Я спрячу тебя в папке «Скрытое»

Замечали, что холодное ноябрьское солнце может греть сильнее любой батареи? Оно появляется уже редко, всё чаще кутаясь в полупрозрачные тучи, наводит на обычных людей меланхолию. В такое время не принято радоваться, не принято думать, что всё хорошее впереди и обязательно случится с каждым. Только дождь, беспросветная тоска и мокрый снег в редкий погожий день. Но как же радостно на душе, тепло и все остальные милые эпитеты, если вместо небесного светила в жизни есть что-то ещё, так же классно греющее. Чёрный курит, листая фотографии в папке «Скрытое». Плечи, руки, объятия, голая спина, поцелуи — так много компромата на двух людей в одном месте ещё нужно поискать. Особенно, если один из них считается здравым пацаном, практически правая рука того, кто держит район, а второго знают в каждом дворе. Смартфон жалуется на разряженную батарейку, а Чёрный всё не может оторвать завороженного взгляда. Он не видит на фото себя, только второго человека. Тонкого и белого, как чистый лист бумаги, с волосами до плеч, с почти музыкальными пальцами, которые он так часто целует. Шторка уведомлений закрывает один из любимых снимков настолько, чтобы злостно смахнуть её, даже не прочитав. Разборки подождут, дайте налюбоваться — везде только силуэтом, чтобы невозможно было узнать, даже приблизив, но знакомым до каждой родинки. Следующая, следующая, следующая — за три месяца странных недоотношений фоток скопилось так много, что за разглядыванием можно провести часы. Конечно, если делать это вдумчиво, как делает Чёрный, всматриваясь в каждый штрих чужого присутствия. Вот первый совместный рассвет, едва очерчен контур вздёрнутого носа, вот бледные пятна засосов, аккуратно расставленных между ключиц, вот переплетённые руки на фоне заката, между пальцев первый поцелуй и тлеющая сигарета. Чёрный вздыхает, пряча телефон, когда слышит позади далёкий окрик Волка. Кореш так не вовремя подплывает к его лавке, что кулак невольно чешется для удара. — Ты чё тут трёшься? — Волчара отбивает короткое приветствие по плечу, сразу складывая замёрзшие руки в карманы. Весь в чёрном, как дыра космическая, только глаза-желтки выдают. — Жду кое-кого, — сухо, с явным намёком на «отъебись по-братски». — Понял. Завалишься к нашим? У Сфинксы туса наметилась. Девочки, алкашечка, всё по высшему разряду, — подмигивает и ещё ржёт так мерзенько, будто намекает на что-то. — Может быть, — Чёрный пытается безразлично пожать плечами. — Сначала дельце, потом поговорим. — Понял. Только не кисни. Привет! — тощая задница Волка теряется между чёрно-серых панелек. Вслед за ним уходит и желание увидеться с друзьями. Не сегодня, настроение больно романтичное. Чёрный смотрит на подъезд, возле которого сидит, и скрывает улыбку ладонью. Через секунду кидает камешек в окно второго этажа, оглядывается. По городу ползёт молочный туман, проглатывая ржавые деревья с корнем, выключает загоревшиеся было фонари. На улице ни души, а если души и остались, то незнакомые. — Я для кого домофон подключил? — изящная фигурка появляется в окне, подпирая круглое лицо ладошкой. — Может тебе комплект ключей оформить? Улыбка, улыбка, улыбка. Чёрный забывает выдохнуть, но улыбнуться — никогда. Щемящее тепло заполняет окоченевшие ноги, прибавляет им прыгучести, лицо сводит от счастья. Когда ему сбрасывают ключ от подъездной двери, он чувствует себя похитителем сокровищ, и будет чувствовать себя так каждый раз, пока будет подниматься в эту квартиру, стучать в рассохшуюся зелёную дверь, топтаться на придверном коврике. Это не квартира, нет, по меньшей мере гробница фараона, которую не могут откопать уже не одно тысячелетие, а у Чёрного есть короткий путь в самый её центр. — Чай, кофе, потанцуем? — опять эта игривая улыбка. У его фараона не смех, а плеяда серебряных колокольчиков, честное слово. — Перейдём сразу к сладкому, — Чёрный по-хозяйски тянется к мягкому телу, сжимая бока скрытые под его собственной футболкой. Он забыл её здесь ещё во время первой ночёвки, и считает теперь надежным якорем в это райское место. Поцелуй смазанный, скорее дразнящий, любимые руки-бабочки порхают по волосам. — Прямо в прихожей? — Чёрный готов поклясться, что однажды его сердце не выдержит и лопнет от переизбытка чувств, если создание напротив не научится держать язык за зубами. — Эрик, блять, с тобой хоть в подъезде, — он крадёт новый поцелуй, сразу получая шуточную пощёчину. У его фараона крутой нрав, его порой тяжело вынести, но ложью будет признание, что это отрицательная черта. У него нет минусов, сплошные плюсы и достижения, даже если он дразнится и играет, даже если распоряжается с бедным сердцем, как с пустой блестяшкой. — У меня для тебя подарок, — Эрик выпутывается из объятий, с грацией кошки исчезает в тёмном коридоре, манит одним полудвижением. Его комната — молельный зал, место, где хочется причащаться и каяться в грехах, целуя следы своего божества. Но Чёрный крепится, поглубже вдыхает, стараясь привыкнуть, что перед ним не священный дух, а тело из плоти и крови, которое на упоминание нимба закатывает глаза. И в конце-то концов, чего он тут разводит не пойми что? Если кто на районе узнает, засмеют. — Садись, чего же ты, — Эрик стоит возле кровати, пряча что-то шуршащее за спиной. Он выглядит загадочно в фиолетовом свете светодиодной ленты, среди своих картин и гипсовых голов. Чёрный почти ревнует к растрескавшемуся Давиду, больно близко тот стоит. Разбить его что ли одним неловким движением? Чёрный вешает сине-белую ветровку на стул и забирается на кровать с ногами, сразу оказываясь окружённым бесконечным множеством пушистых подушек. — А разве есть повод? — руки предательски подрагивают, хотя он и старается держаться непринуждённо. Расслабиться под пристальным взглядом ещё сложнее, чем не думать о нём. — Повод — моё желание, — Эрик садится напротив, протягивая упакованную в красную обёртку коробку. — И твоё заодно. Чёрный думает, что сгорает, когда их пальцы случайно соприкасаются, пересылают электрические импульсы прямо под кожу. Под крышкой оказывается коробочка поменьше, перевязанная лентой с названием бренда. Перепутать невозможно, и это действительно желание Чёрного, причём такое старое, что помнить его может только тот, кто действительно им дорожит. — Эрик, — шёпот дрожит. — Это ёбаный нож? — Может быть, — пухлых губ касается таинственная усмешка. Аккуратное лезвие, удобная ручка, именная гравировка чёртовым золотом. Это не холодное оружие, это даже не для самообороны — это искусство из калёной стали. — Слёзы? — Эрик гладит Чёрного по щеке большим пальцем, а тот припадает губами к его запястью, шепчет что-то нечленораздельное, но очень довольное. — Нет, я так улыбаюсь, — Чёрный притягивает его к себе, заставляя сесть к себе на колени, только бы спрятаться от нахлынувших сантиментов в чужой шее. — Такой только у тебя, даже у Майкла Джексона ничего подобного не было. На заказ под размер твоей руки, — успокаивающе шепчет Эрик, гладит короткий ёжик светлых волос. — Изготавливали в столице, сюда прислали курьером, представляешь? У Чёрного внутри всё переливается алым, малиновым, оранжевым. У чувств, что бушуют внутри нет описания, подобное только пропускать сквозь каждую клеточку организма. От благодарностей отсыхает язык, дальше только мокрый лепет. — Иди ко мне, — Эрику надоедает сидеть без дела, он тянется за поцелуем. Потом ещё за одним, ещё одним, и ещё несколькими, пока чужие руки сами собой не обнимут, не перестанут трястись. Чёрного легко переключать между состояниями, толкать его из огня в самое пекло, меняя только вектор пламени. Лишний смазанный поцелуй поближе к шее, и он разгорается по-другому, говорит уже другие слова. — Люблю тебя, спасибо, — Чёрный прикусывает мочку, сжимает бёдра до синяков. И смущаться наступает очередь Эрика. Он сидит неподвижно несколько мгновений, переваривая сказанное. Это сорвалось случайно и на самом деле ничего не значит? Это искренность или подкупность? Что это было? — Прости, это должно было случиться не так, — оправдывается Чёрный ему в изгиб плеча. — Звучит глупо, я знаю, будто это только из-за ножа… Но дело не только в этом, дело ещё и во мне, в тебе… Не заставляй меня говорить о таком, пожалуйста. Эрик довольно хихикает, отстраняется, чтобы впервые увидеть настоящее смущение. Чёрный всегда казался ему непробиваемым, что не сделай. Если с проявлением радости всё было гораздо проще, то сложная эмоция в виде стеснения будто не была вшита в его базовый комплект. А оказалось нет, вот оно, самое настоящее — и ушки очаровательно пылают, и румянец уже ползёт вниз по груди. — Один раз, — Эрик сопротивляется до последнего, но флиртующая личность вылезает сама собой. Он даже не успевает одёрнуть её, мол не лезь, сейчас не время. Да и показывается она только рядом с Чёрным. Что-то горячее, появившееся в районе груди после той фразы никак не хочет утихать. Оно колотится, пульсирует, жаждет разгореться пожаром. — Ну не здраво всё это, — Чёрный зажмуривается, можно услышать как внутри рушатся стены, выстраиваемые улицей и её воспитанием годами. — Пожалуйста, — кукольный взгляд, приоткрытые манящие губки. Одинокий волк уже в капкане, сам этого пока не понимая. — Эрик, сука, — трещина за трещиной, сейчас рушатся многолетние принципы. — Как ты там говорил? Исполняешь — не ссы, ссышь — не исполняй? Смех, как защитная реакция, улыбка до ушей, как признание поражения. — Люблю я тебя, люблю до жути, иногда до пиздеца, — победа. Целоваться хочется до зубовного скрежета, так что невыносимо дышать в миллиметре от чужих губ. — У вас это называется гонять, да? — Эрик тянет до последнего, уже роняя отрывки дыхания от нетерпения. — Я до последнего не признаю, что мы встречаемся, — Чёрный сам себя затыкает мокрым долгим поцелуем. Впервые настоящим, чувственным, с тихим хрипом и влажными вздохами между. Эрик жмётся ближе, игнорируя боль от той силы, с которой сжимают его бёдра, и кровь на прокушенной губе. Он лижется, всё чаще постанывая, потому что голову дико кружит осознанием. Три месяца недомолвок, душевных разговоров о самом личном, и явно не дружеских взаимодействий выливаются прямо сейчас во что-то такое, о чём пока даже думать страшно. Вдруг неправда? Сжимать его ладонь в своей, вслушиваясь в гомон слетевшего с катушек сердца, ощущать кожей свою важность, дышать на жилку на шее, осознавая полное и исключительное на неё право — равняется безумию. Эрик трогает, гладит, обнимает, кайфуя от мысли, что его руки заполучили монополию на это тело, что губы скоро расчертят подробнейшую карту со всеми важными точками и созвездиями родинок… В папке появляется новая скрытая фотография — поцелуй, где видно всё до последней детали. Где Чёрный ласково придерживает за подбородок, второй рукой удерживая талию, пока Эрик сидит на нём, обняв шею руками, и улыбается. Она самая важная, не только потому что самая очевидная и раскрывающая все карты, но и потому что ставит точку в передружбе даже для них самих. Раз на ней видно всё, то те, кто её сделал точно признают, что это «всё» сейчас имеет смысл.