивно и тупо) или добивались еще чего-то... Но на удивление мы даже разговорились. Как оказалось, он восхищался мной и уже тогда осознавал, что глава нашей деревни полный мудак. Оно и понятно – все дети мечтали стать гребаными шиноби, а их просто послали нахуй. Работа в чайной по сути за еду и прислуживание туристам мягко говоря не устраивали Рьюки. Не по-детски амбициозный, он хотел славы, уважения и свободы. Видимо, встреча со мной побудила его действовать. Повзрослев, Рьюки нашел меня и попросил взять с собой его и еще нескольких человек. С тех пор понеслось. Обретение бессмертия, тренировки, сражения, проповеди, молитвы, резня, путешествия по миру. Этот засранец всегда был рядом. Считай, моя правая рука... Блять. Кажется, я становлюсь слишком сентиментальным... – Хуй с тобой! – в конце концов после всего, что мы прошли, он имеет право знать чуть больше, чем все остальные. – Но сначала чай! – Неет, ради Джашина, пощадите, Хидан-сэмпай... – Ради Джашина мы обычно убиваем. Пей, блять, давай! Ты же вроде хотел. Рьюки трагически вздыхает, сверлит стакан взглядом и в конце концов, зажмурившись, залпом допивает. – Оох! – его глубоко посаженные глаза, казалось, сейчас выскочат наружу. – Я возьму водички? Я киваю. Рьюки вытаскивает из рюкзака продолговатую фляжку, похожую на стебель бамбука, и делает пару глотков. – Хидан-сэмпай, я могу заваривать вам нормальный чай! Я фыркаю от смеха: – Нее. Ты же сам сказал – это воспоминания. Рьюки убирает фляжку, выжидающе смотрит на меня. Я подбрасываю в костер еще немного веток, поднимаю глаза на небо, вдыхаю полной грудью и мысленно переношусь на тридцать лет назад. -– Мне было тогда двадцать два. Молодой, в заднице шило длиной с ритуальное копье, а в голове перекати поле. Короче, сопляк сопляком! Но уже тогда я четко понимал одно – важнее всего в жизни – ты сам, – я указываю рукой на Рьюки, дожидаюсь кивка в знак согласия и продолжаю, – ты сам и твои ценности. Все, блять! Никто и ничто не перевесит это. – Вы о вере и свободе? – Да. Веру мне никогда не приходилось отстаивать. А вот свободу... Я хмыкаю, вспоминая все подробности произошедшего. – Я встретил их после обеда в чайной. Сначала появилась девчонка – то ли с цветком, то ли с помпоном на башке. А потом два мужика – ну, как. Один реально мужик – морда вся закрыта тряпками, только зеленые глаза торчат – это был Какузу, а второй пацан – моего возраста или чуть старше. И все трое в черных плащах с красными облаками. Я думал, они какая-то группа! – Музыкальная? – Да, блять! Но нет. Акацуки. Сборище отступников S-ранга. Таких же, как я. – А что они хотели? – Они как-то косвенно связаны с Четвертой Мировой Войной Шиноби, это все, что мне известно. Да и не похуй ли? – Да. Уже неважно. Я прищуриваюсь, представляя в голове пыльную лесную дорогу и трех отступников, преградивших мне путь. Слева стоит Какузу, справа – пацанчик на вокале, между ними девчонка за клавишными. Их имена, кстати, я так и не узнал. «Не похож на воскрешенного» «Мы тебе не группа» «Ты чего, уже все, спекся?» «Ах, ты ж ублюдок! Тебе хана!» «Мы – банда головорезов» В памяти появляются отрывки фраз, яркими вспышками сменяются динамичные картинки. Вот я подпрыгиваю, замахиваясь косой, мне пробивает грудь удлинившаяся рука, я провожу ритуал и уничтожаю одно сердце Какузу. Потом стая ворон прерывает бой и... – Что дальше? Я энергично встряхиваю головой, вспоминая, что вообще-то должен говорить вслух. – Короче, мы с Какузу сразились, ранили друг друга. Ну, мне-то похуй, а вот ему несколько ударов и все, как я думал тогда. Потом нас остановили и предложили мне вступить в Акацуки. – Заинтересовались вашим бессмертием? – Да. Все-таки редкая сила. «Мы в Акацуки способны на все. Мы – банда головорезов. Сможешь убивать столько, сколько захочешь». Не, ну, тупее аргумента, которым меня заманивали к себе эти трое, не было. А раньше я разрешение спрашивал! Да лааадно! Вы серьезно, блять? – Я поржал, когда мне сказали, что в их организации у меня будет возможность свободно убивать. – Но они предложили что-то еще? Я молча киваю. Потом мотивировать стали куда лучше. – Они знали, что я путешествую в одиночку и живу на подножном корму. В Акацуки эта проблема решилась бы. Еду, убежище, одежду и даже стабильные бабки они обещали дать. Тогда я и правда ходил в вытянувшихся на коленях штанах, майке с въевшимися пятнами от травы, старой перештопанной куртке с меховым капюшоном, в котором, я уверен, выросла плесень и сандалиях с отпадывающей подошвой. Ночевал в основном в лесах и пещерах без всяких удобств – под голову рваный рюкзак, рядом коса и все. Готовить я умел так себе, да и до сих пор этим занимаются другие, но тогда жрать приходилось пережаренную и пересушенную дичь – птиц, зайцев, костлявую рыбу. А бабло по большей части появлялось у меня только когда удавалось принести в жертву какого-нибудь тупого и богатого туриста, решившего погулять без охраны. – Но и это не все? Снова киваю. Они оказались упертыми, как бараны и не хотели отпускать бессмертного шиноби, или просто боялись получить пиздюлей от Лидера за невыполненное задание. – Мне сказали, что у меня появится напарник. Скорее всего им был бы Какузу. Рьюки скептически хмыкает: – И какой от него толк? – Когда ты отсыпаешься после пьянки, а тебе какой-то ебанутый приставляет кунай к горлу… Рьюки начинает смеяться, а я хлопаю ладонью по лбу, вспоминая, как нелепо отбивался от того парня, орущего про чертей, которые будут драть меня в зад за безбожность. Потом узнал, что на меня напал молодой монах из Югакуре – последователь какого-то местного еретического учения, активно поддерживавший решение главы мирной деревни отказаться от статуса скрытой. – Короче, если бы у меня был напарник, такого бы не случилось. Рьюки качает головой, соглашаясь. – Когда до них дошло, что я еще не бегу, спотыкаясь в их убежище, они намекнули, что могут помочь найти новых последователей. Вот это оказалось гораздо убедительнее, чем комплект чистой одежды и тарелка свиных ребрышек! Помимо жертв, Джашину-саме нужны еще и жрецы. В их поиске и заключалась моя главная цель. Мой долг перед Богом. – Они предлагали рекламу, да? Мне не нравится формулировка, но целом так оно и есть. – Ага. Я вступаю в Акацуки и работаю на них, взамен они рассказывают обо мне и моей вере. Я замолкаю, оборачиваюсь, пробегаюсь взглядом по спящим товарищам – не считая нас с Рьюки их четырнадцать. Самой младшей, дрыхнущей в позе морской звезды, шестнадцать, и она похожа на меня в прошлом – такая же наглая, неугомонная, может переорать гудок поезда. Вокруг низкого дерева с раскидистой кроной кучкуются ровесники Рьюки – те, с кем он собирал девчонок для ритуала бессмертия. Их сразу можно заметить среди других – они носят кольца разных цветов с символом Джашина. Остальные спят поодиночке – кто-то сидя, кто-то полулежа, кто-то, не выпуская оружие из рук, кто-то, завернувшись в плащ, как в кокон. На губах сама по себе появляется улыбка. Блять, я действительно становлюсь сентиментальным... Я подскакиваю на ноги, будто подо мной разжалась пружина. Рьюки поднимается следом. – Но я сказал нет. Пару минут мы молчим, слушая треск веток в огне. – Что потом, Хидан-сэмпай? – Они так и остались стоять, смотря мне вслед. По-любому, были растеряны – до этого-то им никто не отказывал. Какузу назвал меня тогда идиотом... До вечера я ходил туда-сюда без дела. Потом заварил чай, сидел на краю обрыва и тупо пялил в небо до глубокой ночи. Когда похолодало, развел костер, и в какой-то момент… мне кровь ударила в голову! Я прыгал по краю обрыва с косой в руках, как ебанутый и с чего-то ржал. – Почему? Я выдыхаю, вновь погружаясь в то охуенное чувство – эйфорию, не похожую ни на ощущения во время ритуала, ни на опьянение, ни на банальную радость. До сих пор не понимаю, как правильно это назвать... Не разрывая зрительного контакта с Рьюки, я тихо и как никогда серьезно говорю: – Потому что тогда я сделал единственный правильный выбор. Ничего другого, блять, и быть не могло. – Я понимаю, о чем вы. Не сговариваясь, мы садимся обратно. Рьюки зевает и клюет носом, видимо, сегодня бессонница решила прекратить ебать ему мозги. Обычно он сутками бодрствует, мастеря по ночам деревянных кукол и для своей техники проклятия, и просто так, что компенсируется бессмертием, но все равно дает о себе знать в боях и продолжительных походах. – Иди уже спать. – А можно еще обнаглеть? – он мгновенно оживает, испытующе глядя на меня. – А не слишком ли это будет, а?! – я нарочно делаю сурово-недовольное лицо, свожу брови к переносице. – Простите! – как по команде Рьюки виновато склоняется. Я смеюсь, хлопаю его по плечу. Ну, что за человек, а! Сообразительный, хитрый пиздец – я же ж таким никогда не был, – но иногда наивный, как пятилетка! Неудивительно, что его наебала девчонка из Конохи – Мирай Сарутоби или как ее. Из-за этого мы потеряли кучу времени, и нам пришлось заново собирать жертв на ритуал. – Ну, давай свой вопрос. – Вы бы не хотели пообщаться с Какузу-саном, Хидан-сэмпай? Он же, как и я, проникся вашей философией свободы и покинул Акацуки. Философией свободы... Ебать завернул! – Нет, Рьюки, мне нет до него никакого дела. Как и ему до меня. – Да? А вчера при встрече он предупредил нас, что местные леса сильно заболочены. Не похоже, что ему плевать. – Мы с Какузу не товарищи, но и не враги. Просто старые знакомые. Мы пару раз пересекались на границах Стран Огня и Пара, раза три сражались вместе, тогда я, кстати, и выяснил, что дает ему бессмертие. Признаю, меня действительно заинтересовало, почему он не сдох, когда я пронзил его сердце копьем, но повод явно слабоват для того, чтобы вступить в Акацуки. В конце концов если Джашину-саме было бы угодно, мы бы снова встретились, что и случилось. Выбрав себя и свое драгоценное бабло, Какузу сбежал из Акацуки и выжил, в то время, как всех остальных давно сожрали черви. – Он еще продал нам наркотики для ритуала бессмертия. – Ага. Но на этом все. Десять человек – десять цветов!* Нам не о чем говорить. – Вы правы, Хидан-сэмпай... Хорошо, вопросов у меня не осталось. Спасибо за рассказ! В ответ я довольно хмыкаю. Так что там папаша Мирай, которого мы с Какузу ебнули в какой-то из трех совместных битв, затирал о воспитании будущего поколения? – Пойду спать, – говорит Рьюки и снова встает. – Погоди, – я хватаю его за край рукава. – М? – Я спущусь к реке. Побудь на страже. – Конечно. Я поднимаюсь на ноги, беру косу и не спеша шагаю по склону, ломая массивной подошвой ветки и мелкие камни. Ржавая луна хорошо освещает берег и расходящиеся от гуляющего здесь, в низине, ветра, волны. Я скидываю ботинки и захожу в реку так, чтобы ступни полностью были скрыты в воде. Затем снимаю с шеи амулет и, вытянув руку с ним вперед, замираю. – Спасибо, Джашин-сама. Я делаю все спонтанно. Кровь, короче, опять в голову ударила, но это работает. Я чувствую его присутствие рядом. Как и тогда, на обрыве, после встречи с троицей из Акацуки. То, что они предлагали мне в обмен на сотрудничество, звучало искушающе. Чертовски, блять, искушающе! Еще чуть-чуть, и я бы согласился! Однако Джашин-сама вовремя пнул меня, напомнив о кое-чем важном. В тот момент я понял, что лучше буду спать на холодной земле, носить драную грязную куртку, давиться пересоленным червивым воробьем, чем примкну к сомнительной организации с таким же мутными целями, не имеющими ничего общего с моими. Я лучше сам найду новых последователей, путь медленнее, чем мог бы, но зато не буду на побегушках у Лидера Акацуки, который, по словам Какузу, тот еще параноик и мудак. Постояв минут пять, я выхожу на сушу, надеваю амулет и обувь обратно и наклоняюсь над рекой. В воде отражается мужик лет пятидесяти с седыми волосами до земли, глубокими морщинами в уголках малиновых глаз, бледными, сухими губами. На нем темно-красный плащ с капюшоном, в правой руке он держит косу – все еще ту, с тремя лезвиями, но уже серьёзно затупленными и кое-где сколотыми. Во имя Джашина... Пиздец я старый! Я осторожно выпрямляюсь, молясь, чтобы спину не защемило нахуй. Я мог бы сейчас выглядеть молодо, если бы своевременно попросил Джашина-саму. Но сначала мы бегали с бессмертием Рьюки, потом появились другие дела. Я просто не думал об этом. Короче, надо разбираться, иначе возглавлять культ, который поставил раком всю Страну Пара, без разрешения которого даймё не может подписать ни один, блять, документ и которому платят за убийство каких-нибудь важных шишек, будет дряхлый пердун со вставной челюстью. Хах, не, блять, не надо! Но я постарел не только в физическом смысле. Я ж еще и повзрослел, что порой сам себя не узнаю! Пытаюсь меньше материться, в боях думаю, а не просто ебашу, как придется, иногда даже читаю книги, попиваю свой отвратительный чай, тихо ворча на младших товарищей, когда после очередной пьянки они обнимаются с унитазом в гостинице и изучаю бумажную карту, глядя как остальные уже построили маршрут в телефоне. Теперь я понимаю все, о чем говорил Какузу, когда после сражения с папашей Мирай пришивал мне башку. Мда... Я опять склоняюсь над водой, пальцем оттягиваю нижнее левое веко и высовываю язык. – Выкусите, блять! Ладно, я еще не так плох! Я разворачиваюсь и иду обратно к лагерю. Я действительно сильно изменился, да и все вокруг тоже – люди, Страны, деревни, миропорядок. Единственное, что осталось – убежденность в собственной правоте. Все эти удобства, безопасность, быстрая известность, тем более, блять, деньги не заменят мне свободы. Никогда. Я устроил резню, потому что мне не оставили свободного выбора, я отказался вступать в Акацуки, потому что потерял бы свободу. И теперь глядя, на все, чего мы добились, на всех, кто следует по пути Джашина со мной, я скажу одно – да, я поступил верно, выбрав себя, свою веру и свою свободу.