буря

То, что в Фонтейне идёт дождь, это только его вина. Нёвиллет прикрывает глаза, стоя рядом с окном, смотрит через стекло, туда, на улицу, где всё заливает. Люди, не успевшие спрятаться, прикрывают головы руками и бегут под навесы или домой, в тепло, где горят жаром камины и не будет так мерзко влажно. У него в кабинете всегда на несколько градусов ниже, чем привычно обычному человеку, и столь высокая влажность, что иногда посетителям трудно дышать. Нёвиллета всё устраивает: он любит воду, вода любит его. Она – сила, она – жизнь, она – сам он, обретшая физическое воплощение. А ещё Фурина говорит, что ей тоже нравится. В своей манере, конечно, издевательски-небрежно, театрально, но искренне - она любит пускать водяные фигурки прямо по документам и весело смеяться, смотря на то, как Нёвиллет, в раздражении хмурясь, щелчком пальца превращает их на долю секунды в лужицы, прежде чем они бесследно испаряются. На документах остаются лишь капли - не смертельно, но приятного мало. Фурине весело, и она заявляет, что его кабинет похож на крепость Меропид - только труб не хватает, чтобы сверху подтекало, а так - сырость да мрак, лишь свечи в изящных подсвечниках да шкафы с книгами спасают. Пока она раздёргивает шторы в разные шторы, пуская в кабинет солнечный свет (если на улице, конечно же, хорошая погода), Нёвиллет на неё не смотрит - боится, что заметит и сразу поймет. Когда его госпожа уходит, он иногда поддаётся слабости - и шторами снова занавешивает окно обратно. Мелюзина, занёсшая ему кофе, ставит белую фарфоровую чашку на краешек стола и сочувственно вздыхает, глядя на него круглыми печальными глазами - он чувствует взгляд спиной и выпрямляется ещё больше, хотя, казалось, куда уж. – Господин Нёвиллет, – пищит она нерешительно, не пытаясь подойти ближе, – вам что-нибудь ещё нужно? Он слегка наклоняет голову, ведёт плечами: – Нет, благодарю. Мягкий отказ – завуалированное “я хочу побыть один”. Остаётся добавить лишь “всё в порядке, не волнуйся”, но мелюзины чувствуют, когда ему плохо, и не только из-за дождя, поэтому он ограничивается двумя словами и кривоватой, но мягкой улыбкой. Мелюзина чуть наклоняется в поклоне и быстро уходит. Глухо закрывается дверь - Нёвиллет невольно вздрагивает. Кофе горячий и пахнет ярко, насыщенно, терпкий аромат дразнит, манит – в любое другое время он бы с наслаждением позволил себе минутку отдыха, чтобы посмаковать вкус и не обжечь язык. Но сейчас он лишь садится за рабочее место, отодвигает чашку подальше и принимается за бумаги – сегодня и так уже выпил достаточно, пусть ему ничего и не будет. Их много: конец недели, на которой было четыре судебных процесса, и несколько личных писем, в том числе наверняка с угрозами и мольбами. К тому же с утра Фурина занесла парочку документов, которые, вообще-то, должна разобрать сама, но Нёвиллет всегда – по выработавшейся годами привычке – просматривает их повторно, во избежании, так сказать, последствий. Буквы перед глазами скачут и смазываются – организм устал после изматывающего дня, и, насколько бы могущественным и великим драконом суровый верховный судья не был, ему требуется отдых. Но сама мысль о том, чтобы вернуться домой, где он будет наедине с собой… там спокойно и, пожалуй, излишне тихо для того, чтобы он мог расслабиться. Да и велика вероятность, что сегодня… Нёвиллет морщится, с досадой сжимает перо в руке - то тихо потрескивает, но всё же не ломается. Не пристало ему, уважаемому юдексу, всегда сдержанному и безразличному, так открыто думать о своих слабостях. Так открыто их проявлять, пусть в кабинете больше никого. У него, всё же, есть обязанности, которые он должен исполнять несмотря ни на что. Думать о личном на работе – как минимум моветон. Но всё же… Всё же конец недели – и за окном не просто дождит, там затапливает так, что ещё немного – и пророчество исполнится. И Нёвиллет, к сожалению, ничего не может с этим поделать. За дверью слышится какой-то шум, мелюзина что-то громко говорит, явно пытаясь заставить человека проявить хоть чуточку такта и позволить ей исполнить служебный долг, но гость настойчив, пусть и вежлив. Нёвиллет чувствует, как улыбка сама собой распускается на губах, такая лёгкая и грустная: ох. Пришёл. Каждый раз приходит, как будто всё знает. Всё же – конец недели, дожди и… Интересно, принёс ли он отчёты или, может, какой-нибудь десерт? И если да, то сколько усилий ему требовалось, чтобы под ливнем добраться до дворца Мермония, не замочив бумажный пакет и пахнущие сдобой круассаны? Дождь за окном стихает, превращаясь в мелкую морось. Нёвиллету практически стыдно. Ризли заходит к нему уверенно, и – о, чудо, – в его руках действительно бумажный пакет, от которого тянет свежей выпечкой. Из-под накидки с меховым воротником торчит уголок папки – значит, всё же с бумагами, а не просто из прихоти. Улыбка становится чуть более тусклой, но всё ещё держится слабой тенью, когда герцог похлопывает мелюзину по шапочке в попытке утешить. Она за ним отчаянно что-то лопочет про “мы должны соблюдать приличия, месье Ризли, постойте же”. Нёвиллету становится приятно тепло, хотя он на дух не переносит жару. – Какой я тебе месье, – отмахивается герцог, проходя к столу. Нёвиллет прикусывает щёку изнутри, не сильно, но ощутимо, чтобы вернуть лицо, и наблюдает за тем, как с его массивных ботинок на пол стекает влага и грязь. – Брось, ты меня знаешь как облупленного: столько раз уже в этом кабинете бывал – зачем меня представлять? Мелюзина смотрит на господина верховного судью с обидой и долей отчаяния: – Месье Нёвиллет! Нёвиллет улыбается скомкано, но благодушно, потому что на душе больше не так паршиво, как было минутой ранее: – Оставь, всё в порядке. Я уже говорил, что герцога можно пускать без предварительного разрешения. Ризли смеётся, глядя на то, как в разочаровании мелюзина топает ножкой. Соблюдать порядок, или, как она выразилась, приличия, для неё так же важно, как и оберегать месье судью от нежелательных посетителей. Нёвиллет думает, что позже перед ней стоит извиниться и проговорить исключения ещё раз: есть пара-тройка имён, которые вхожи к нему без промедления и правил этикета. А пока все его мысли занимает Ризли, настойчиво подпихивающий ему пакет. – Вот, по дороге зашёл. Решил, что вы не против выпить чаю, – говорит он, а потом замечает нетронутую чашку и ухмыляется: – А вы, смотрю, уже. Не помешал? – Нет, – просто отвечает Нёвиллет. – Если хотите, попрошу принести нам чайник. – О, я всегда за то, чтобы устроить чаепитие, месье Нёвиллет. Но, боюсь, в этот раз не получится задержаться, – Ризли отодвигает стул и садится напротив, выуживая нужную папку. Нёвиллет старается смотреть ему в глаза – они у него блекло серые, словно слепые, серьёзные, а под ними угловатые тёмные шрамы и синяки от недосыпа. Он весь какой-то бледный и помятый – явно устал либо на работе, либо пока добирался до дворца. Нёвиллет давит всколыхнувшееся беспокойство одним суровым упрёком – работа. Они здесь по работе. Ничего большего. Впрочем, смотреть в глаза получается не очень: красный, расслабленный галстук отвлекает на себя, притягивает к оголённым острым ключицам. Или к шее – её обматывают чёрные лоскуты ткани, небрежно, как и проклятый галстук, и выглядит это весьма… экстравагантно. Пожалуй, это самое мягкое слово, которое может позволить себе Нёвиллет сейчас, сглатывая, чтобы смочить горло. Когда он, зная, что ещё немного, и это станет заметным, переводит взгляд ниже, то не может не отметить, какие крепкие, красивые у Ризли бёдра. К большому сожалению, они ему нравятся ничуть не меньше, чем ключицы или шея. Весь Ризли какой-то до жути привлекательный сегодня (опуская тот факт, что для юдекса он всегда привлекателен, вне зависимости от дня недели и времени): может, потому что хотел этой встречи не меньше, чем он, может, потому что, несмотря на усталость, его лицо сегодня светится особенным, мягким внутренним светом, когда он откидывается на спинку стула и насмешливо наблюдает за тем, как Нёвиллет вместе с документами касается его пальцев, неспрятанных под тканью перчатки. По правде, это происходит случайно, но Ризли разгорячённый после долгого пути, а Нёвиллет, как обычно, холодный, практически ледяной – и неожиданный контраст отзывается дрожью по телу. Нёвиллет берёт протянутую папку, торопливо её открывает, чтобы занять себя – хотя бы на секунду – отчётами. Стыдливо вглядывается в документы, пытаясь найти в них желанное спасение, но тут же одёргивает: при гостях заниматься работой – невежливо. Ещё один моветон, пусть его и выбило из колеи простое прикосновение кожа к коже. Они не так-то часто касаются друг друга, чтобы к такому привыкнуть. – Дела? – интересуется он с лёгкой хрипотцой, откладывая папку. Ризли вздыхает – и не то чтобы устало или недовольно, скорее, с ленцой и… Нёвиллет хмурится, уже догадываясь, но предпочитает тешить себя надеждой ещё пару минут, пока они вдвоём. – Каждый день забит, господин судья, – делится с ним доверительно и смешливо прищуривается. – Благо, сегодня выходной: накопил, наконец-то, премиальных купонов, чтобы побездельничать вечером. Ризли опять смеётся. У него красивый смех: низкий, не бархатный, нет, скорее грубый, зато заразительный. Ну, так думает Нёвиллет, потому что шутку (и шутку ли?) он не до конца понимает, но звук грудного смеха вызывает у него приятные мурашки. Ему хочется улыбаться в ответ – смеяться он пока не готов, да и давно уже не может. Но, возможно, недалёк тот день, когда он всё же позволит смеху сорваться с губ – тогда можно будет вдоволь налюбоваться растерянным и неверящим выражением лица герцога. Почему-то все думают, что он, как верховный судья, ничего не чувствует. Это довольно далеко от правды, но совсем немного всё же она. Потому что Нёвиллет уверен: если он – не человек, значит, понять до конца он их не может. А если не может, значит, надо вести себя так, как подобает знатным особам: не показывать эмоции, жить честью, праведно исполнять долг. И не смешивать личное с рабочим. Кроме Фурины, в сущности, его личное волнует только журналистов, особенно из “Паровой птицы” – но вряд ли их технологии дошли до того, чтобы залезать в чужие головы и читать сокровенные мысли. Если бы это было так, Нёвиллет бы уже давно украшал первые полосы всей местной корреспонденции. Ещё волнует – с недавних пор – Ризли. Но это волнение – ещё в зародыше, такое неуверенное, опасливое, отчасти неловкое, потому что герцог присматривается, выясняет границы дозволенного, аккуратно прощупывая, продумывая варианты. Изучает, конечно, тоже: иногда в открытую, спрашивая или вглядываясь, иногда – незаметно, как привык в крепости Меропид. Они сейчас где-то на той стадии, когда Нёвиллет позволяет – именно позволяет – узнать о себе всё, что рассказать можно, а Ризли этим пользуется без зазрения совести и использует в своих интересах. Нёвиллет думает, что герцог уже довольно хорошо разбирается в сложностях его характера – и, вероятно, поэтому приносит ему десерты каждый раз. Но то, что Ризли удивится его смеху – факт такой же бесспорный, как и его сущность гидро дракона. То, что Нёвиллету от этого приятно – и, может, немного обидно, – тоже. Но Ризли умеет удивляться, как бы странно это ни звучало. Его брови сходятся над переносицей, а лицо принимает сложное выражение – что-то среднее между вежливым недоумением и горячей заинтересованностью. Он прикусывает губу или – что более часто – прикрывает рот рукой в перчатке, опираясь на указательный палец, а большим поглаживая щёку. И его глаза всегда, всегда серьёзные, не теряют этого, даже когда в них скрывается чистое замешательство. Он всегда настороже, всегда готов подхватить – беседу ли, спор или шутку, и Нёвиллет… Нёвиллет довольно давно очарован им. Конечно, он говорил сам, и не раз – драконы не люди, они воспринимают мир по-другому. Может, глубже, а, может, наоборот поверхностно, не желая усложнять сложное изначально. Но как бы они не отличались, что-то всегда остаётся общим. Когда Ризли затихает, только лукавая, уставшая улыбка светится на его лице и в его глазах. Нёвиллет не может удержать вздоха, когда смотрит на то, как весело подрагивают уголки губ, как заговорчески он подмигивает ему, Нёвиллету, оставаясь при этом в рамках приличий и лишь немного нарушая установленную на работе субординацию. Нёвиллет хочет собрать эту улыбку своими губами, впитать в себя – или, лучше сказать, раствориться в ней, как вода вбирает в себя солнечные лучи, нагреваясь. Глупо это отрицать, он давно прошёл эту стадию: ещё тогда, когда поймал себя на мысли, что к герцогу хочется прикасаться чаще, чем нужно. Когда хочется задержать прикосновение – ладонь к ладони – дольше, когда хочется не рассматривать исподтишка, а открыто разглядывать, запоминая каждую незначительную деталь. Или, скорее, когда он в который раз увидел шрам и вдруг подумал: больно? И как давно? Мажет ли Ризли его заживляющей мазью до сих пор? И болит ли в дождливую погоду? У него самого шрамов не было – вода стягивала всё, и кожа, бледная, словно у мраморной статуи, оставалась навечно нетронутой. – Иногда ноет, – признаётся Ризли однажды, когда они вдвоём пьют чай с кусочком торта, оставленного Фуриной в знак благодарности за выполенные за нее отчёты. – Когда дождит особенно сильно. Но, – ухмыляется он на мрачный взгляд голубых глаз, – меня это не беспокоит. В моей жизни было много боли, господин верховный судья, так что эта – сущие пустяки. Нёвиллет ответ принимает с молчаливым сочувствием – наиболее подходящая, как ему кажется, реакция. И обещает себе хотя бы пытаться контролировать настроение – хотя уже и так знает, что ничего у него не получится. Когда Ризли уходит, за окном моросит, потому что ощущение фантомной боли на шее слишком реально. Нёвиллет хмыкает, подносит руку к ней – и вдруг замирает, когда пальцы касаются нежной кожи. Что это он, в самом деле? Зачем? Зачем спросил вообще – личное ведь, а личное с работой мешать нельзя. И зачем сейчас стоит и трогает себя там, где ничего нет? Но почему-то чувствует то, что никак не может чувствовать. Если только… если только… Он надеется, что Ризли успел дойти до какого-нибудь укрытия, потому что осознание собственной влюблённости обрушивается на Фонтейн ливнем. И не то чтобы любить нельзя, вовсе нет. В его долгой, долгой жизни было немало влюблённостей – ненавязчивых, мимолётных, стремительных – ночным свиданием или изысканным ужином за бокалом вина. Просто никогда – так. Никогда так сильно, так болезненно и неправильно. Но одновременно так приятно и маняще притягательно, так… вдохновляюще и воодушевляюще? Когда Ризли на следующей встрече впервые приносит ему выпечку и горячие ещё стаканы с чаем из местной кофейни – сам, без просьб и напоминаний, – сердце Нёвиллета заходится в радостном трепете. Он приходит в ужас почти столь же быстро – за окном небо затягивается тучами, и Ризли хмурится и говорит, что не брал с собой зонта или плаща, чтобы укрыться. Нёвиллет понимающе кивает и обещает одолжить свой, всё ещё пребывая в дурном настроении, старается как можно быстрее завершить беседу и впервые отказывается от предложенного угощения. И не потому, что любить нельзя. Любить можно, просто вот Ризли - ни в коем случае нельзя. Потому что Ризли его не любит. И, к сожалению, этого изменить тоже нельзя. Как и то, что Нёвиллет всё равно влюбился. Ризли обижается – это понятно по тому, как болезненно неприятно поджимаются губы в тонкую линию, – откланивается формально и с ледяным спокойствием, уходит спокойно и не оборачиваясь. Даже не шутит напоследок, как привык, когда понял, что можно. Пакет из кофейни всё же оставляет – Нёвиллет в отчаянной беспомощности хочет сбросить его со стола, но в последний момент удерживает себя. Зовёт мелюзину, отдаёт выпечку ей и говорит, чтобы никто не смел его тревожить. Даже госпожа Фурина. И тем более – герцог, если он вдруг придёт. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра – в идеале ближайшие пару столетий. Мелюзина спрашивает, всё ли с ним в порядке – можно ведь отходить от формальностей, когда дело касается не судьи, а Нёвиллета непосредственно. Нёвиллет говорит: да. Конечно, всё в порядке. Нет поводов для беспокойства, а теперь идите, мне нужно работать. Фонтейн тонет в дождях долгие полторы недели, потому что господин судья не впускает к себе никого. Зато потом к нему приходит Ризли – с бесконечным количеством бумаг и вкусно пахнущим пакетом, уже другим, не таким, как в прошлый раз, садится напротив и с сарказмом спрашивает: – Не надоело ещё? И Нёвиллет впервые за десять бесконечных дней вздыхает с облегчением, когда Ризли пихает в него круассаном, так и не получив ответа: – Ешьте, а то смотреть тошно. Не пристало юдексу выглядеть бледной молью. – Вы не в обиде? – спрашивает Нёвиллет нейтральным тоном, но судя по тому, как насмешливо Ризли ухмыляется, звучит он неслишком убедительно. – С чего бы, господин судья? Но в этот раз, будьте добры, не отказывайтесь от угощений – я, между прочим, трачу на них треть своей зарплаты. За окном стихает гроза, словно по щелчку пальцев, а, на самом деле, всего лишь из-за пары нечаянно брошенных фраз. Нёвиллет вздыхает и впервые позволяет себе улыбку в присутствии Ризли – обычно он ждёт, когда за ним хлопнет дверь. – Вау, – не сдерживается Ризли, и в его голосе нет привычных иронии и колкости, только искреннее удивление и, может быть, немного восхищения. – Мы уже на такой стадии отношений? Тогда наша размолвка (и стоит ли её так назвать? скорее, недопонимание, если позволите) стоила того. И где-то в этот момент Нёвиллет думает: да, возможно, влюбиться в него не было такой уж плохой идеей. Нёвиллет продолжает ему улыбаться, когда в дверь стучат, и мелюзина – уже новая (ох, сколько же они, оказывается, уже просидели, раз караул успел смениться) – звонким голоском оглашает: – Госпожа Клоринда! И она входит, такая аккуратная, красивая, тонкая, но крепкая, невесомой походкой, держа руку у бедра, там, где спрятана кобура – рабочая привычка, от которых так просто не избавиться. От неё пахнет цветочным ароматом, тяжёлым, но приятным, и держится она уверенно, прямо, лишь в конце придерживая шляпу, когда останавливается у стола и приседает в реверансе. – Извините за беспокойство, месье Нёвиллет, – тихо, отрывисто произносит она, и Нёвиллет думает, что мелюзины должны быть в восторге от того, как она соблюдает этикет. – Мне сказали, что мой муж у вас. Нёвиллету она нравится. По многим причинам: хорошо исполняет работу, говорит всегда по делу, остра на язык, когда надо, а когда не надо – учтива и вежлива. То, как она относится к госпоже Фурине, играет непоследнюю роль – он верит, что она прикроет её собой, если той будет угрожать опасность. А если опасность будет угрожать Фонтейну, Клоринда будет одной из первых, кто встанет на защиту своей страны – она уже доказала это там, в глубинах крепости Меропид, предлагая свою помощь. Она похоже чем-то на него, господина верховного судью, даже больше, чем ему бы хотелось, но вместе с тем это-то и вызывает наибольшее уважение и устанавливает понимание на уровне полуслов и жестов: за столько лет бок о бок научится понимать её не составило труда. Клоринда нравится Нёвиллету, правда, и по многим причинам, но, наверное, главной на долгое время будет оставаться одна: она делает Ризли счастливым. И это та истина, которая одновременно с этим заставляет его… скорее не ненавидеть, а испытывать лёгкую досаду. Нёвиллет кивает, отворачиваясь на пару мгновений: видеть, как Ризли расцветает, загораясь, слишком больно и притягательно одновременно. Он всегда так: замечает её, и теряет дар речи, потому что она то, к чему он тянулся всю жизнь и наконец достиг. Он целует ей руку, дрожащими губами прижимаясь к тыльной стороне ладони, и слегка трётся щекой, когда думает, что Нёвиллет отводит взгляд. – Моя миледи, – говорит Ризли, и не нужно быть дураком, чтобы заметить, насколько тот её любит. Клоринда наклоняет голову в едва заметном кивке – принимает невысказанный комплимент, позволяет сжимать ладонь, позволяет себя целовать, и, хотя по ней не скажешь (и в этом они тоже похожи), она точно так же любит его. В том, как она окидывает его обеспокоенным взглядом и выдыхает, не найдя новых шрамов и царапин, как поправляет его галстук, затягивая ненамного сильнее, потому что знает, что тот не выносит сдавливающего ощущения в районе шеи, если этого не его лента, как одёргивает накидку, задравшуюся от сидения, – в каждом таком маленьком жесте сквозит неподдельная любовь. Нёвиллет не может на них смотреть, но всё равно смотрит сквозь полуопущенные ресницы. Иногда, в подобные моменты, он думает: дождь в Фонтейне - полностью вина Ризли. Или Ризли и Клоринды, но никак не его. Эта мысль, по-детски наивная, обидная и мелочная, раздражает с каждым разом всё больше, потому что он знает: за человека, в которого ты влюблён, нужно радоваться, а не обвинять его в том, о чём он не имеет ни малейшего представления. Предвзятый изначально суд никогда не вынесет справедливого приговора. Но тогда же – а в такие дни – особенно – он понимает, что не думать не может. Потому что это что-то подсознательное, иррациональное, что-то человеческое – а в человеческом он, увы, не силён. Мысли, которые он просто не может – и не хочет – контролировать, недовольство, усталость и тупая, ноющая боль – в груди, возле сердца – уже неотъемлемая часть их визитов. Ревность плохое чувство, особенно когда ты знаешь, что не имел на него никакого права с самого начала. – Прошу меня простить, месье Нёвиллет, – встаёт Ризли и, соблюдая приличия, кланяется, небрежно, всем видом показывая, что это – формальность, не более. – Сегодня в “Эпиклезе” выступает иллюзионист. Помнится, мы давно обещались ему посетить одно из представлений. Клоринда качает головой – молчаливая, как и всегда, и Ризли берёт её под руку, утягивая в сторону двери. – Вы не хотите сходить? – спрашивает уже на пороге Клоринда, и Нёвиллет вздрагивает от удивления. – Думаю, Лини будет рад вас видеть. Ризли оборачивается и приветливо ему кивает – когда Клоринда рядом, у него всегда улучшается настроение, и к вечной серьёзности примешивается детское озорство. – Можем добыть вам билет в первый ряд, господин судья. Хотя, с вашими-то связями, вам это не доставит труда и без нас, – смеётся он, и получает тычок от Клоринды куда-то под рёбра. И не морщится ведь, а только хмыкает. – Не стоит, – вежливо отказывается Нёвиллет, выходя из-за стола. – У меня ещё много работы. Хорошего вам вечера. –Тогда съешьте эклеры, которые я принёс, за чашкой чая, – настойчиво требует Ризли, будто от этого зависит его жизнь. – В следующий раз, надеюсь, у нас будет больше времени. – Безусловно. Они прощаются, как всегда быстро и скоро, – Ризли придёт через неделю, а, может, раньше, если что-нибудь случится из ряда вон выходящее, Клоринду он видит едва ли не каждый день – как личная охрана Фурины, она везде следует за госпожой. Так к чему церемонии? У них троих – особые привилегии, и пора бы давно принять это как неизбежную данность. Они его хорошие знакомые, а, может быть, даже уже друзья, с которыми ему приятно провести время без забот о работе и надвигающемся пророчестве. И, он думает, Ризли с Клориндой теперь тоже относятся к нему так же – с дружеским участием и заботой. Так что то, что в Фонтейне идёт дождь, – только его вина. И ничья больше. Когда дверь за ними практически закрывается, Нёвиллет тихо предупреждает: – Лучше воспользуйтесь точкой телепортации, а не аквабусом. – Чувствуя на себе проницательный взгляд серых глаз, он добавляет с печальной улыбкой: – И возьмите зонт. Скоро будет буря.