***
Дину семнадцать. Джон строг с ним. Мужчина, потерявший любимую женщину в результате собственной глупости, никогда не стал прежним; тринадцатилетний Сэм презирает отца, тогда как Дин опускает голову и бросает твёрдое «есть, сэр». Он хороший мальчик. Соседские ребята обожают его. Дин непривычно весёлый для их мрачной жизни — это привлекает. Ему нравится кокетничать с девочками, ему нравится болтать, ему нравится жить. Он хороший друг. Бенни плачет, когда его пятнадцатилетнюю кузину выбирают на 73-ие Голодные игры. Дин бормочет чушь навроде «она сильная, она сможет», тогда как они оба знают: Элизабет погибнет одной из первых. Она маленькая, она слабая, она — жертва. Бенни молчит в ответ. Дин — хороший брат. Стоя на центральной площади, крепко сжимая запястье Сэма, он не дрожит и не боится. «Не парься, Сэмми, тебя-то точно не выберут». Имя Сэма внесено лишь дважды, он никогда не брал тессеры, он всего лишь тринадцатилетка, чей шанс быть выбранным ничтожен. Алые губы Аббадон произносят радостно: «Сэм Винчестер». С э мВ и н ч е с т е р,
т е б я и з б р а л и.
Дин вскидывает взгляд — запястье Сэма выскользает из рук. Тонкая маленькая фигура выходит из толпы; Дин провожает взглядом короткостриженный затылок и выцветшую голубую рубаху, а в голове набатом стучит аббадоновское «Сэм-Сэм-Сэм». И он открывает рот. «Доброволец». Дин не смотрит ни на кого, когда поднимается на помост. Аббадон хлопает — никто ей не отвечает. Её восхищение его «мужеством и благородством» вызывает лишь тошноту; Дин смотрит молча, как изящная холёная ручка достаёт новую бумажку: ярко накрашенные губы цедят счастливое «Михаил». В этом году хороший улов — два парня на пороге совершеннолетия. «Может, кто-то из них и сможет», несмело предполагают люди. Дин смотрит на Михаила, белолицего и молчаливого, и отстранённо осознаёт: чтобы выиграть и вернуться к Сэму, ему придётся убить его. Больше нет добродушного Михаила, старшего сына мэра, с которым они вместе ходили на рынок и баловались на речке. Есть только Михаил — второй трибут Дистрикта-12, такой же неудачник, враг. И ответный взгляд Михаила полнится эмоциями, которые Дин не в силах понять, за исключением одной. Обида. Как же им обоим обидно.***
«Прощай, Дин». «Не будь, как Лиззи, Дин». В Дина не особо верят. Его любят — слёзы сожаления тому подтверждение — но не верят. Даже Сэм улыбается дрожаще; его цепкие ручки сжимают крепко-крепко, словно больше никогда так не смогут повторить. «Прощай» — словно больше никогда не скажет «привет», «с возвращением», «ты справился». Это давит. Джон дарит отцовские объятия, полные горечи. Джон — реалист. Он подбадривает Дина, но застывшая тоска в его глазах говорит: я люблю тебя, Дин. мне жаль, что так получилось, Дин. покойся с миром, Дин. Также, как Мэри. Ты умрёшь, Дин. Поезд в Капитолий роскошный, роскошнее всего, что когда-либо имел Дин. Он пробует еду, о которой прежде и не мечтал, пьёт напитки, о которых и не слышал, и полнится злобой, потому что для Капитолия это всё — норма. Зажратые толстожуи наслаждаются всем тем, на что жители дистриктов не заработают и за десять своих жизней. Нож, которым он резал краба, дрожит в сжатых руках. Лицо Аббадон, лицемерной капитолийской суки, прекрасно бы смотрелось в алом. Их ментор — человек, должный помогать во всём — постоянно пьян. Роберт Сингер гордый победитель 50-х Голодных игр, по мнению же Дина — бухой циник, полный отчаяния и липкого недоверия. Он очередной человек, смотрящий на него, как на смертника: горько, больно, безразлично. — Вы не собираетесь нам помогать? — глухо спрашивает Михаил, полный зрелого смирения. Поначалу Дин видел, как играют желваки на красиво очерченной челюсти, как горели от злобы чужие глаза, как бился в отчаянии Михаил… Теперь он допивает вино и с тягучей улыбкой смотрит в окно, на красивые панемские пейзажи. — Это бесполезно, — отвечает Боб. И: — Я уже пытался. И: — Они все умирали. Михаил спокоен уже на второй день. Он наслаждается роскошью, пока может, и Дин искренне пытался следовать его примеру, но… Самые вкусные блюда становились помоями, стоило вспомнить, как Капитолий получил всё это. Рабским трудом двенадцати дистриктов, вот, блядь, чем. Михаил таким себя не утруждает. — Я зайду к тебе вечером? — спрашивает он за поздним завтраком, крутя в руках виноградины. Чёрные волосы переливаются в свете солнца, розовые губы лениво перекатывают ягоды — Михаил олицетворяет собой человека, устроившего пир перед казнью. — Как хочешь, — Дин ведёт плечом. И Михаил действительно приходит. Они сидят на полу, у гигантской кровати в люксе Дина — у каждого по бутылке спиртного. Михаил непривычно весел и бодр: он смеётся, вспоминая случаи из детства и сидит так близко, что их с Дином колени соприкасаются. «А помнишь, как ты плакал, когда твой отец вырезал свиней?». «А помнишь, как мы построили укрытие у речки?». «А помнишь, как мы подрались из-за Анны?». Дин помнит всё. Начало их дружбы: Михаилу шесть, Дину — пять. Они не поделили игрушку волка на рынке у старушки Энн: Дин захотел её первым, а Михаил был готов заплатить больше. Ссора чуть не вылилась в истерику, которую пресёк уставший Джон: «Поделите цену и играйте вместе». С тех пор они действительно играли вместе. Один класс, один двор, одни развлечения и работы… Смотря на Михаила, румяного и хохочущего, он внезапно осознаёт, что кто-то из них не выживет — скорее всего оба. Что это их последние дни вместе, без вымораживающей мысли о том, что «он может меня убить на арене, нет, нельзя ему доверять». Сейчас они просто два неудачника на пути в Капитолий — родину воров и эксплуататоров, уничтоживших их жизни. Сердце наполняется тоской и, одновременно, щемящей нежностью. Хочется застыть в этом моменте, в этом беззаботном вечере, и просто… Наверное, именно поэтому Дин не сопротивляется, когда чувствует тяжесть чужой руки на себе — Михаил накрывает его губы, одаривая вкусом вина и безмятежности. Рука Дина скользит в чужие волосы: наступившая тишина убаюкивает, позволяя полностью погрузиться в интимную нежность момента. Да, именно поэтому. Не потому, что сильные руки Михаила на его талии вызывают тепло внизу. Не потому, что поцелуй самый приятный из всех, что он имел. Не потому, что хочется заплакать от счастья и, одновременно, сожаления. Не потому, что Дин любит его. (Совсем нет). — Я никогда не делал это с мужчиной, — бормочет Дин, обвивая чужой пояс ногами. Они идеально дополняют друг друга: сильные бёдра словно вылеплены для твёрдого, рельефного торса, как их губы — словно недостающие детали пазла, а рот… — Я тоже, — Михаил улыбается ему, трётся носом о линию челюсти, чтобы затем вернуться к лицу и взглянуть в глаза: — Но я умею пользоваться ртом. И он действительно умел. Дин запомнил всё с предельной чёткостью. То, как подрагивало тело под чужими влажными поцелуями; то, как медленно они избавлялись от одежды, обнажая кожу; то, каким совершенным ему показался Михаил, с кожей нежной, как воздушный крем, и глазами красивыми, как хвоя; то, как с этих глаз сорвалась слеза — концентрация удовольствия, любви и горечи. В тот вечер они не зашли далеко. Не было животной страсти, не было пошлой болтовни, не было грязных словечек. Лишь уют, тепло и ритм: они прерывались на глоток-другой прохладного вина, долгими минутами лежали в объятиях, глядя в окно, и никуда не спешили. В тот вечер они были друг у друга.***
«Тебе нужно произвести впечатление но того мужчину — он очень богат». «Улыбайся, Винчестер, они любят весёлых». «У тебя хорошее тело, оголи его». С каждым новым комментарием стилистов хотелось блевать. Ровена Маклауд — экстравагантная женщина, словно бы сошедшая со страниц прошлого — наносила ему макияж с той же лёгкостью, с которой извергала мерзости. «Не бойся, если тебя захотят потрогать — так выше шанс на спонсорство». Умом Дин понимал, что она говорит дельные вещи, но счастливее не становился. Парад трибутов остаётся в памяти смазанным пятном шума и отвратительного волнения. Дин помнит чужое восхищение, помнит комментарии об их с Михаилом «замечательном дуэте», помнит тысячи пар глаз, жадно разглядывающих его. Контраст между ярким весенним Дином и холодным зимним Михаилом надолго засел в памяти. На тренировках они держатся порознь. У Дина не хватает сил дружить с кем-то, кто в конце-концов умрёт: его ругают за это, зовут гордым придурком, у которого нет шансов на победу, качают головой. Михаил улыбается грустно.***
Дин бежит. Снег громко хрустит под ногами. Он оставляет ужасно видные следы — сука из второго дистрикта точно побежит следом, но на этот случай у Дина есть подарок. Он шумно дышит в набитый мехом воротник. Арена оказалась снежной. Замёрзшая речка, белый снег, отсутствие плодов — трибуты скорее помрут от голода, чем от чужого клинка в печень, но хитровыебанные организаторы предвидели и это: раз в день бьёт снегопад, нескольких попаданий которого хватает для обморожения. Дин дрожит, сидя в пещере, и слеза его застывает в полёте. «Сдохни!». Бэла Талбот из четвёртого дистрикта, красивая и злая, пытается украсть его оружие. Дин задыхается под её хваткой и с ужасом смотрит на лезвие, направленное ему в глаз. А затем переворачивается и разбивает ей голову камнем. На экраны попадает его испачканное в крови лицо. Дин тяжело дышит и, сплюнув в огонь, снимает с неё перчатки — руки мёрзнут. Капитолийские выродки у экрана восхищённо вздыхают, думая о том, как это круто — выживать на арене. На следующий день ему прилетает подарок спонсоров. Следующим становится Кевин — четырнадцатилетний парниша с узкими глазами, который сдался и заплакал перед тем, как Дин снёс ему голову. Целую минуту он стоит, пусто глядя на обезглавленное тело, а затем блюёт в кусты. У Кевина в рюкзаке оказались консервы и кулон его матери. Руби из девятого дистрикта, которая умерла от кровопотери и ножа в горле, после неё — семнадцатилетний весельчак Бальтазар, который пытался поговорить с Дином на тренировках, а на арене погиб от точёного броска мачете. Дин обязательно поплачет о них. Он обязательно поскорбит, он вспомнит эти несчастные лица перед сном, он будет рыдать. Потом. Когда выживет. Дин не понимал, что главное препятствие впереди.***
— Привет, — светло улыбается Михаил, расстёгивая куртку. Дин сглатывает, хватаясь скользкими от крови руками за рукоять мачете. От его тяжёлого дыхания исходит пар, на белом капюшоне — кровь, на руках — кровь, в волосах — кровь. Кажется, Дин ненавидел Аббадон за обилие красного? — Привет, — голос скрипит. — Ты выжил, — Михаил остаётся в одной футболке, разгорячённый недавней дракой. Щёки розовые, снег в волосах белый-белый, глаза — яркие. Он, вопреки всему, улыбается мягко, гордо, так, словно Дин молодец. Слово они не враги. — Знаешь, Дин, — Михаил подходит ближе, берцами оставляя следы в снегу, — я долго думал, как поступлю, если окажусь в такой ситуации. Он крутит в руках клинок. Дин не моргает. — Взвешивал все за и против, — грудь вздымается под тонкой футболкой, кожа почти сливается со снегом. Михаил исхудал, отстранённо замечает Дин, настороженно поднимая руку. — И… — Дин с трудом говорит. Горло свело спазмом; так, словно он вот-вот заплачет, вот только глаза сухи и слезятся лишь от холода и ветра. — Что ты решил? Михаил молчит, становясь вплотную. Он на полголовы выше: чёрные волосы резко контрастируют на фоне белизны, также, как кровь на лице Дина. Дин не замечает, как оружие в руках Михаила падает. Чужая холодная рука накрывает руку Дина, в которой зажат нож. Понимание ситуации приходит с запозданием. — Я решил, — Михаил не сводит глаз, — что не справлюсь. И: — Люблю тебя, Дин. Михаил целует его ещё теплыми губами, и одновременно Дин чувствует, как его уверенная рука направляет лезвие. — Отец бы в любом случае был разочарован, — бормочет напоследок Михаил, прежде чем затихнуть. Навсегда.— Финал!
***
Не проходит и месяца, как Дину впервые говорят о судьбе победителей. «Либо твоя семья, — на экране высвечиваются счастливые лица Сэма с Джоном, — либо ты, Дин». Твоё тело, Дин, очень желанно. Люди хотят тебя, Дин. Ты совершеннолетний, Дин, а люди готовы заплатить. Улыбаясь панемским мажорами, обнимая маленького Сэма, целуя и отдаваясь капитолийским уродам, Дин напоследок думает: Лучше бы умер я, а не ты.