Олег обещал не умирать.
И где сейчас все его обещания? Там же где и он сам: под двумя метрами земли промёрзшей на сельском кладбище, в гробу, гвоздями забитом наглухо. Они тоже на куски разваливаются, гниют, вслед за хозяином своим погибая, их тоже черви трупные грызут, растворяя так, словно их и не было никогда. Словно всё это иллюзия мозга больного, мираж. Одна мысль об этом сердце истерзанное замереть заставляет в ужасе, забыть на мгновение, что ему биться нужно, жизнь ненавистную в теле слабом хранить — не может оно агонии одиночества вынести, не может без любви исцеляющей хоть секунду протянуть. И если все чувства, слова все, если сам Олег лишь выдумкой сладкой были, то зачем же её так жестоко развеивать нужно было, зачем мечты свои, себя самого на части разбивать так, что не собрать больше — деталей не хватит. Зачем жизнь собственную, душу, иллюзии отдавать, которую сам же и создал от реальности сбегая? Нет, невозможно это, невозможно такие чувства придумать, невозможно человека такого идеального создать, и боль такую из-за миража испытывать невозможно. Не хватит сил у мозга пораженного свою реальность построить. Да и был ли он болезнью захвачен до встречи судьбоносной? Дима ведь обычным был, нормальным, но несчастным, одиноким. Он никому не нужен был, ничего не мог и погибал, в собственных комплексах угасая. С Олегом Дима счастливым стал, особенным, словно тот для него одного Богом создан был, словно они друг друга всю жизнь искали и нашли наконец. Они вместе цельными стали, свободными и сильными. А потом Олег ушел туда, откуда не возвращаются. Он Диму бросил, и того вновь в болото одиночества затянуло так, что уже и не вытащишь, как не старайся. Дима теперь заживо гниёт, в агонии адской сгорая, он разлагается с Олегом вместе — только тот боли не чувствует, не чувствует страха, ему уже всё равно, что с телом холодным происходит, его уже нет, а Дима вот есть. Диме больно, ему так больно: он не хочет глаз своих открывать больше, не хочет ничего слышать, говорить не хочет, он умереть мечтает, разложиться, рассыпаться наконец, чтобы не мучатся больше, не страдать. И сердце его биться больше сил не находит, оно в агонии внутри мечется, в чёрных руках, грехом измазанных, спасение находя, забвение желанное. Только Саша почему-то мириться с этим не хочет, зачем-то Диму тут держит, на страдания, муки бесконечные обрекая, молитвы над ним читает, заговоры. Он чернокнижника за руки бледные, бескровные почти хватает, сжимая до боли, и плачет-плачет-плачет, к себе тело едва тёплое прижимая, он Диму жить просит, несмотря ни на что, дышать и по земле бренной ходить столько, сколько Богом позволено будет. Саша воет, чувствуя ту темноту внутри, которой Матвеев без боя сдаётся, которую не изгонишь ничем, не выведешь, Саша рыдает, словно дитя, когда Дима из рук его рвётся, едва трепыхаясь, и не отпускает, только ближе тянет и просит-просит-просит: чернокнижника, Бога, род свой, даже самого Дьявола, лишь бы хоть кто-то ответил, хоть чем-то помог. Шепс почему-то за жизнь его уходящую цепляется так же, как за жизнь брата младшего цеплялся: едва ли не зубами вгрызается, как собака от горя обезумевшая, и на саму смерть рычит, отпугивая. Саша старуху с косой больше не боится, он её наговорами совсем не добрыми из квартиры тёмной выгоняет, все пороги запечатывая, все окна для неё закрывая. Он не боится, что она за ним потом придёт, не боится её проклятий — за себя не страшно, себя не жалко. Пусть смерть его на части разрывает, пусть душу вытягивает за уплату долга чужого, Саша мешать не будет, но Диму он ей не отдаст, пусть та хоть всех демонов и чертей из ада за чернокнижником пришлёт. Мальчик жить будет, что бы не случилось, какой бы злой рок не был ему уготован. Шепс справится, отведёт руку костлявую от души ослабленной, силами напитает и волю к жизни вернёт — он до самого конца этого ребёнка защищать будет, так же, как брат его защищал. — Отпусти меня, — голос у Димы тихий, болью задушенный и отчаянием, всю звонкость в криках и истериках потерявший. И взгляд его неживой совсем, пустой-пустой, но больной такой, такой тоскливый и умоляющий, что медиум себя монстром настоящим ощущает. Он обязательно у Димы прощения попросит, когда тот в себя придёт, на колени перед ним встанет и покается, но сейчас не отступится, не бросит, до самого конца за чернокнижника бороться будет, внимания не обращая на то, что тот давно сдался и демонам свои душу на растерзание отдал, не противясь. Саша тело лёгкое на кровати укладывает, одеялом тёплым накрывая, и улыбается, ломано так, неестественно, просто чтобы слезам вновь воли не дать. Он волосы тёмные от лица убирает осторожно, по голове ладонью тёплой проводит ласково-ласково и в лоб холодный Диму целует, обнимая: — Ты этого не хочешь, Дим, — он рядом с чернокнижником на кровати широкой вытягивается и наговоры на защиту под нос себе шепчет, крепче мальчишку в объятиях своих стискивая, и тот впервые за много дней его в ответ обнимает. Прижимается едва заметно, тепло чужое впитывая, и запах родной вдыхает, он у них один на двоих всегда был. У Димы от боли фейерверки перед глазами пляшут, он взвыть от неё хочет, но из груди только хрип сломанный вырывается, такой же, какой и он сам сейчас по ощущениям. У него внутри ничего, кроме зияющей пустоты, больше нет, она кричит, наружу рвётся, над сердцем его измываясь, и не заткнуть её, не заполнить, она как тьма — всё, что внутрь попадает на части рвёт, съедая, поглощая всю радость, всё счастье, что в жизни когда-либо было. И Дима в отчаянном проблеске разума за Сашу пальцами онемевшими цепляется, на груди его прячась, пытаясь спасение в нём найти. — Как я без него, Саш? — слёзы по коже холодной кипятком проходятся, обжигая, и тело обессиленное в рыданиях содрогается, словно в судорогах. Он кашляет, задыхаясь, и горло его огнём горит. Дима глаза на миг открывает, на краткий миг, но у Саши от него сердце в груди замирает в ужасе: в тёмных омутах, таких живых и настоящих сейчас, столько горя плещется, столько боли и безысходности, что у медиума дыхание перехватывает. — Мне нельзя без него, никак нельзя. Саша его в себя вжимает изо всех сил, в руках голову тёмную пряча, он губами в макушку вжимается на мгновение и старается в голос не кричать, часть боли чужой в себе принимая: она его на части изнутри рвёт, перемалывая нещадно, но он ещё на себя тянет, сколько может, пока Дима ещё тут, с ним, пока открыт и помочь позволяет — Саша всё заберет, всё вытерпит, лишь бы чернокнижник больше с ума в агонии своей не сходил, лишь бы смог на мир своими собственными глазами взглянуть, а не через монстра страшного, что в нем корни пустил. Не через нечисть проклятую, что его к смерти приближает. — Он всегда с тобой, Дим. Он тебя не бросил. — Он ушёл, — голос чужой едва слышен за хрипами страшными, болезненными, он в рыданиях связность теряет, неразборчиво звучит, а Дима в руках затихать начинает, успокаиваться и вновь в свой личный кошмар проваливается. Саша за его душу истерзанную хватается, здесь удержать пытается, но чернокнижник сам его отталкивает, в тьме бушующей растворяясь. Дима жить не хочет, не хочет бороться. Диме больно, его собственные демоны на части рвут, повизгивая довольно, словно свиньи, что корыто помоев получили — едва ли его душа вкуснее, она, горем запятнанная, сама к смерти стремится, и нет в ней ни любви, ни ненависти, что может чертей подпитать. Ничего нет больше, кроме боли бесконечной. Шепс его не отпускает, он тело едва живое встряхивает сильно-сильно, в глаза пустеющие заглядывает и всю свою уверенность, всю надежду, что в нём ещё осталась, в слова складывает: — Никогда он не уйдёт, слышишь? Олег тебя до самого конца защищать будет, даже если силы кончатся, даже если колесо Сансары новый оборот даст, он тут останется, пока ты в нём нуждаться будешь. Навсегда, Дим. Саша в слова свои верит искренне, пусть брата и не чувствует совсем, он просто знает, что Олег бы Диму не бросил, просто надеется, что тот и вправду силы тёмные от души драгоценной вместе с ним отгоняет. Потому что медиум знает:смерть живыми руками надолго не отведёшь.
Саша старухи с косой не страшится, знает, что она всех встретит в отведённый час, так же, как знает, что Димино время ещё не вышло: ему в гробу лежать лишь стариком с сединой едва заметной, не будет он молодым под землю уходить, не его это судьба. Но если решит смерть его в объятия свои принять всё же, если не хватит силы у заговоров на пороги наложенных да на окна, Шепс на себя его участь примет, не колеблясь. Саша брату клялся, что Дима в порядке будет, обещал, что позаботится, что бы не случилось, и он слово своё сдержит. Медиум своё уже отжил давно, силой рода на земле бренной удерживаемый, — для него заплатить жизнью своей за душу родную только в радость. Окно в комнате трещит жалобно, и рама пластиковая трещиной идёт глубокой, едва на части не разламываясь, а в стекле помутневшем глаза демонические пламенем алым горят. Когти тёмные стучат едва слышно, царапины оставляя, и у Саши от этого звука мурашки по спине бегут, съёжиться заставляя. Бес за окном чёрным дымом клубится, шипит довольно, словно смеётся, в глаза медиуму заглядывая — нечисть не боится совсем ни его силы, ни его самого, она лишь момента ждёт, минутной слабости, чтобы в квартиру пробраться и своё забрать. Голос грубый трещит, словно сломанное радио, а смех демонический визгом по комнате разлетается:— Не поможешь.
С тумбы ваза падает, со стуком звонким на осколки разлетаясь, и вода из неё мутная, почти черная, по полу кляксой уродливой растекается, руны защитные смазывая в пятно неразборчивое. В коридоре дверь металлическая скрипит натужно, замками щелкая громко-громко, и туман темный за окном смеётся, визжит так, что уши закладывает. Он огнями красными словно в самую душу заглядывает, гипнотизирует, он рычит, скулит и внутрь рвётся, все богатства мира обещает, все желания исполнить клянётся, лишь бы его к душе ослабшей пустили, лишь бы дали кусок побольше от чернокнижника безвольного оторвать. Бес безликий шепчет, и слова его, точно змеи настоящие, под кожу забираются, жалят нещадно, нарывы зудящие кровавыми кляксами по телу раскидывая, он издевается, картины страшные в разум, в миг под давлением сильным ослабший, посылая:— Не спасёшь.
Защита дома по швам расходится, крошится, как мел в руках у демона мощного: стёкла трещинами глубокими идут, вязь рунную разрушая, половицы скрипят натужно, угольные символы отторгая, квартира на глазах тускнеет, краски свои теряя, словно умирает вместе с Димой, что на руках у Саши от боли ужасной задыхается — заслон на жилище его рукой поставлен, ему на себя атаку бесовскую и принимать. Язвы жёлтые на теле ноют, огнем горят, в чувства приводя, но Дима от морока тёмного избавляться не хочет, он за него изо всех сил цепляется, а демоны и рады помочь в бездне этой утонуть, они чернокнижника в объятьях ласковых сжимают, до боли к себе цепями незримыми привязывая, как он их когда-то, и глубже в небытие тянут, в забвение вечное, где ни боли не будет, ни его самого — пустота лишь, до слёз им желанная. Дима себя пустой надеждой не тешит, он не Саша, что в вере пустой потонул, он знает, что Олега нет больше, ни здесь, ни где-либо ещё, знает, что тот навсегда ушел, ничего, кроме креста кладбищенского, за собой не оставив. Не потому, что хотел, — не мог иначе. Демоны ведь только в сказках души на муки вечные обрекают, в ад за собой утаскивая, — не нужны им слуги такие, слабые и беспомощные, сожалениями о жизни пустой убиваемые. Им еда нужна. Кто-то пороками питается и грехами, кто-то сожалениями, унынием, болью, что всё человеческое существо собой заполняют, а кто-то душу целиком заглатывает, не стесняясь. Вот так просто: была душа и нет больше, совсем. Ни следа. Дима знает, что его та же участь ждёт, с самого начала знал и готов был, успел смириться, а Олег — нет. Олегу другая судьба уготована была, другой сценарий: большая семья, безбедная старость и место среди духов рода большого. Он в смерти счастье найти должен был, покой и понимание, семью свою, но он при жизни Диму нашёл, и всё полетело к чертям собачьим. Олег бы над мыслями его посмеялся сейчас, по голове бы тёмной погладил и сказал, что неважно всё это, что судьбу человек своими руками творить должен, он бы обнял и от всего на свете бы защитил, но Дима его потерял, сам отпустил, зная, чем всё это закончится, зная, что без Шепса его на свете этом не удержит никто. Ему жаль, ему так жаль, что он Олега подвёл и себя, жаль, что он Сашу подведёт. Он ведь действительно в Диму верит, верит, что тот со всеми невзгодами справится, снова на ноги встанет и вперёд пойдёт, верит, что Дима счастлив будет за двоих, что он Олегу мир своими глазами покажет, жизнь проживёт вместо его брата. Саша верит, что Олег не просто так всем ради Димы пожертвовал, и чернокнижник тоже в это верить бы хотел больше всего на свете, но он не может, нет в нём желания с колен вновь подняться, нет сил за душу свою воевать и стыда нет, за то что сдаётся без боя, за то, что уже сдался. Сердце в груди замирает на мгновение, ритм замедляет, уставши, и бес за окном лапой когтистой по стеклу бьёт, визжит, как свинья, и глаза его словно сильнее блестеть начинают, пир предвкушая, а Саша в ужасе пульс чужой считает, с наговоров своих сбиваясь.Зря.
Рама последний раз трещит предупреждающе и лопается, пополам складываясь, и в квартиру холодный ветер пропуская, осколки пол застилают, словно ковёр, в последние целые руны прицельно вонзаются, все щиты с комнаты снимая. Облако тёмное в квартиру заползает лениво, по стенам вьётся, по полу течёт, с водой тёмной сливаясь, с осколками блестящими, потолок обволакивает, каплями вниз срываясь, оно разрастается, всю спальню собой заполняя, и шипит довольно, радуется. Саша заново наговор свой читать начинает, глаза прикрывая, и Диму поближе подтягивая, он его к себе прижимает близко-близко, всем своим естеством за него держится. Только буквы у него почему-то в слова не складываются, отдельными звуками изо рта вылетают, а бес смеётся, глазами алыми отовсюду сверкая:— Засыпай.
Демон на кровать по ножкам деревянным забирается, с потолка патокой льётся и глаз своих дурманящих с медиума не сводит, а у Саши голова кругом идёт, у него желудок внутри в узел сворачивается, и желчь горьким комом в горле встаёт, он всё пытается хоть слово связное из себя выдавить, хоть что-то сделать, но мир перед глазами в темноте тонет, и Шепс понять не может, что происходит, связь с реальностью теряя, он просто за Диму изо всех сил цепляется, как за единственную ценность, и просит, со всей искренностью, со всей нежностью и любовью, что в нём к брату были, что он к чернокнижнику испытывает, защиты просит, умоляет мальчишку в покое оставить и себя вместо него в уплату долга принять. У него в глазах помутневших слёзы стоят, у него душа на части от горя рвётся, а бес рядом только смеётся визгливо, тёмной лапой объятия ослабшие разжимая, и шипит:— Засыпай.
И Саша мороку тёмному уступает бессильно, на кровать куклой безвольной падает, он лишь шепчет измученно: — Прости. И глаза его закрываются.