Они были артистами

Небо было низким и хмурым, тяжелым, как перина. Словно хотело рухнуть всей своей тяжестью на землю и раздавить всех, кто по ней ходит. С этого неба медленно и неспешно падал крупный лопушистый снег. Будто и правда там, наверху, была перина, а теперь ее разрезали, и пух все летит и летит. Снег белым платком ложился на непокрытые головы двух артисток, поднявшихся во весь рост в кузове полуторки. Машина стояла на опушке, под высокой, укрывшейся снежным покровом елью. Кругом было не протолкнуться от народу. Собралась почти вся расположившаяся на этом участке рота. Пришли легкораненые из стоявшего неподалеку медсанбата. Прибежали девчата-санинструкторы. Пришел даже степенный и важный, как сам товарищ Сталин, Артемий Федотович – главком полевой кухни. Фронтовую бригаду пришли послушать все. А снег все падал, но как будто не долетал до земли. И на заснеженной промороженной поляне было тепло, как в битком набитом сельском клубе. Задумчиво и ласково пела гармонь. И ей вторила артистка: −Я на подвиг тебя провожала, Над страною гремела гроза. Я тебя провожала И слезы сдержала, И были сухими глаза. Даже длинное темно-синее пальто, пошитое из хорошей заграничной ткани, не скрывало, какой она была худенькой. Грубоватый кожаный ремень туго стягивал немыслимо тонкую талию. Русые волосы, длинные и кудрявые, прихотливо разметались по плечам. Точеное изящное лицо раскраснелось от мороза. Но голос не дрожал. Он звенел, рвался и словно заполнял собой и эту опушку, и снежный день, и, кажется, весь свет. Голос кудрявой артистки еще не смолк, а песню уже подхватила вторая – пониже ростом, коротко подстриженная и тоже с непокрытой головой. −Ты в жаркое дело Спокойно и смело Иди, не боясь ничего! Если ранили друга, Сумеет подруга Врагам отомстить за него! Голоса обеих артисток сплелись, и голос кудрявой сделался вдруг немного ниже и глубже, обнимая и оттеняя голос стриженой. И звучала гармонь. А на опушке было тихо-тихо, только падал снег, и даже ветер не смел никого потревожить. Стыдливо примолкла недалекая канонада. Сама война как-то отодвинулась в сторону и притихла, не решаясь разбить очарование двух хрупких маленьких девушек, стоявших в иссеченном осколками деревянном кузове фронтовой трудяги-полуторки. А когда они смолкли, опустив головы и обняв друг друга за плечи, опушка взорвалась аплодисментам, да такими громогласными, что с ели рухнула целая снежная шапка – прямо на голову кудрявой артистке. Та пораженно вытаращила глаза, раскрыла от неожиданности рот и завизжала, пытаясь отряхнуться. Ее товарка и не думала ей помогать, сгибаясь пополам и хватаясь от смеха за живот. −Ты специально эту ветку заколдовала. – преувеличенно-обиженно ворчал Женя, все еще передергивая плечами. −Я туда даже не смотрела. – Оля так же преувеличенно-внимательно разглядывала утонувшие в сугробе кусты. От концертной опушки они отошли совсем недалеко, чтобы немного продышаться, то и дело проваливаясь по колено в снег. Женя все пытался справиться с недовольными снежным приветом волосами, но намокшие кудри упрямо пушились вокруг его лица, лезли в глаза, в нос и всячески давали понять, что подчиняться инкубу, даже высшему, они не намерены. Суккуб задумчиво облизала губы. Рот наполнился едва ощутимым сладким привкусом, как от дорогих, еще дореволюционных, конфект. Таким было на вкус восхищение. Чистое, ничем не замутненное. Все эти бойцы, укутанные в видавшие виды ватники и шинели, с обожженными ледяным ветром лицами, глубоко и почти по-детски восхищались песнями двух московских артисток. Будто невесть какое чудо взяло и свалилось прямо к ним в расположение. Женя бросил воевать с волосами, скрутил их в жгут, упрятал под воротник и запрокинул голову. От него шло хорошо ощутимое тепло, едва ли не пар валил. Сейчас, когда он не давал себе труда поддерживать легкие, едва заметные чары, его уже нельзя было спутать с девушкой. Притворяться артисткой оказалось неожиданно выгодно. На артиста почему-то не реагировали… Так. Фронтовая бригада оказалась еще более удачной находкой. Задумавшаяся Оля не сразу расслышала, как инкуб загремел круглой железной баночкой и щелкнул крышкой. Опомнилась только, когда он закинул себе в рот леденец-монпансье. −А со мной поделиться? – вскинула бровь суккуб. В ответ ей совершенно невинно продемонстрировали пустую жестянку. Оля нахохлилась, утыкаясь подбородком в ворот пальто. −Подумать только. – театрально простонала она. – Я посвятила этой нечисти лучшие столетия своей жизни, а он для меня последний леденец жалеет. −Что поделать, милая. – передернул плечами Женя. – Кто успел, тот и съел. Оля фыркнула и отвернулась, разглядывая сновавшую по стволу ярко-рыжую, как всполох пламени, белку. Жар легших ей на плечи рук был ощутим даже сквозь пальто. Раскрасневшееся лицо Жени оказалась так близко, что глаза почудились двумя озерами расплавленного золота. Губы прижались к губам, мягкие, такие же горячие, словно инкуба било лихорадкой. Дрогнули, приоткрываясь. По плотно сжатым губам суккуба скользнул юркий язык, заставляя разомкнуть их. Поцелуй отдавал жженым сахаром. Маленький леденец стукнулся Оле о зубы, оказываясь у нее во рту. Инкуб отстранился, заглядывая ей в глаза и негромко выговаривая ее истинное имя – длинное и сложное для людского уха. −Подлиза. – хмыкнула суккуб и с хрустом разгрызла не такой уж и твердый для ее нечеловеческих зубов леденец. – Напомни, зачем вообще мы все это делаем? – пробормотала она, дожевывая сладкие осколки. Горячая щека прижалась к ее волосам. −Нам ведь так сытнее. А им немного легче. Разве этого мало? −Немало. – согласно кивнула суккуб. – Совсем не мало.