По линеечке

— «Личные конфликты за камерой» — это мои вежливые просьбы не разбрасывать вещи по всему дому? Дима недовольно оторвался от экрана планшета, на котором старательно вырисовывал эскиз для клиентки, и лицо у него сделалось такое, словно Костя сказал несусветную глупость. Такое лицо, какое обычно бывает, когда на съёмках звучит что-то, что Дима не хочет комментировать, поэтому просто молчит и ждёт, пока все окружающие поймут, какую, как говорит сам Дима, «выдали дичь». Костя любил то, как нелепо выглядела чужая серьёзность: как трогательно Матвеев поджимал губы в моменты сосредоточенного напряжения и со всей присущей суровостью хмурил брови, отчего в огромных, наивных глазах блестело раздражение, хотя по какой-то непонятной причине менее миловидным он не становился. Возможно, причина скрывалась в абсолютном неумении не лелеять каждый димин вдох и каждый выдох, но Костя не мог ничего с собой поделать, его самообладания хватало только на то, чтобы улыбаться более-менее незаметно для камер при любом взаимодействии с Димой, потому что не улыбаться совсем не получалось, как ни старайся. — Извини, в следущий раз кинусь тебе на шею, — Дима переполз по полу, на котором сидел последние два часа, и прощёлкал суставами, чтобы тут же снова скрючиться над экраном. Костя давно перестал интересоваться, почему большой письменный стол каждый раз проигрывает подоконникам, кухонной столешнице, разумеется — полу и даже полке в прихожей, но для галочки всё равно предложил сесть в более комфортную позу. Дима ожидаемо отмахнулся, и в бликующем белом свете гирлянды и каких-то приторных свечей тени тонких рук причудливо растянулись по стенам. — Можешь порисовать у меня на коленях, тут тебе всегда удобно. — Какой ты дурак, боже. Помолчи. Костя потёр шею и похлопал себя по ногам, как будто они тоже затекли от наблюдения за Матвеевым, несмотря на то, что сам он не выглядел утомлённым дискомфортом. Его вообще обычно сложно выбить из рабочего состояния, поэтому прямо сейчас Дима со снова спокойным лицом выводил восточные узоры, медитативно отстукивая пальцами свободной руки какой-то ритм по корпусу планшета. — Говорят, талантливый человек талантлив во всём, — Гецати присел рядом. Глаза зацепились за чёрные линии татуировки, уходящей вниз по острым, сутулым плечам, и эти линии заставляли думать. Думать об очертаниях костлявых рёбер под чистой пока кожей, лопатках, на которых наверняка ещё оставались следы после очередного спонтанного секса в неудобном месте. Особенная любовь к неподходящим локациям и, как следствие, позам, кажется — результат своеобразной профдеформации, и это даже забавляло. Если лопатки — это почти крылья, то человечество должно быть благодарно за другой эволюционный путь, иначе тысячи условных Дим Матвеевых создавали бы коллапсы в больницах из-за… профдеформаций. — И как, правду говорят? — Дима рефлекторно вздрогнул от щекотки из-за ногтей, игриво царапавших его по спине под футболкой, примерно там, где кончался замысловатый рисунок. Костя сверкнул глазами и почему-то перешёл на шёпот: — Правду. Дима прокрутил головой и блаженно выдохнул, потому что Гецати усилил давление и теперь разминал уставшие мышцы. Костя придвинулся ещё ближе, чтобы аккуратно убрать взлохмаченные, грязные — они не выходили из дома все выходные — волосы с глаз, что было совершенно бесполезно, учитывая длину. Непослушные пряди тут же скользнули назад сквозь пальцы, Дима сморщил нос и подул себе на лицо, чем только больше растрепал. У Кости заболело в груди. — Приятно слышать, – Матвеев поджал губы, но сейчас — заинтересованно и выжидающе, с надеждой, что Костя продолжит свой импровизированный манифест, — особенно от тебя. Костя зажегся моментально, одновременно принимая поражение: задуманная картина с массажем и благодарностью от вымотанного Димы была обречена ещё в тот момент, когда чертёнок отвлёкся на этот полутональный, пространный разговор. Он тут главный, всегда главный, Гецати слепо идёт за чужими желаниями, готовый сделать любую глупость и целовать, целовать, целовать, бесконечно целовать подставленное сонное лицо, колючие кости и красивые длинные пальцы, которыми Дима делает все свои талантливые вещи. — Хочешь, чтобы я похвалил тебя? — Много ты понимаешь, чтобы меня хвалить, – Дима захихикал, — но ты всё равно скажи что-нибудь. В чём я талантлив? — В чём ты талантлив? — Костя картинно задумался. — Давай только без шуток про отсос, ладно? — Мне почти сорок лет, за кого ты меня принимаешь, — Гецати легонько щёлкнул по лбу, но Дима склонил голову и прищурил осуждающе глаза, — ладно, ладно, я бы правда не стал. Во-первых, ты очень красиво рисуешь, — Костя оставил аккуратный поцелуй на сокрытом тканью плече, — во-вторых, делаешь людям красивые татуировки, — сухие губы прошлись по ребру ладони, — в третьих, красиво играешь на гитаре. — Ты знаешь другие прилагательные, кроме «красиво»? — съехидничал Дима, чтобы Костя не заметил, как замерло дыхание от наблюдения за тем, с каким трепетом Гецати выцеловывал каждую фалангу. Это ощущалось слегка неловко, потому что в голове по-дурацки закрутились строчки Баскова, но каждый новый поцелуй словно запечатывал всю невыразимую нежность в диминых руках, и каждый палец становился отдельным символом того, что Дима даже со всем своим талантом не способен изобразить и передать. В детстве он боялся дышать, чтобы не спугнуть необычную бабочку или не выдать себя из-под одеяла монстрам снаружи; сейчас уже давно нет ни бабочек, ни монстров, зато есть Костя, Костя и его ласковый язык на запястьях, который тоже очень волнительно спугнуть. — Хорошее слово, ёмкое и правильное. — Красивое? Гецати закатил глаза и притянул к себе обеими ладонями за щёки: — Красивое. Дима застонал громко и плаксиво, оседлал костины колени, со скрипом проехавшись своими. Свет от гирлянды играл на стенах, потолке, ложился на лицо напротив, и Матвеев совсем разомлел, не справляясь с эмоциями, притёрся к животу. Где-то сбоку качнулись и зазвенели ёлочные украшения на задетой в возне ветке. Их звон скручивал в груди щемящую тоску по чему-то далёкому и давно забытому, заставлял тянуться за утешением. Почему-то в голове возник образ Кости, который неделю назад на этом же месте доставал салфетку за салфеткой в попытке оттереть с рук блёстки от шаров. Гецати поймал судорожный выдох в поцелуй и поднялся с Димой на руках в сторону спальни. Они упруго упали в высокий матрас, чудом не содрав лодыжки о корпус кровати. Матвеев замахал руками в попытке раздеться самому и стянуть чужие вещи, из-за чего не получилось сконцентрироваться ни на чём конретном. Костя схватил мальчишку за запястье и провёл широкими мазками холодного языка по руке, чтобы спустить к себе, под домашние штаны. Дима покраснел и длинно застонал, почувствовав, насколько Костя заведён. — Я... Тебя не было, — Дима зарделся, как закатное солнце. Кости и правда не было с раннего утра. — Я проснулся, и твой запах... Он оказался лицом вниз раньше, чем успел закончить фразу. Гецати запустил язык так глубоко, что поцелуй стал больше похож на искусственное дыхание — рано спасать, доктор. Слюна вязко стекла по челюсти к шее, Костя собрал влагу и размазал вдоль линий сухожилий на руках, закольцовывая запястья на чужой пояснице. Длинные пальцы огладили влажные — маленький чёрт — стенки совсем невесомо, насколько это возможно сделать огрубевшими подушечками. Дима раздвинул ноги сильнее, чтобы принять глубже, попытался насадиться сам и почти открыл рот, готовый выскулить волшебное «пожалуйста» (какая глупая ирония), как Гецати притёрся горячей головкой и бегло прошёлся губами по спине. Матвеев привычно заскулил, ощущая, как плотно прижался колючий низ живота. Костя не церемонился. Дыхание замерло — вот теперь спасай. — Думаешь, твоя шалость со следами помады сойдёт тебе с рук? — раздражение вспыхнуло моментально и больно, словно по кровотоку пустили металлическую крошку, и Гецати неожиданно сильно вжал чужое лицо в подушку. Дима захрипел в тяжёлом захвате, но всё равно послушно прогнулся ещё больше. Он знал, что так будет, и очень ждал костиной реакции, ждал, потому что вёл себя, как плохой мальчик, а Костя не любил, когда... Когда... Ко... — Костя! — Дима всхлипнул в мокрую от собственных слюней подушку, чувствуя, как вслед за глубоким толчком нежную кожу обожгло грубым ударом ладони. Поясницу прошило, словно от контакта с оголённым проводом, большой член вошёл под особенно идеальным углом, всего этого было так много, что ощущалось на грани боли. Опасно заслезились глаза. — Считай до пяти. Матвеев покачал высокий стон и тихо выронил «один», тяжёлая рука быстро и звонко упала на другую ягодицу; на «два» у Димы разъехались коленки и так загустела слюна, что сложно было сглотнуть всю разом, на «три» — кожа горела, словно пороли его ремнём. — До пяти, Дима, — Костя строго опустил голос и остановился полностью, не услышав нужное слово. Мальчишка слабо запротестовал и попытался приподняться на предплечьях, подался назад, абсолютно бесполезно в крепкой хватке. Краснеющие следы растеклись даже по бёдрам, очаровательно ослабевшим бёдрам, которые Костя обязательно вылижет после того, как заполнит своего мальчика спермой, оставит настоящие следы взамен сценарной пошлости с помадой. — Четыре, — голос дрогнул совсем жалко, к сжатому горлу подступили душащие рыдания, потому что так хорошо, так невыносимо хорошо Костя растягивал распухшие стенки, даже когда в ожидании не сдвигался ни на сантиметр. Дима был готов кончить прямо так, просто от ощущения этого идеального члена глубоко внутри себя, но на остатках самообладания выскулил заветное «пять», надеясь, что не прозвучал слишком невнятно, потому что иначе Гецати не засчитает. Гецати оказался снисходительнее, очевидно, подстёгиваемый собственным возбуждением, ласково прошелестел какую-то глупую похвалу в волосы — Дима не смог разобрать слов за шумом крови — и огладил разгорячённую кожу контрастно нежно, по сравнению с резким толчком, от которого Матвеева провезло по спутавшейся простыни. Костя наклонился ниже, чтобы поменять точку опоры, поставил руки на постель, и Дима хотел было вцепиться в них в поисках ещё большего тактильного контакта, но Гецати внезапно перехватил поперёк рёбер, поднимаясь. Пришлось выгнуться для удобства — не терять ощущения наполненности. Член даже не качнулся, прижатый к животу, хватка стала такой крепкой, что в лёгкие стало сложно набирать воздух, если поверхностных, частых вздохов вообще могло хватить, чтобы наполнить грудную клетку. Дима всхлипнул и замер, ощущая, как невыносимо чувствительно Гецати проехался всей длиной по простате. В ушах зазвенело, коротко и оглушительно, Костя позволил опуститься обратно на кровать, запачкать мутными разводами тёмную ткань. Сквозь свои глухие завывания Дима уловил длинный, низкий стон. Костя почувствовал слабое царапание, когда попытался отстраниться и выйти, и удовлетворённо выгнул бровь: — Хочешь погреть меня? Дима не ответил, занятый стыдливым жеванием постельного белья, зато красноречиво прижался к горячей груди, когда Костя аккуратно, чтобы не выскользнуть, уложил их на бок; на острых татуированных плечах, там, где позволял рисунок, наливались ревнивые укусы. Мальчишка будет недовольно крутиться перед зеркалом и хмурить своё трогательное лицо, но это всё завтра, так что у Гецати оставалось немного времени на придумывание складного оправдания. Завтра, потому что пока Дима мелко дрожал и поджимал пальчики на своих стройных ногах, вряд ли способный сказать хоть что-нибудь, кроме имени Гецати. — И что, всего три таланта насчитал? — Матвеев вопреки ожиданиям неуверенно прочистил горло и поёрзал, укладываясь на вытянутой костиной руке, игриво сжался несколько раз вокруг обмякшего члена, но оставил эту затею, чтобы позорно не кусать губы от ощущения вытекающей спермы, — да и пение ты забыл учесть, или некрасиво? — Красиво-красиво, просто всех твоих способностей не упомнишь, — Гецати лениво и устало поцеловал куда-то в челюсть, словно в попытке собрать тёплое марево с остывающей кожи, — но стонешь ты лучше всего. — Ты невыносим. « — Белая — ванильная, красная — корица и яблоко, бежевая — апельсин с шоколадом, серая — сандал. — Сандал? Как в буддистском храме? — Ни черта ты не понимаешь, они создают атмосферу.» — Как и тридцать метров гирлянды, и имбирный «Морган», дай угадаю?»