apologies: words

      света привыкла. привыкла к агрессии в свою сторону. к тому, что бить её не стесняются никогда, что всем всё равно на её травмы и проблемы. что даже собственной матери. было плевать настолько, что она запугивала её своей смертью.       но видеть тоже самое от айыллааны — страшно, потому что макарову она не считает своими родителями, не считает её своей собутыльницей. она ей подруга. а от подруг злость в свою сторону видеть страшно. это отсылает в прошлое, в самое детство. в детство, когда она ревела, потому что мать пьяная, а отец орёт на неё и на саму свету так, что стекла в доме бьются. она видит эту агрессию в айыллаане. ей буквально физически страшно от этого осознания. ведь она её подруга. подруга, не отец. но образы так схожи, что по телу мурашки бегут.       она не может держать себя в руках. когда это были родители, можно было убежать куда-то, можно было набухаться на заброшке той, можно было сделать хоть что-то. здесь она не может сделать ничего. может реветь как ребенок и избегать чужого присутствия разве что. но даже это не является возможным, потому что макарова буквально живёт с ней в одной комнате.       она убегает ночью. пытается просто не думать. она смотрит в небо, на звезды, которые никогда и не понимала. на то, как они сверкают на темном небе, совмещаясь вместе с ним. смотрит на луну, что выглядывает полумесяцем. думает, что она самая обычная и не понимает, почему её все так любят. просто какой-то кусок в солнечной системе, не более.       она поджимает колени ближе к себе, чувствуя как ветер забирается под края ткани. старается согреться, все так же рассмотривая небо. ничего ей не говорят эти яркие звезды и такая же яркая луна. ей кажется, что небудь их, ничего бы не поменялось. только пропали бы сотни стихов и рассказов. а еще потерялось бы пару путников, что ориентировались по звездам. не так уж и критично.       по телу идут мелкие мурашки от холода. она вздыхает, уже собираясь встать и уйти спать, дабы набраться сил перед новым днём, как на плечи падает чужая ярко-оранжевая кофта с, заклееным съемочной, названием, пропахшая сигаретами, перегаром и каким-то мужским парфюмом. а ещё чужим запахом леса и бесконечных снегов. она не поворачивает голову, лишь вздрагивает немного, понимая, что то, от чего она бежала, само пришло к ней. сама, если точнее.       — чувствую себя паршиво. — отрезает она, садясь рядом, по левую руку, со светой. она цепляется за края чужой кофты, стараясь согреться, а сама пялится на собственные колени, закрытые шёлковой тканью ночнушки. под ними россыпью звезд находятся зажившие синяки и мелкие ссадины, огромные, словно акварелью написанные, гематомы и белоснежные линии шрамов.       — почему? — спрашивает она, поправляя одной рукой короткий рукав ночнушки, прикрытый яркой тканью. на макарову не смотрит, боясь, что расплачется. она не ребёнок давно и плакать не должна вовсе, поэтому держит себя в руках.       — потому что накричала на тебя. — отвечает просто, складывая голову на колени и поворачивая её в сторону токаревой. она любуется. ей до ужаса нравится подростковая внешность. свету словно только что из туалета школы с одноразкой вытянул завуч, начиная отчитывать её за то, что в десятом классе она не о будущем, а о курилках думает. макаровой от такого сравнения хочется смеяться.       — пустяки, — света взгляд поднимает наверх, снова на небо. звезды начали светить ярче. — не бойся, я понимаю что сама виновата. все ок.       — но я тебя напугала, — возражает макарова, поглядывая на чужое лицо. оно ей кажется таким спокойным, что даже она сама бы позавидовала. такую токареву редко когда можно увидеть. она бывает яркой, пьяной, взбалмошной, растроенной и напуганной, но не спокойной. не такой легко тревожной, словно ей слушать айыллаану тяжело. света такой практически не бывает. — прости меня.       света закусывает губу, пытаясь не улыбаться. приятно получать извинения от такого человека как айыллаана. она не выглядит как кто-то, кто способен извиниться. греет душу. так же, как и яркая, до ужаса красивая, луна.       — я прощаю тебя.