«А у меня плохая весть,
Теперь я знаю,
Кто отрицательный герой в моей судьбе...»
Это случилось осенью. Как танцевали жёлтые, опадающие листья, так и билось его сердце. Тихо, почти не слышно, но так больно. Больно стоять в нескольких метрах от него и понимать, что и слова сказать не сможешь, а он просто сядет и уедет прочь, никому не ведомо вернётся ли вообще. Листья умирали и он вместе с ними терял свою жизнь. Ценность каждой секунды терялась и утекала прочь по ручью; он впадал в беспробудный сон, туда, от куда вытащить его смог только Евгений; кабы не умереть во сне, а прочее пустяки. Последнее мгновение тянулось бесконечно долго, его надежды падали с сокрушительной скоростью, но он улыбался. Провожал его с беззаботной улыбкой на лице. Она не настоящая, не живая, вовсе не счастливая. Но от чего же так горестно ему на душе? Да от любви. До чего противоречивые чувства терзают душу, когда видишь влюблённый взгляд обожаемого друга, устремленный на женщину, что нравом своим проста, но умна до предела, красива; она та, которая понимает его, а он это очень ценит. Она ему интересна, а Аркадий лишь наблюдатель. Хотелось ему вслед кричать: «Не уходи, останься!». Нет, конечно, он так не сделает. Он будет наблюдать за уезжающей прочь коляской и так тихо, шёпотом прощаться. — Когда-то по лучше станет... Обязательно. Шум листвы, лай собак, стук копыт, скрип колёс, — это звуки отчаяния. Это звук, который будет преследовать молодого Кирсанова в одиночестве наедине с мыслями о чем-то светлом грядущем, что он мог обрести, стоило бы сказать в тот момент пару простых слов: «Вы мне обожаем, Евгений».* * *
Аркадий сидел за очередной книгой, что советовал Базаров, когда-то сидя вот тут, совсем рядом, на соседнем стуле. — Аркадий, право слово, что за бредни ты читаешь! — восклицал Евгений. — Пушкин в твоём понимании «бредни»? Знал бы, да изучил, — не зарекался бы такими выражениями. — Опровергал Кирсанов слова друга. Книгу из рук Аркадия вытянули и стали страницы листать, будто прочитать что-то успевает. Лицом серьёзен стал, что даже наш оскорбленный хотел было возмутиться, но звонкий смех товарища отбросил все его бранные выражения. — «Евгений Онегин»? Аркадий, ты меня огорчаешь! — Без стыда прыснул тот, что книгу вместо веера решил использовать. — Никак романтика в тебе не усыпить; от чего же ты к подобным слащавым вещам тянешься? В любовь веришь? — Хватит вам на меня свою бочку катить. Это что же, нигилизм и любви не признаёт? — Удивился Аркадий. — Через чур ты наивен, друг мой. Любовь — это всего лишь миф. Станет ли человек в своем здравом уме и рассудке считать, что учащённое биение сердца — это признаки проявления симпатии? — Базаров схватил книгу покрепче, перелистнул пару страниц и пододвинул свой стул ближе к Аркадию. — Вот, например:«Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну как дитя влюблен;
В тоске любовных помышлений
И день и ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый день;
За ней он гонится как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.»
— И что тут странного? Всё естественно! — Ты слеп, мой друг. Все эти: «Он счастлив, если ей накинет Боа пушистый на плечо...» — не глупость ли, Аркадий? Ну разве можно так желать быть просто рядом с человеком? Достаточно ли этого для любви; стоит ли такого рода унижений! Аркадий задумался о словах Евгения: а ведь таким же горем он болеет, такими же желаниями томит себя и греет, чтоб только рядом с человеком быть. Он забоялся сам себя и вздрогнул, что привело Базарова в тупик: — Ты со мной не согласишься ли? А раз уж своё слово правым ты считаешь, то обоснуй. — Книга упала на стол, а взгляд его стал строже. Совсем как заяц Кирсанов уши поджал, все смотрит на Базарова, глазами хлопает и краской заливается. Будь его воля, кажись и убежал бы прочь, но только ноги не слушаются. — Аркадий, тебе дурно? Гляди, весь красный как рак. — Не уж то... И вправду, что-то мне нехорошо. — Осознал таки? — Осознал...«От того и дурно», — мысленно дополнил Аркадий.
— Ты в место того, чтобы бредни читать, лучше бы учебники полистал, оно и то полезней будет! Эти воспоминания вызывали на лице краткую улыбку, но строгость своего обещания никакими нежностями не убьёшь. Аркадий хлопком закрыл книгу и спрятал лицо в ладонях рук, пару раз себя по щеке ударил и сказал сам себе: — Отбрось свои постыдные мысли. Этак тебе не грешно думать о подобном! А потом уставился на своё отражение в зеркале и разглядывал покрасневшую щёку, уже не думая о прежнем, о том, что думал минутой назад. Мимолётным счастьем это стало, но тут он понял, как себя спасти: «Да коли я себя излечить хочу, то только самоизувеченье мне и поможет». Так и остался при этих мыслях; всё сделать готов был, только бы не терзать себя о старом и не ранить сердце теми сердобольными глазами, голосом, ликом, жестами, — да всем Евгением, — лишь бы забыть его по добру по здорову.* * *
Тянулись минуты, часы, дни, а дни складывались в недели, месяца. Миновал первый год. — Аркадий, пожалуй к столу, Фенечка на всех наготовила! — Отозвался ласково отец, Николай Петрович. Младший Кирсанов сел за стол, да на еду смотрит, не притрагивается; всё в облаках летает и ложкой в супе ковыряется. Заскучал, а занять себя совсем уж нечем. Все дела переделал, со всеми поговорить успел, да так себе дело не нашёл. Хоть на кухню отправляйся и борщи вари! Да постыдно ему за себя станет, что это, мужик и борщи варит, вот смеху-то. — Николай, гляди какую новость я принёс! Поди по ближе. — В дверном проёме материализовался Павел Петрович. — Этот нигилист с Анной Одинцовой в Германию махнули! А я как знал, что русский народ он про себя презирает; двух лет он спокойно в России не протянул. Вот плут! — Право, Павел, чего жизнь молодых обсуждать, своей у нас что ли нету? — Вздохнул Николай и к сыну повернулся. — А ты чего как в воду опущенный? — Да небось по товарищу тоскует. Аркадий, боже упаси! Не вернётся он; такие наглецы и глазом не моргнут, как самых верных друзей-то забудут.Чего же у тебя дел своих что ли нет? — В том то и дело, что нет, дядюшка. Нет занятия мне по душе, хоть иди от скуки на кухне хозяйничай... — Не унижайся так, поди лягушек полови, как там этот твой дружок детей дворовых запряг! — Расхохотался Павел Петрович и сел читать газету. От подобной негативной иронии дяди Аркадия воротило до противного. Он встал из-за стола, оставив еду так и не тронутой, а сам направился в умывальню, развеять мысли. Абсолютно всё этом имении напоминало о Евгение; младший Кирсанов отчаялся, терялся в своих мыслях, он просто не знал, как унять своё сердце и болезнь. Да, болезнь. Аркадий болел этой любовью, пылкими чувствами. Чем дольше он «болел», тем быстрее разрушалась его душа. Он безумно тосковал, питал надежды и порой успокаивал себя обещаниями на следующий день. Так было до тех пор, пока обещания самому себе не стали пустыми и не потеряли всякий смысл; дни превращались в недели, а недели тянулись месяцами. Болезнь разрушила его изнутри, а он подхватил эту эстафету, и теперь надежды превратились в проклятия самого себя. Аркадий каждый день прогуливается по саду и всякий раз, когда ему случится пройти мимо кустов роз, — он специально уколет себе палец и будет спокойно наблюдать за сочащейся каплей крови. Он так лечил себя. Сейчас по его правую руку в таз налита горячая вода, которую Фенечка приготовила для стирки, но у Кирсанова появились неотложные планы. Смотря на своё отражение в зеркале, он питал жалость к самому себе, но от этого его боль душевная не унималась. Он угнетал себя мыслями о том, что его безнадёжная влюблённость в Евгения — это неправильно. Он сам себе говорит: — Боже правый, Аркадий, он счастлив с Одинцовой, он влюблён в женщину, в женские черты лица, ум, фигуру, запах... Он влюблён, черт возьми! Не в меня, а в женщину, он не как я, он здоров... И каждый такой монолог приводил его в умывальню, где всегда его ждал кипяток. Он постепенно опускал руку в горячую воду и отводил свои мысли в далёкие от Базарова сферы. Закусив губу он думал о поэзии, романтизме, что отрицал Евгений; он думал о природе, женщинах; вспоминал Катю, что было постыдно, но и выбора у него не было.«Теперь альтернатива есть,
Я выбираю — месть!
Самому себе,
Месть, — самому себе...»
Опуская глаза на красные от температуры воды руки, он больше не заводил в своей голове вопросы: «Почему?», «Для чего?». Аркадий действительно стал забывать. Аркадий уже не помнил некоторых счастливых моментов с Базаровым годовалой давности, он просто стер Евгения из головы. Порой воспоминания просачивались, оно естественно. Ничего нельзя уничтожить полностью. — Аркадий... — Послышался голос Павла Петровича из коридора. — Не обозляйся на меня, прошу. Лишнее я позволил себе сказать, но ты меня тоже пойми! Я ведь Евгения Васильевича простить уж никак не прощу... — Дядюшка, — Аркадий распахнул дверь и, закутав руки рукавами рубахи, вышел в коридор, широко улыбаясь, — не беспокойтесь, я вовсе на вас не зол! Правда слова за вами, я солидарен.* * *
Миновал третий год, а на памяти Аркадия остались всего пара воспоминаний. Он стал забывать то, как выглядит Евгений; в его представлении он был безликим предметом обожания, он стал воплощением его любви. Излечился ли он? Конечно нет! Возможно, он сможет, когда полностью забудет про Базарова. — Аркадий совсем плох стал... — Волновался Николай Петрович. — Ужель право жизни он лишился. Теперича не живет, а существует. Да как существует! Мне-то в лицо улыбается, а как спроси его про самочувствие, так сразу своё толкует, что мне эдак показался недуг! Павел Петрович голову почесал, из стакана вина испил и посмотрел на своего братца. Выглядел он не жалостливей матушки-наседки, да оно и ясно всё, он Аркадию всё светлое, всё тепло, а тот как тень безликая ходит и уж лишний раз на него глянуть, — страшно становится. С концами он поменялся, все давнешние принципы нигилистические отбросил. Павел Петрович всерьёз задумался, но и слова толкового вымолвить не мог. — А может это он в какое новое направление вливается, как эти... нигилисты! Нигилисты ж были? Вот и это тоже свои правила трактует, глядишь нового приятеля завел. — Что за вздор! Будь то направление, так больше на секту и бред сумасшедшего походит... Страшно мне за него, Павел, страшно. А если не станет прежним, как раньше? — Размахивал руками Николай Петрович. — Тогда быть беде. — Да ты представь, как сердце моё радовалось его искренней улыбке! Павел, поговори ты с ним; меня он слушать не хочет, может тебе что расскажет? Павел Петрович тяжело вздохнул и погладил брата по плечу, тем самым говоря, что он попытается сладить с племянником. Тем же вечером Аркадий отправился в сад, куда ходил вчера; позавчера; на прошлой неделе; каждый день. Ходил он в одну и ту же беседку, подальше от глаз людских и от родственников назойливых. Брал с собой пару книжек Пушкина, Ломоносова, Лермонтова, — да впрочем, брал то, что интересным казалось. В одиночестве, при свете свечи младший Кирсанов погружался в миры романов, проз и прекраснейших стихов. Читая стихи, он без зазрения совести вспоминал Евгения. — Аркадий! — Раздался чуть хриплый голос со стороны любимых Фенечкеных кустов роз. — Аркадий, право, я тебя обыскался! Сердце Кирсанова замерло на мгновение; ему чутом показалось, что голос принадлежал Базарову. Но с чего бы голосу быть Базаровским? Аркадий разве его помнил? Конечно не помнил. А спутал он по глупости, голос дяди не узнал, стыдоба да и только. — Павел Петрович, что же вы в такой поздний час по саду блудите? – Мягко отозвался Аркадий. — А сам от чего не спишь? — Книжки читаю. — Книги всяко лучше читать с кем-нибудь в компании. Я тебе её составлю! – Павел по-хозяйски развалился на скамье рядом с Аркадием и, закинув ногу на ногу, из-за спины достал бутылку красного вина. — Bois ce vin avec moi! — Дядя, право, я не пью... — Кого ты обманываешь! — Воскликнул Павел Петрович, разливая вино по стаканам. — Ты мне лучше скажи, чего с тобой в последнее время неладного творится? Аркадий встрепетнулся.«Неладного? О чём он говорит?», — уж было возмущался Кирсанов в собственых мыслях.
— Павел Петрович, вы должно быть ошибаетесь... Аркадий отводил взгляд на кусты роз, что выглядывали из-за заслона яблони и опорных столбов беседки. Он глубоко вздохнул и отложил книгу в сторону. Лицо его было безнадёжно несчастным, а глаза, казалось, дрожали; от жалости, от непонимания он он часто моргал. Дядя ничего не видел или не хотел видеть, но на его сердце тоже было тяжко. — Аркадий, ты огорчён из-за Катерины? — Предпологал Павел Петрович, отпивая вина. — Возможно... Тишина окутала сад и опустилось полотно белого тумана, убаюкивая природу шелестом ветра; песнь яблонских листов успокаивала Аркадия. Кирсанов ведь вместе с воспоминаниями потерял и часть своей жизни; часть себя. Сколько увлечений было ему интересно, улыбчиво и симпатизировало, а сколько пришлось привести в отвращение из-за собственной глупости? Он хотел забыть одно, а забыл всё, что любил. Это ли цена за его непоправимый грех, что он сам нарёк «непоправимым грехом». Грешна любовь? В его понимании. — Дядя, дайте вина. — Сказал Кирсанов прикрыв глаза и протянув руку, не поворачивая головы. Павел подсуетился и чуть было не выронил свой бокал, но все же отдал племяннику прошеное. Он с отцовским беспокойством наблюдал за действиями Аркадия и всё ему было дивно и непривычно, что казалось подменили его давнешнего племянника. Этот Аркадий был вовсе не таким как прежде, но от того и трепетно за ним следить. Павел Петрович не понимал ничего, но смотрел спокойным взглядом. — Дядя, вы всегда знаете, чем мою душонку занять! — Улыбнулся Аркадий. — Ха-ха! А ты говорил не пьёшь! — Рассмеялся Павел Петрович, всплеснув руками. — Отпустило? — Отпустило.* * *
Аркадий светился. Он ходил по деревушке днями и разговаривал, разговаривал, разговаривал. Он общался со всеми с милой улыбкой на занятные темы; у всех всем интересовался и радовал простым присутствием. Стал самым желанным гостем в каждом доме, куда ни глянь — везде отзываются о нём хорошо. Уже и позабылись разговоры о хандре семьи Кирсановых; сплетни и слухи о Аркадие. Все-то были счастливы. Был счастлив и Аркадий. Он наконец излечился, а это ли не повод для счастья! — Аркадий! — Окликнула его Катерина. — Аркадий! Я счастна вас вновь видеть! — Катерина! Боже правый, глазам своим не верю; не лгут ли они мне? Позвольте ваше запястье, убедиться вашей настоящьности. — Задорно подкрикнул Аркадий, целуя руку даме. — Всё те же руки — золотые. Не уж то сберегли? — Вы сами мне перед отъездом сказали беречь; имела ли я право ослушаться вашей просьбы? — Всякий право имеет, а вы молодец. Катерина улыбнулась и потвешала реверанс Кирсанову в знак уважения. — Как муж? В мире и согласии обитаете? — Люботыствовал Аркадий, крутя в руках небольшую книжечку — свой дневник. — Всё-то вы знаете! Конечно, как не в мире быть, любовь ведь эдакая штука. А ведь и вправду «эдакая штука». Аркадий не знавал любви, но был несказанно рад счастливым новостям от Катерины — его добрейшей приятельницы. Пианисткой её можно звать прелестной, от того и руки золотые и пальчики аккуратные, а мелодия, что она играла, отзывалась в голове темплом и элегантностью. Чистейшей души женщина! Молодая, замужняя, на все руки. Но всё только на разговор Аркадию она и приятная, иных мыслей и в помине не имелось. — Как Анна Сергеевна? — Неожиданно для самого себя спросил Кирсанов и смутился. — Анна Сергеевна осталась в Германии... — Катерина замялась. — Что-то случилось? Вы мне что-то не договариваете? — Ох, да как бы не сболтать лишнего, Аркадий! — Женщина подняла взгляд на Кирсанова, тихонько вздохнула. — Рассорились они с Евгением Васильевичем. — Как так! — Аркадий ушам своим поверить не мог, затаённо улыбнулся то ли от горечи и сожаления, то ли нервное это было. — Что за причина? — А мне почём знать? Только вот сестрица ходит голову склонивши, ни слова за день не скажет, всё вздыхает; не плачет. Может горестно ей, что Евгений Васильевич уехал, вещи собрав на скору руку? — Как уехал? На совсем уехал? — На совсем... Уж неспокойно мне на душе, беспокоюсь за Анну Сергеевну, да сделать ничего не могу, — страшно! Аркадий помрачнел. Не то чтобы состояние старшей Одинцовой его сильно волновало, но по старой дружбе он из вежливости даже пожалел её глубоко в душе. Да к чему ей эта жалось сдалась, — сильная же женщина! Страшиться было незачем. Да и новости о Базарове его вовсе не удивили. Он догадывался, что спокойная и рассудительная Анна Сергеевна не выдержит долгой и счастливой жизни с такой знатной личностью как Евгений. Он знал об этом с самого начала, но в груди заклокотало странное чувство отрешённости. Аркадий не понимал ни самого себя, ни эмоций, которые испытывал. Точнее было сказать, что он не чувствовал абсолютно ничего от этой новости, что не могло не радовать. Он улыбнулся, что привело Катерину в смятение. — Не беспокойтесь за госпожу Одинцову, она женщина эге-гей! — И рассмеялся. Катерина улыбнулась Аркадию, но глаза её отражали страх , не столь за Анну Сергеевну, сколько за самого Аркадия, ведь давно она догадывалась о неладных чувствах её приятеля к сестре. Она считала боль в его глазах невзаимной любовью к Анне Сергеевне; она проявляла скрытое сочувствие за своими нежными фразами. Кирсанов не глуп, но ему на руку такие мысли Катерины. Уж лучше пусть не знает ничего, чем слишком много или достаточно.* * *
Ирония поглотила всю деревушку; на жителей упала не то чтобы нежданная, но и не гаданная осень. Снова листья желтеют, опадают и больно, режуще, хрустят под ногами уже высохши. Дует ветер и чуть не захватывает с собой шляпу Аркадия. Чёрная, с пером вороненка на ободке, украшенная лентой, — она аккуратно придерживалась рукой Аркадия. Он стоял в поле подле главной дороги и смотрел вдаль, за горизонт. Он смотрел и думал о погоде.«Грядёт дождь», — Предвещал Кирсанов, завлекшийся колыханием тонких цветных берёзок.
Шум листвы, хруст веток, лай собак, стук копыт и скрип колёс — это звук, с которым Аркадий встречал свою осень. Это звук прошлого отчаяния, что сейчас несёт только спокойствие. Аркадий обернулся, всё так же держа шляпу одной рукой и замер с беззаботной улыбкой на лице. Это случилось осенью. Как танцевали жёлтые, опадающие листья, так и билось его сердце. Тихо, почти не слышно, но так горестно. Таково было стоять в нескольких метрах от Евгения и видеть его лицо, которое позабыл; слышать голос, который казался ему всюду; не верить своим глазам во второй раз и надеется на неудачный сон. — Аркадий! Мне столько всего надо тебе поведать! Они сидели у камина с чашками кофе. Кирсанов постоянно отводил взгляд и теребил рукав рубахи, при этом беспричастно улыбаясь. Сердце было спокойно, ведь он был убеждён, что больше не болен, что здоров и может вести беседы спокойно. Но он был сконфужен. — Тогда я стал замечать красоту природы, которую за зря отрицал... А закаты! Согласись, Аркадий, осенние закаты ведь... красивые? — Базаров посмотрел в окно, но за сворой серых облаков не было видно абсолютно ничего. — У вас нет таких закатов? — У меня странное ощущение. – Наконец выразился Кирсанов. — Какое же? — Ты изменился, Евгений. А он действительно изменился, но и Аркадия не обошли перемены. Сейчас напротив друг друга сидели два абсолютно одинаковых незнакомца. Они этого ещё не поняли, им стоит дать время и всё образуется само собой. — Ты тоже, Аркадий. — Это звучало ядовито, но без капли ненависти, будто случайно, но в отместку за смелость высказать эту фразу прямолинейно. Они сидели до глубокой ночи и разговаривали. Они разговаривали о старом, о новом, нынешнем и грядущем. О старом они вспоминали прошлых себя и то, как они чертовски сильно были различны друг от друга. О новом и нынешнем они обсуждали изменения, но Аркадий чести не изъявил назвать причины таких перемен, было бы нетактично и неправильно, как думал сам Аркадий. О грядущем воображали разное, но не всё озвучивали. В понимании Кирсанова грядущее — это что-то пахнущее сыростью, берёзовыми дровами и шелест дождя. Для Базарова — бесконечная серость неба, запах кофе и крики улетающих птиц. Оба представления такие разные, но безумно сочетаются. — Евгений, а почему серость неба? Как же красивые закаты? — Усмехнулся Аркадий допивая свою чашку чая. — В Марьине в последнее время пасмурно, но от этого и лучше. Давно не видел прелестей русской осени... — Базаров странно замолчал, что заставило Аркадия замереть на месте и разглядывать лицо Евгения, чьи глаза так же разглядывали его. — Ты и вправду изменился. Из его уст это звучало как оскорбление, Аркадий даже разозлился, сжав челюсти. Где-то глубоко в душе он понимал, что Евгений вовсе ничего не знает и злиться на него не за что. Он действительно изменился, но от того не стал неузнаваем. Не описать словами картину, которую видел перед собой Базаров; то было схоже на нежность и хлад в одном лице, причем хлад сковал его основательно; то были все те же мягкие волосы и совершенно обычные черты лица; то был грустный взгляд, но с чего грустный? Может ли взгляд быть действительно грустным? Да Евгений и в жизнь такому не поверил бы, если б не имел опыта с Анной Сергеевной. — Ты не рад меня видеть? И снова он понял всё неправильно.* * *
— Все на западе повторяют: «Человек — звучит гордо». — Начал свою дискуссию Базаров. — А я вот считаю, что всё зависит от природы человека... Например, есть люди, которые ведут себя не так как привыкло общество... Как считаешь, гордо ли звучит обращение к подобным «человек»? Евгений задорно улыбался, весь светился, да так, что Аркадия чуть не слепило его светом. Он не выглядел тем человеком, который поссорился с любовью всей своей жизни; он спокойно обсуждал с Аркадием западные мнения. Спокоен ли был Аркадий? Как ни странно, но он он чувствовал неподдельное облегчение, находясь рядом с Базаровым. — Что в твоём понимании «люди, ведущие себя не так, как привыкло общество»? Изгои? Отреченные? Разбойники? Убийцы? — Помилуй, друг мой! Кого в наше время удивить убийцей и разбойником? Каждый пятый в твоём окружении хоть раз крал у дядьки грош-монету, а что уж говорить о всяком десятом, что мог убить человека! — Базаров засмеялся, а Аркадий смутился. — Я говорю о другом... О странной любви. В Германии я видел мужчин идущих за руки, они словно светились, ходили смеялись и целовались. Не уж то такая любовь вовсе не отличается от традиционной? Аркадий замер, выпучив глаза. Он проглотил все слова и оправдания, он всё понимал, но не хотел этого категорически признавать. Ему было до ужаса страшно, что же скажет по этому поводу Евгений, если узнает о грешном увлечении Аркадия его персоной. Кирсанов думал, что тот разозлится и поспешно уйдёт. Да он не просто думал, а знал это! Евгений изогнул бровь и самодовольно улыбнулся, казалось, слов не нужно и он сам обо всём догадался. Но вовсе нет, хотя так было бы легче. — Что ты называешь традиционной? — Уняв эмоции, еле выдавил из себя Аркадий. — Любовь женщины и мужчины, уважаемый! Что ж ты, не подери меня бог, умом слаб стал за эти три года? Аркадий скорчил недовольное лицо, он стал слишком раздражителен, а сейчас и вовсе зол. А на что зол? Да он и сам не до конца понимал. Наверное, на себя, но на Евгения больше.«Зачем ты заговорил со мной?» — отчаялся Кирсанов.
— Какого ответа ты от меня ожидаешь, Евгений Васильевич? — Честного. — Я считаю, что такие люди могут гордо носить звание «человека». Они ведь... Они просто иначе людят, не лишаются же человечности? Вовсе нет... Базаров застыл с чашкой чая в руке и поднял взгляд в потолок; он прикрывал лицо свободной ладонью и тихо, почти не слышно усмехался. Невозможно понять над кем он стебался, но Аркадий подумал, что над ним. Он встал с места, поставил чашку и прокашлявшись сказал: — Прости меня, но у меня срочные дела в губернии, родственнику обещал... совсем забыл. — Глупое оправдание, но единственное, которое могло его вытащить из этой непролазной «колючей беседы». Аркадий захватил свою шляпу и спешно удалился из комнаты. Двух минут не прошло, как след его простыл. Евгений допил чай, вспомнил себя три года назад и засмеялся в голос, но смех не был радостным, он скорее был смехом огорчения и осознания. Закрыв лицо ладонями, он долго думал, в первую очередь о том, зачем завёл этот разговор.* * *
Вечерами Аркадий просиживал в своей комнате за столом, предварительно заперевшись. Сидел он там для того, чтобы лишний раз не столкнуться с Базаровым. Он больше не знал, как смотреть ему в глаза, что говорить и как реагировать на его присутствие. Каждый раз его бросало то в жар, то в холод, голова кружилась, а руки переставали слушаться; ему всегда хотелось прикоснуться к Евгению. Аркадию было страшно. Больше, чем смерти он боялся только себя и своих желаний. Кирсанов нашёл выход из этой ситуации, пусть и самый постыдный, за который он себя проклинал всякий раз, когда просыпается утром и ложится спать вечером. Он решил вести дневник своих желаний, чтобы избавиться он ломящего чувства. Он решил записывать в этом дневнике всё, что происходит с ним за день проведённый с Евгенем. Так длилось уже дней двадцать и продлилось бы больше, ведь Базаров приехал сюда по меньшей мере на пол года, если случай расположится.«Сегодня пятый месяц пребывания Евгения в нашей деревне.
Ничего не изменилось: я по прежнему с ним не разговариваю, а он ходит вокруг меня и вопросы глупые задаёт. Утром весь хмурый был, а я даже поинтересоваться неудосужился, чтож я за друг-то такой? Да и вовсе мы не друзья больше. Не знаю, как назвать это... то, что чувствую я, не поддаётся объяснению, хотя уже давно понял, что влюблён. А Евгению лучше и не знать... Да и мне лучше забыть бы, но не выходит, сколько не пытайся. На что мне судьба такая мучительная, кому я так не угодил...»
Эта запись красовалась на помараном листке бумаги, нервным подчерком. Каждое слово было подвергнуто сомнениям, он не был уверен ни в одном. Буква «С» походила на что-то между заглавной «Е» и корявой «О», а всё остальное было выведено настолько хорошо, что казалось писал это полный псих с чистовика; сидел и усердно переписывал и сочинял. Но нет, всё это искренние слова, которые были написаны в спешке. Аркадий и дописать не успел, как в комнату без стука вошёл Евгений. Кирсанов подсуетился, поспешно закрывая дневник и пряча его за пазуху. Базаров неодобрительно посмотрел на друга и повериел из стороны в сторону головой, осматривая комнату. — Аркадий, от чего ты не отзываешься? — Обеспокоенно произнёс Евгений. — Я уж было подумал, что ошибся и тебя в комнате в помине нет, но ты вроде комнаты с утра самого не покидал... — А постучатся? Евгений, где уважение моего личного пространства? — Огрызался Аркадий, нервно постукивая пальцами по дневнику. — Я хотел убедится! — Базаров покосился на книгу в руках Кирсанова. — Тебя Николай Петрович зовёт, говорит дело срочное. Аркадий долго смотрел на Базарова напуганными глазами, словно видел саму смерть перед собой. Стоило Евгению пошевелится, как Кирсанов из напуганного в момент стал серьёзен; откашлялся и вылетел из комнаты, чуть с ног не сбив товарища.«Вот же неугодный!», — в момент пронеслось в голове Базарова.
Кирсанов никак даже не извинился, а понял то, что сделал только когда уже по тропинке в сад мчался. А впрочем, он остановился возле кустов фенечкиных роз, взял и махнул рукой вон, а потом продолжил бежать до отца.. . .
— Евгений! — Барабанил в дверь не на шутку злой Аркадий. — Евгений, открой немедленно! Аркадий был зол не на пустом месте. Когда он прибежал весь запыхавшийся к отцу и спросил, что он от него хотел, тот посмотрел на него, как на умалишённого и, брови похмурив, рассмеялся. Смеялся он то ли от наивности сына, то ли из-за проворности Базарова. Сам же Николай Петрович сразу понял, что молодого Кирсанова вокруг пальца обвели, стоит только догадываться для чего. Но у Аркадия на это времени не было, он достаточно агрессивно пытался не снести дверь в комнату Евгения с петель, но, если посудить, — не жалко будет, Евгений и без двери спокойно себе жить сможет. — Если ты сейчас не откроешь!... — Аркадий весь покраснел от злости, а когда из-за двери вылез помрачневший товарищ, так он и дар речи потерял, чуть ли не кипя от возмущения. — Да ты!... Что за шутки! Базаров изогнул вопросительно бровь. — О чём ты? — спокойно спросил он. — Как это «о чём»! Евгений... Ты же соврал мне, как тебя совесть не мучает? — Ох, должно быть мне послышалось... Но я чётко помню, что тебя кто-то звал. Впрочем, уже не важно. Не злись, дру... — Базаров запрулся на полуслове, словно обдумывая то, что должен сказать; взвешивал все «за» и «против». — Ступай, я хочу отдохнуть. — Да откуда у тебя столько наглости! Верно мне дядя про тебя говорил, невежа... Евгений такому оскорблению только улыбнулся, будь он прежним, никогда бы не простил товарищу так высказываться о нём, но товарищи ли они? Базаров-то решил всё ещё тогда, когда Аркадий пулей вылетел из комнаты, оставив дневник на столе. Не то что бы он любил рыться в чужих вещах, просто ему стало интересно. Этот интерес на корню пресёк его старые, глупые догадки, единственное о чём он думал это: — Ты рад меня видеть, Аркадий. — Утвердил. Он не пропустил мимо глаз слова о страданиях его друга и сам себя слепил счастьем того, что его уважаемый Аркадий всё же рад его видеть. — О чём ты говоришь... — Аркадий, вы мне обожаем. — Засиял в улыбке Евгений, а Кирсанов, нагруженный бременем осознания случившегося, испуганно отпрыгнул от товарища. — Аркадий, право, я такой дурак... — Евгений... — Позволь мне всё исправить! Я больше не повторю своих ошибок... — Базаров аккуратно обхватил своими руками руки Кирсанова и стал поглаживать настолько нежно, насколько ему позволяло собственное чувство неловкости и гордости. — Да что же ты несёшь! — Имеет ли это сейчас значение? Евгений без предупреждения затянул друга в поцелуй, от которого у Аркадия даже способность шевелить конечности пропала. Он стоял в ступоре, всё ещё ничего не понимая. В голове крутилось всякое, но стоит ли думать сейчас об этом, когда твоя мечта сбывается не во сне, а на яву. — Евгений, постой, прошу... — Запыхавшись, обращался Аркадий, как только разорвал поцелуй. — Разве я не должен дать тебе ответ? — И каков же твой ответ? — Вы мне, как и прежде, обожаем... Действительно, всё не имело значения. Аркадий произнес должные слова. Как расцветали цветы за окном, так и зарождались новые, абсолютно правильные чувства. Сердца их бились в унисон и не от грусти и печали расставания, а от страсти и влечения. Только в этот момент Аркадий понял, что Евгений прочёл его дневник.«Это все романтизм, чепуха, гниль, художество.», — фраза, звучащая, как вослощение ненасытного обмана.