***
Сатору гладит его лодыжку, медленно и лениво, мучаясь от жары. Сугуру его руку сбросить не может, — придётся приподняться, схватить пальцами чужое запястье, — да и не хочется совершенно. Движения Сатору трогают что-то в районе диафрагмы и Сугуру чувствует как внутри него всё цветёт. И подобное могло показаться романтичным, если бы не нарастающая тошнота. Сёко сидит рядом, печатает в телефоне и упирается головой в стену, подставляя волосы ветру из широко открытого окна. Вот только тот не дарит прохладного облегчения, а лишь усугубляет и без того удушливую атмосферу комнаты. Сёко на них внимания не обращает совершенно, не отводит взгляда от экрана телефона — Сугуру становится интересно, что могло так заинтересовать подругу — и время от времени перекатывает во рту конфетку для свежего дыхания. Сугуру утыкается в книгу, — он давно ждал её выхода и наконец появилась свободная минутка на чтение — но у него совершенно не получается ухватиться за смысл отдельных слов, не говоря уже о целых предложениях; в ушах оглушающе поют цикады, перекрикивая собственные мысли. Сатору ведёт ладонью по ноге, щекочет колено и не останавливается, забираясь выше, пока пальцы не натыкаются на преграду в виде шорт. Он теребит ткань и спускается обратно к лодыжке. Сугуру аккуратно подсматривает за Сатору поверх книги, — и, кажется, не дышит — но за тёмными очками у него закрытые глаза, словно он спит, а не пытается выбить и так немногочисленный воздух из лёгких Сугуру. Сёко тихо хмыкает. Сугуру предполагает, что это реакция на чьё-то сообщение. Или она видит всё происходящее, не глядя. И понимает, ощущает какой лживой на самом деле оказывается атмосфера удушающей лени. Иногда Сёко казалась ему всевидящей, будто это она обладательница шести глаз, а не Сатору. — Они мне не нужны, чтобы заметить такие очевидные вещи, — хмыкнула однажды Сёко. И была права. Сугуру не раз замечал её многозначительные взгляды, когда он извинялся и отправлялся по нужде, иногда в абсолютно неподходящие моменты. И вот сейчас она смотрит с таким же выражением, словно знает все его тщательно зарытые секреты. — Ладно, я пошла, — Сёко захлопывает телефон, как-то чересчур бодро вскакивает с кровати и улыбается, глядя на неспящего Сатору и тщетно пытающегося читать книгу Сугуру. Обводит глазами ладонь Сатору на ногах Сугуру. — А вы прохлаждайтесь и дальше, бездельники. Когда Сёко покидает комнату, Сугуру чувствует как витающее в воздухе напряжение расползается, а затем давит с двойной силой — Сатору громко вздыхает и роняет себя на Сугуру. Его голова ложится на живот, а рука с лодыжки никуда не девается. — Как же достала эта жара, — выдыхает Сатору ему в живот. Сугуру поначалу теряется в собственных ощущениях, но быстро приходит в себя, кладёт руку на блондинистую макушку — пальцы скользят сквозь мягкие пряди — и пытается отпихнуть от себя Сатору. — Тогда перестань ко мне цепляться, — чуть резче, чем того хотелось, говорит Сугуру. Сатору что-то бурчит, щекочет своим дыханием живот, но Сугуру игнорирует его возню, доставая из кармана звонящий мобильник. Он принимает вызов, быстро перебрасывается согласиями и обещает, что будет через десять минут. — Вставай, Сатору, сенсей зовёт. Тот возмущается себе под нос, но всё равно поднимается. Сугуру мысленно соглашается с ним, ведь последнее, что хочется делать в такую жару — это гоняться за проклятьями. Масамичи быстро излагает подробности миссии: в маленькой деревушке в двух километрах от города Сайтама завёлся злой дух, который заманивает подростков в заброшенный дом на окраине. Те устраивали испытания на храбрость, вот только мало кому удалось покинуть здание. Весьма распространённая проблема. А вот проклятье предположительно первого уровня, поэтому миссию поручают им. На шинкансене они добираются довольно быстро. В салоне приятно холодит пылающую кожу включённый кондиционер, мысли наконец приходят в порядок и Сугуру даже успевает прочитать несколько глав. Сатору растягивается на соседнем кресле с кучей сладостей, набранных в комбини. Сугуру упорно отказывается от «попробуй вот эту шоколадку, Сугуру» и усмехается, когда Сатору, словно ребёнок малый, показательно дуется и угрожает, что тогда съест всё сам и ему не оставит. От Сайтамы они берут такси и на парковке около «Family Mart» их встречает заказчик, повторяя всё то, что им до этого говорил Яга. Вот только проклятье оказывается слишком слабым для первого уровня. Они расправляются с ним меньше, чем за час и то потому, что им пришлось доставать из его пасти кучку подростков, которые нырнули в лапы проклятья за пару часов до их прихода. Ребятишки плачут, благодарят своих спасителей, а одна особенно смелая оставляет на щеке Сугуру едва ощутимый поцелуй. Сатору за его спиной заливается хохотом и прогоняет детишек. После отчёта перед заказчиком они заходят перекусить в небольшой семейный ресторан, а когда заканчивают с едой, то на улице уже стемнело. Сатору наотрез отказывается тащиться в Токио ночью, поэтому они находят уютную гостиницу и бронируют номер на ночь. Номер до того маленький, что две узкие кровати едва в нём помещаются. Зато душ находится не на этаже, а за соседней дверью и Сугуру решает, что на одну ночь это не так уж и плохо. Он оставляет телефон на прикроватной тумбе вместе с рюкзаком, в котором хранится недочитанная книга, упаковка влажных салфеток и местные сладости для Сатору, и первым скрывается за дверьми ванной. Когда Сугуру выходит из душа, Сатору звёздочкой развалился на его кровати. Сугуру пинает его в лодыжку, но как-то лениво и мягко усаживается рядом с Сатору. — Душ свободен, — подсказывает Сугуру, словно Сатору не видит; словно не чувствует жар его тела сквозь ткань форменных штанов. Сатору недовольно мычит, но с места всё же поднимается и нехотя плетётся в смежную с номером душевую. Несмотря на нежелание, с которым Сатору покидал комнату, плещется он довольно долго. Сугуру успевает два раза выплевать окровавленные лепестки паучьей лилии и один раз сдержать рвущиеся наружу цветы. Когда Сатору тихо скрипит дверью ванной, Сугуру напоминает себе выбросить спрятанные под кроватью запятнанные кровью салфетки. Но это завтра, когда Сатору не увидит. А сейчас можно насладиться внутренним спокойствием и отсутствием тошноты. Сатору нагло забирается к Сугуру в кровать, прижимается горячим телом, врезается острыми коленками в его собственные. Дыхание щекочет волосы на затылке, крепкая рука обхватывает талию, и Сугуру непроизвольно втягивает живот, когда кончики пальцев почти невесомо пробегают по рёбрам. Даже сквозь футболку касание кажется губительным. Сугуру не готов провалиться в эту бездну по имени Годжо Сатору. Сатору ворочается, пытается умоститься на слишком узкой для двоих кровати, толкается и дышит Сугуру прямо в ухо. Сугуру мысленно смеётся над самим собой: он уже давно провалился в эту бездну — бесповоротно и абсолютно добровольно. Сугуру ждёт, пока Сатору затихнет и только потом говорит, едва слышно: — Сатору, — зовёт он. Тот в ответ мычит ему в затылок. Сугуру пытается подавить ползущие по коже мурашки. — Это моя кровать, Сатору. — Она мягче, — отвечает он, словно это должно объяснить их переплетающиеся ноги и играющие с кромкой его футболки пальцы Сатору. Не то, чтобы он делает что-то подобное впервые, что-то вопиющее, нарушающее чужие границы, что-то за гранью привычных понятий дружбы, что-то такое в стиле Годжо Сатору. Но раньше Сугуру не задыхался от застрявших в глотке лепестках паучьей лилии. Раньше его лёгкие не грозились расцвести цветочным полем по весне. — Не хочется отдавить своё великолепное тело на этой развалюхе. Сугуру тихо смеётся. Это настолько в духе Сатору: не попросить поменяться кроватями или сдвинуть их вместе, чтобы им не пришлось тесниться, а заползти под одеяло к Сугуру, обнимая руками и ногами, напрочь позабыв о понятиях «личное пространство» и «приличие». Не то, чтобы Сугуру возражает, вовсе нет. — И правда, как я могу позволить самому Годжо Сатору спать на жёсткой постели, — дразнит его Сугуру. — Именно. Рад, что ты понимаешь. Пальцы Сатору всё же проникают под футболку, выводят узоры под пупком, задевают край шорт. Сугуру не против, совсем нет. Он лишь рвано выдыхает, когда прикосновение становится более явным, словно Сатору забывает стесняться, и пытается удержать чёртовы цветы внутри.***
Месяцы теряются в изгнании проклятий, их поглощении и выворачивании внутренностей в привычной тишине. И так по кругу. Месяцы тонут в отчаянии и попытках остаться цельным, а не распасться на тысячи мелких песчинок. Вот только он разбивается на кусочки едва ли не каждый день, а затем собирает самого себя заново. Лето их третьего года оказывается ещё жарче, чем прошлое. С давящей на виски головной болью, запредельно громким стрекотанием цикад, бессонными ночами, липнущими к телу футболками и всё так же ничего не замечающим Сатору. А может Сугуру это кажется и на самом деле ничего не изменилось, всё по-прежнему и солнце такое же жгучее как и год назад. Сугуру признаёт, что устал. Ему цветы сдавливают лёгкие, раздирают глотку и даже Сёко с её обратной техникой оказывается не в силах ему помочь. Она забиралась ему внутрь, вырезала чёртовы паучьи лилии, а затем возвращала грудную клетку на место. В такие моменты Сугуру мог свободно дышать. И тогда он снова улыбнулся, со спокойствием в душе смотрел фильмы с Сатору и становился самим собой. Пока его снова не выворачивало от рвущихся наружу цветов, расцветающих в его груди с новой силой. В такие моменты ему до одури хотелось курить, но Сёко запретила и сама старалась реже курить в его присутствии. — Да брось, Сёко, у меня же не рак лёгких. Но Сёко лишь бросила на него гневный взгляд, который Сугуру увидел впервые на её лице. А ещё он видел глубоко спрятанное беспокойство в глазах и решил, что спорить не стоит. — Йо, — Сугуру вскидывает руку в приветствии, подходит ближе и даже улыбается. Он знает, что Сёко не провести, она-то обязательно раскусит его, но удержаться не может. Сёко закуривает сигарету, выдыхает облако дыма и лишь тогда протягивает пачку Сугуру, предлагая. А затем одёргивает сама себя. Сугуру хочется рассмеяться ей в лицо за подобную выходку — сама же запретила ему курить. — А, точно. Лицо Сёко не искривляет жалость и Сугуру ей за это благодарен. Но человеку, у которого в лёгких проросли цветы уж точно не стоит добивать себя ещё и сигаретами. Хотя, что ему ещё остаётся? — У тебя проскакивала мысль всё ему рассказать? Сугуру мотает головой. И лжёт. Не может же он сказать, что это единственная мысль, которая приходит сразу после того как он извергает все внутренности. Лавина сомнений приходит позже. Вот только Сёко понимает и без слов. Она замечает странное поведение Сугуру ещё несколько месяцев назад, но Сугуру слишком упрямый, чтобы признаться. Она застаёт его, выплёвывающего кровавые лепестки, после задания пока Сатору изображает из себя крутого и решает сам разобраться с кучкой назойливых проклятий. И глядя в отчаяние в карих глазах Сугуру, понимает всё без слов. А ещё находит всё весьма ироничным, ведь Годжо Сатору с его шестью глазами не сумел разглядеть как его лучший друг угасает с каждым днём, грозясь распылиться по ветру, как пепел. Но Сугуру рад, что Сёко не пытается на него давить и послушно держит язык за зубами, хотя Сугуру знает, что ей сложно это даётся. Не потому, что она из тех людей, которые не умеют хранить секреты, а потому что от этого секрета зависит жизнь её друга. Сугуру видит как она молча злится на него, когда заканчивает штопать дыру в груди или когда он не выдерживает и бежит за первый попавшийся угол не только во время миссий, но и когда они ленятся втроём под ни капли не спасающем от жары раскидистым деревом. Сугуру не был уверен, что смог бы хранить подобную тайну, будь он на месте Сёко. И он ей бесконечно благодарен.***
Сугуру подпирает спиной стену, прячется в почти не спасающей от жгучего солнца тени и невидящим взглядом наблюдает за тем как Сатору увлечённо показывает Сёко чему он успел научиться. Он не может разобрать ни слова в том, что говорит Сатору — словно тот не может прорваться сквозь плотный стеклянный купол отчаяния, захвативший Сугуру и разрастающийся едва ли не ежесекундно. Сатору вертит в руках карандаш, меняет технику от синего к красному и обратно, а Сугуру залипает на его пальцах, проваливаясь глубже в бездну с каждым ловким движением. — Сугуру, — зовёт Сатору и он почти отзывается, дёргает головой и поддаётся вперёд, — ты похудел. Всё хорошо? — Да, просто жара достала. «А ещё собственная трусость», думает Сугуру, но оставляет эти слова при себе. Сатору ему верит и продолжает что-то объяснять Сёко. В груди обрывается сердце глухим стуком и Сугуру задыхается от этой боли. Конечно же его устраивает, что Сатору ничего не знает, он сам решил ему не говорить, но в глубине души ему хочется, чтобы Сатору заметил, поддержал и… И что? Неужели он надеется, что Сатору ответит на его чувства, поможет избавиться от боли? Сугуру давится истерическим смешком и выключает воду. Прохладный душ не помог избавиться ни от жары, — та заползает внутрь, душит необъятно огромными лапами — ни от таких же душащих мыслей. Когда Сугуру плотно закрывает дверь своей комнаты, он не удивляется по-хозяйски развалившемуся на его кровати Сатору. Всё-таки тот всегда вламывался в комнату Сугуру, словно она его собственная. Сугуру садится на кровать, слабо толкает Сатору коленкой и смотрит на свои сцепленные в замок пальцы. Сатору лениво поднимается и так же лениво толкает Сугуру в ответ. Сугуру на это лишь хмыкает. — Я всё знаю, Сугуру, — спокойно сообщает Сатору. Сугуру ему не отвечает, лишь пытается удержать грозящее выскочить из груди сердце. — И долго ты собирался молчать? — О чём ты говоришь, Сатору? Сатору взрывается, как вспышка в ночном небе, вскакивает, от чего Сугуру покачивает на кровати. Он повышает голос, машет руками в стороны и смотрит Сугуру в глаза, не отводя взгляд. Сугуру смотрит тоже, в эти чёртовы голубые глаза, такие яркие, что целое небо в сравнении с ними меркнет. И он тонет — бескрайнее небо по имени Годжо Сатору накрывает его с головой. — Разве мы не друзья, а, Сугуру? Какого чёрта ты всё это время молчал, мучился в одиночку? Я бы тебе помог. Не знаю как, но я бы это сделал. Сёко бы смогла выдрать все эти дурацкие цветы и ты был бы в порядке. — Ты думаешь я не пытался? — с горечью отвечает Сугуру, та распыляется на языке, растворяется во внутренностях. Сатору вдруг замирает, затихая и от этого становится неуютно. — Ты бы знал сколько раз Сёко забиралась ко мне внутрь, избавляла от цветения, а затем сшивала заново. Но оно возвращается и цветёт сильнее. Единственный способ избавиться от него навсегда — признаться в чувствах тому, по чьей вине это началось. Несмотря на раздирающий рёбра разговор, Сугуру испытывает облегчение. Как если удушающая жара спала, позволяя свободно дышать. А ещё ему интересно о чём сейчас думает Сатору. Догадался ли он, кого Сугуру имел в виду? Или же растерянность в его глазах говорит о страхе, что болезнью Сугуру может быть не он? — Сугуру… — начинает Сатору, но тот его обрывает, поднимая руку. — Всё в порядке, Сатору. — Ничего не в порядке, чёрт возьми! — кричит Сатору и Сугуру думается, что его, должно быть, слышит весь техникум. Но затем он затихает и словно весь уменьшается, сжимается, становясь маленьким и жалким. Сугуру не знал, что Сатору может быть таким. — Ты ведь можешь умереть, Сугуру. — Если Сёко продолжит вырезать цветы время от времени, то нет, — парирует Сугуру, но слова звучат натянуто. Он сам не верит в то, что говорит и знает, что Сатору не поверит тоже. Вот только вместо того, чтобы разозлиться и накричать на него, Сатору хватает его за руку и с силой тянет на себя, но это необязательно — Сугуру поддаётся сразу же, не намереваясь сопротивляться. — Пойдём, — в Сугуру плещется удивление, но он послушно идёт за Сатору. — Сейчас мы найдём эту несчастную девушку и ты ей признаешься. И пусть только попробует отказать. Сугуру резко замирает у самой двери и дёргает Сатору за руку. Видеть повеселевшего, привычного Сатору, несомненно, приятно, хоть в его словах чувствуется едва различимая горечь, и в любой другой ситуации он бы отшутился и они бы посмеялись от души, но сейчас не может. Не получается придумать ни единой шутки, а ложь остротой режет горло. Но и сказать правду он тоже почему-то не может. Как ему признаться в том, что Сатору и есть та «несчастная девушка», из-за которой Сугуру медленно умирает на протяжении года. Сатору не простит себя за то, что является причиной распустившихся цветов в его грудной клетке. — Я не могу пойти к ней, Сатору, — он следит как его губы расходятся, застывают в немом вопросе. — И это не она, — добавляет Сугуру, с усилием отрывая взгляд от губ Сатору. — Так ты поэтому молчишь? Думаешь он не примет твои чувства потому, что ты парень? «Нет, Сатору, я не могу ему сказать потому, что он мой лучший друг, единственный даже, и мне ужасно не хочется рушить это, ведь я трус. И вполне возможно наши пути скоро разойдутся не только из-за того, что я могу умереть от чёртовых цветов, которые посчитали мои внутренности своей грядкой, но и потому, что у меня не получается поспевать за титулом сильнейшего». Слова застряют в горле, словно он разучился говорить и вместо слов выходит тишина. — Не знаю, Сатору. Я не уверен. — Да ладно тебе. Вот я бы на его месте уж точно не смог отказаться, — Сатору задирает большой палец, сверкает очками и улыбается во весь рот. Сугуру должен был понять, что Сатору говорит это только для того, чтобы ободрить его, должен был распознать шутку, но вместо этого он не может удержаться от вспыхнущей в глазах давно угаснувшей надежды. Спохватывается он поздно — улыбка Сатору меркнет, разбивается осколками о чёртову надежду в тёмных глазах Сугуру, и он смотрит так внимательно, словно пытается отыскать нечто скрытое даже от его шести глаз. Сугуру боится, что Сатору сейчас сбежит, громко хлопнет дверью, бросит его в одиночестве и Сугуру приходится приложить немало усилий, чтобы не схватить его за руку, прося остаться. Как будто это может остановить Годжо Сатору. Вот только Сатору не сбегает, он трогает пальцы Сугуру, аккуратно, будто спрашивая разрешения и это так непохоже на привычного Сатору, который никогда не заботился о том как Сугуру может воспринять его действия. Сатору переплетает их пальцы, держит крепко и мир вокруг Сугуру сжимается. Сугуру кажется, что вся его боль поместиться в ладони Сатору. Сатору утыкается своим лбом в лоб Сугуру, очки падают и неприятно бьют по носу, но Сугуру даже не жмурится, не желая портить момент. — Какой же ты всё-таки придурок, — выдыхает Сатору ему в губы. Его дыхание пахнет зелёным чаем и сахаром — Сугуру уверен, что тот съел целую пачку мо́чи перед тем как прийти сюда. — Почему раньше не признался? — Кто бы говорил. Мог бы и сам признаться. Сатору в ответ лишь коротко усмехается, а затем расстояние между ними теряется, стираясь в летающую в воздухе пыль. Губы Сатору сладкие — Сугуру именно такими их и представлял. А ещё они мягкие, что Сугуру мог бы сравнить их с девичьими, но не хочется, потому что губы Сатору во много раз лучше. Целуется Сатору ровно так же, как и делает всё остальное — слишком. Он сминает губы, покусывая и словно пытается съесть Сугуру целиком. Сугуру уверен, что это его первый поцелуй, но он пытается показаться умелым и Сугуру решает, что не будет подкалывать его из-за этого. Всё-таки он сам не лучше, но вот запала Сатору не отнимать. Сугуру кажется, что тот хотел этого больше, чем он сам. Он отстраняется на секунду, чтобы ухватить немного воздуха и стянуть мешающие очки. Но Сатору долго ждать не может, он целует снова, ведёт языком по губам Сугуру и уводит его в сторону кровати, нависает над опешившим от падения Сугуру и целует ещё. Сатору лезет к нему под футболку, гладит кожу и Сугуру так приятно, так хорошо, что хочется большего. Вот только он не знает как сказать. Поймёт ли Сатору? — Что-то случилось, Сугуру? — спрашивает Сатору, когда он отстраняется. У Сатору поволока в голубых глазах и раскрасневшиеся губы. — Нет, всё хорошо, просто… — Сатору над ним напрягается, словно на него вот-вот нападёт проклятье. Хорошо хоть бесконечность не включает. Сугуру делает пару вдохов и выдохов, и понимает, что цветов больше нет. — Я, кажется, могу дышать. Сатору тут же расплывается в улыбке, расслабляется всем телом, сгребает Сугуру в объятья и кусает его за мочку уха. Сугуру на это бросает тихое «эй», но не злится и отомстить не пытается. — Потом нужно зайти к Сёко, пусть посмотрит тебя. Сугуру кивает. — Сатору? — Ммм? — Я люблю тебя, Сатору. — И я тебя люблю, Сугуру. Сугуру не хочется думать о том какой же он всё-таки идиот или корить за столь долгое молчание. Ему хочется совершенно другого: рук Сатору на разгорячённой коже, его губ, сминающих его собственные и чувствовать тяжесть его тела на себе. И даже жара кажется уже не такой невыносимой. Сёко улыбается, глядя на держащихся за руку друзей и даёт им знать, что они оба просто невозможные придурки, а ещё зовут себя сильнейшими.