***
Осаму Дазай заявлялся к Фёдору Достоевскому нередко, каждый раз вторгался нагло и бесцеремонно, всеми силами старался вывести из себя, снова и снова натыкаясь на спокойное лицо и безмятежную улыбку, на миролюбивое предложение выпить чаю. У Фёдора была большая квартира, но чаще всего он коротал дни в своём кабинете, гораздо реже Осаму находил его в кухне или спальне. Казалось, Фёдор не заботился о своём теле ни капли, забывал об удовлетворении самых очевидных потребностей. Болел чем, а может, Осаму просто никогда не успевал застать его за трапезой, худоба Достоевского была неестественной, даже жуткой, кожа была такой бледной, что он походил на тех мертвецов, которых описывают художественные литературные произведения. Возможность вытащить Фёдора из его кабинета возникала у Осаму, наверное, слишком редко, почти никогда. Пару раз лишь они встречались на улице, ещё был день, когда удалось зазвать Достоевского в парк. Этот день Дазай отметил в календаре, как праздник. Иногда Осаму предлагал Фёдору прогуляться, порой даже звал пообедать или выпить чаю вне квартиры Достоевского, но согласие было получено всего три раза, и то, они не ходили далеко, потому что это, по словам Фёдора, не имело никакого смысла, если их целью был приём пищи. Они, конечно, втайне оба понимали, что, будь это так, давно бы эти их встречи прекратились, но упорно красноречиво умолкали, стоило ненароком заговорить об этом. Осаму по мере их знакомства начинал понимать, почему Достоевского называли крысой.***
В очередной раз Осаму пришёл в квартиру Фёдора. Бледный, с огромными синяками под глазами, Достоевский, на удивление не в пафосном костюме, а в растянутой мятой белой футболке и широких тёмно-синих штанах сидел за компьютером, напряжённо печатая какой-то текст. Дазай даже умилился немного, затем закрыл окно, бесшумно подошёл и обвил руками Фёдора со спины. Достоевский вздрогнул от прикосновения чужих тёплых рук к своей холодной коже. Это не было проявлением какой-то любви, скорее тоска по простому человеческому теплу, которого так не хватало им обоим, что в прошлом, что в это время. По крайней мере, так они себя убеждали, но каждый из них изредка сомневался в этом. Осаму прикоснулся губами к холодной шее, почувствовал, как Фёдор напрягся, а после расслабился, узнав его. Они запутались в этом, но не то чтобы сожалели. Кажется, в тот вечер никто из них не понял, как они оказались на кровати. Зато помнили, как лежали, впрочем, одетые, под одним большим тёплым одеялом, обнимая друг друга в тщетных попытках согреться вместе. Кажется, подумалось тогда Осаму, спящий Фёдор вполне безобидный Дазай может всадить пулю ему в лоб, а тот даже не успеет отреагировать.***
Как же так получилось, что Осаму стоял на холодном полу этой белой тюрьмы? Тем более, над ним возвышался Чуя Накахара, который держал дуло пистолета прямо перед лбом Дазая. Как так получилось? На самом деле он ведь знал, как именно. Он проиграл. Проиграл ещё тогда, когда встретил в том кафе Достоевского, познакомился с ним, когда они сыграли первую партию в карты, такую сложную наконец для них обоих, когда загорелся азарт, появилась эта странная одержимость, намного более сильная, чем та, что охватила Рюноске Акутагаву по отношению к Дазаю. Осаму проиграл, когда влюбился, в конце концов. Ах, как долго он думал что никогда этого не признает. А ещё он знал, что Фёдор сейчас видит его, такого жалкого. Кажется, Осаму с детства мечтал о смерти, так почему именно в этот момент умирать ему не хотелось? Впрочем, его мнения по этому вопросу никто не спрашивал, и уже не спросит. Дазай проиграл. А проигрыш с Достоевским недопустим. Он всегда это знал. Знал, но совершил ошибку. В конце концов, даже гении совершают ошибки. Раздался громкий звук выстрела. Сначала попадание в плечо, пуля прошла навылет. Больно. (Он всегда знал, что Чуя — мазила.) Второй выстрел, казалось, вовсе не громкий, напротив, тихий, словно издалека. Больно. Кажется, потом была только темнота. Хотелось ли заплакать? Определённо, нет. Он знал, на что идёт, знал с самого начала.***
Важно ли всё это сейчас? Точно нет. Их финал был предрешён с самого начала, ничего нельзя было изменить, верь в Бога, молись ему, или отрицай его существование, искренне считая вздором. Они оба были яркими красками темперы, которые, верно выполненные рукой умелого художника, могли стать невероятно прекрасными картинами. Жаль, что кисть держала я, совершившая так много ошибок. Я, бросившая обучение в художественной школе и ни разу прежде не знавшая темперу.