***
— Я-я-я, ты не представляешь, я уже всё придумал, — вопит воодушевленный Джисон, чуть не свалившись со скамейки на мокрую траву. Она колет неприятно и уже успела испачкать носки. — Вот это, ты и я, запишем и выложим на майспейс. Я гарантирую… — Май.что? — перебивает подуставший от через край энергичного Джисона Минхо. Он — петарда, что вот-вот взорвется на глазах яркими ослепляющими фейерверками. — Подожди. Это все слишком мне непонятно. — О боже, Минхо-зануда, теперь понятно, почему ты не спросил адрес моей странички тогда, зимой. Я думал, ты скрываешься. Ну, знаешь, от других из школы. — он неловко смеется, но тараторить не перестает. — М а й с п е й с, — произносит по буквам, — майспейс, сайт. Ты можешь создать свою страничку. Загружать фотки, типа? Искать друзей? И музыку. Черт, мы точно станем популярны! Ты что, совсем не сидишь в интернете? — Э-э-э, не знаю, может быть, захожу пару раз в неделю? Доклады для учебы… — Поражаешь. — Перебивает. -Чем ты занимаешься все дни, когда мы не тусуемся вместе? «Думаю о тебе» — в мыслях, на языке: — Читаю книги, наверное. Музыку слушаю, на гаражной распродаже нашего квартала я купил целую коробку дисков. Всякое разное. — Зануда, — смеётся Джисон и ласково обнимает парня. Теплый какой. Теплый и приятно пахнущий: порошок с цветочным кондиционером. От самого Джисона постоянно пахло сигаретами. Мама и ее «новый чувак» смирились. — Я зануда, а чем похвастаешься ты? — Я…мм… Я скручиваю косяки из травки за минуту. Это можно назвать талантом. — Научишь? — Научу. И снова объятия, ласковые, как первый летний дождь. От острых шипов Минхо остались хлопья сахарной ваты, и все розовые. — У тебя в волосах, — задыхаясь от крепких сжимающих рук, говорит Минхо, — в волосах как будто вселенная. Звезды. Это восхитительно прекрасно. Ты прекрасный. Джисон смущается, но не показывает, быстро зацеловывая лицо Минхо. Как же он любит. Больше, чем всё. — Это ты, — он смеется, — это ты прекрасный. Посмотри на меня, я всего лишь тощий гиперактивный эмо-ребенок с классным вкусом в музыке. Звезды пропадают, стоит чужой рукой провести по волосам. Они улетают, превращаясь в мотыльков. — Я думаю, мы оба странные. Ты тусуешься в женском туалете на переменах, я прячусь под лестницей от хулиганов. Мы очень друг другу подходим. — Мы как… Как это называется? Соулмейты, родственные души, как в той песне, помнишь? Если говорить о песнях, моя идея о записи… — Дерьмовая идея, Джисон. Ты умеешь играть на гитаре. Я не умею петь. Мы оба не хотим опозориться на весь интернет. Может лучше зайдем в дом? Становится холоднее. Джисон кивает. Он знает, что его мама приготовила что-то вкусное сегодня, поэтому бежит вперед, на ходу стягивая кеды, его махровые носки в фиолетовую полоску сразу собирают на себя всю пыль и грязь большого уютного дома, в котором поселилось всё: любовь, волшебство и призраки теплых моментов. А может быть, и настоящие призраки. Вишневый пирог расплывается большими пятнами на застиранной фиолетовой футболке, понять, какой на ней был рисунок, уже пару лет как невозможно. Но это ли важно? Носки и футболку можно закинуть в стиралку, воспоминания — нет. Воспоминания не отмоешь от вечных переживаний «осторожно, сейчас испачкаешь». Смех, улыбки, поцелуи, разрисованные кеды, дурацкие шутки, цветные пластыри и одна, выкуренная на двоих, важнее всего остального в мире, а мисс Ли женщина замечательная, понимает почти все, что на уме у этих детей, и предлагает Джисону остаться на ночь. Мама не против. «Новый чувак» ее заботит больше, чем собственный сын. У них, кажется, сегодня ресторан итальянской кухни. — Мы обязательно захватим чего-то тебе — кричит в телефонную трубку «новый чувак», на его лице, должно быть, та самая мерзкая улыбочка. Джисон морщится. Правда, может быть, он и не считал бы его полным мудаком, но его мать приводит «новых чуваков» почти каждый месяц, и никто из них еще не оказывался классным. Хотя этот задерживается чуть дольше, чем остальные. И он подарил ему новый телефон! Пирог доеден, половина из кружки кофе Джисона на столе, вторая — в желудке. И в эту ночь, сытые и довольные, они позволяют себе зайти немного дальше, чем простые ежедневные поцелуи, но не настолько далеко, чтобы громкие крики эхом по комнате и искусанные в кровь губы. В этот раз — тихое дыхание на ухо, скомканные влажные губы на чужих, непозволительные алые засосы на Джисоновой шее. И любовь. Минхо думает, что Джисон красивый, Джисон считает Минхо ахуенным. Жарко и тесно в маленькой комнате, дурацкие слова невпопад, неловкий смех и «все хорошо?». Неопытные дети играют в опытных взрослых. Слишком жарко, и тяжелое дыхание обоих наконец выравнивается. Никому не хочется идти мыть руки или что-то вроде этого, но обоим до ужаса хочется болтать о всякой ерунде. И они болтают. Обсуждают соседского кота, который сбежал на прошлой неделе. Его загрызли собаки прямо у дороги, кишки наружу. Классное зрелище, все ребята с квартала сбежались посмотреть. Джисон рассказывал про комиксы. Купил на прошлой неделе. Очередная супергероика с крутыми злодеями, которые, по важному заявлению Хана, «однажды должны точно победить» — Принесешь в следующий раз свою коллекцию? — спрашивает Минхо, в темноте ближе пододвигаясь к теплому телу бойфренда. — Ммм, не уверен. Мы можем зайти ко мне, я покажу тебе всё. Я думаю, что не донесу и половины сюда. — смеётся Джисон, чувствуя, что вот вот готов провалиться в сон. Он слышит, как Минхо раз или два спрашивает «ты спишь?», но не отвечает, вскоре действительно засыпая. Сны всегда странные, похожие на фантазии безумного человека, на этот раз про говорящих птиц и поиск чего-то. Что он искал, с утра уже и не вспомнить, единственное запомнившееся — чувство безнадежности и быстросменяющиеся локации. Хотелось точно попасть куда-то. Минхо тихо сопит рядом в плечо, он слишком милый, когда спит. Такого хочется зацеловать, обнимать и не показывать остальному миру, наверное, посадить в коробочку и носить всегда в кармане, где-то рядом с телефоном. Такого хочется любить до безумия сильно. С таким хочется быть. — Мама… Мама сказала, что ты и сегодня можешь остаться, — сквозь сон говорит Ли. — Я не хочу, чтобы ты уходил от меня. Пожалуйста, забудь о других. — Минхо-я, у меня не получится забыть о других, — по-доброму смеётся Хан. Эти слова, сказанные бойфрендом, определенно не всерьез. Не всерьез же? — Чонин-и хочет научиться музыке, у Феликса аутизм, он не справится без друзей, а в женском туалете можно услышать много чего интересного. — Пожалуйста… — Просит Ли, голос сонно ломается. — Я хочу, чтобы ты любил меня. Только меня. — Ты всегда будешь главной частью моей жизни. — Джисон целует теплый лоб парня, прижимая его сильнее к себе в крепкие объятия. — Ты обещаешь? Не врешь? — обреченное. — Я тебе обещаю. — Успокаивает Хан. — Я люблю тебя, тут не о чем переживать. — короткий чмок в обкусанные губы и неловкий смех обоих. — Спасибо, не делай так больше. Ты не почистил зубы. — Засранец. Испортил момент. И им хорошо в компании друг друга. Они любят, много целуются в этот день. Даже во время просмотра дурацкой романтической комедии, которую взяли из проката, их губы не расстаются друг с другом, сюжет уловить максимально трудно, но он до одури прост, всё, как всегда. Несмешные шутки, кривая съемка и абсолютно отвратительная игра актеров, никто никогда не играл хорошо в таких фильмах, наверное, поэтому диск и стоял на полке с девяностопроцентной скидкой. Смешно, как они надеялись за пару баксов получить что-то хорошее к просмотру, беря фильм, который никто не хотел смотреть. — Я не понимаю, — возмущался Джисон, — как таких актрис вообще подпускают к съемкам чего-либо. — Да ладно тебе, мне кажется, она играла куда лучше этого… Эээ… Как его звали? Джером? — Вроде бы что-то другое, ладно, не важно. Соглашусь, этот дурацкий мужик играл отвратительно. Но в том и шарм! — Шарм — смотреть на тупых актеров? — В этом есть свое удовольствие, — смеётся. — Удовольствие? Хан Джисон, ты абсолютно максимально странный, знаешь об этом? — Спасибо, мне до тебя об этом говорили пара десятков людей, да, я в целом в курсе этого. И знаешь, что во мне еще странного? Минхо вопросительно поднимает бровь. — Я все еще не почистил зубы. — Фу, Джисон, — Ли с силой толкает парня в плечо, — ты не странный. Ты отвратительный. Я целовался с тобой! Мерзость какая. — он притворяется, что его тошнит. Это правда неприятно, Минхо никогда не позволял себе пропускать чистку зубов, а Хан… Хан просто жил в каком-то своем мире, где, кажется, зубы чистились по щелчку пальцев, магически сразу и где не существовало кариеса. — Живо отправляйся чистить свои беличьи зубы, мы ведь даже купили тебе щетку на прошлой неделе, зеленую. Ужасный ребенок. К тридцати у тебя выпадут все зубы! Возмущению не было предела, Джисон находил это забавным. Минхо был как кошка, милым, когда злился. До невозможности прекрасным. — Ребенок? Ты издеваешься? Я старше тебя на целый месяц. -Ты получишь под зад, если не почистишь свои сраные зубы, Хан Джисон, и я не шучу. Твоя щетка с динозаврами. Джисон возвращается уже через пять минут, со смоченной челкой и мокрым от воды лбом. Зубы почищены, а лицо умыто, хочется целоваться. Безумно долго и пошло, и они обнимаются, Минхо неожиданно лезет руками под футболку, оставляет багровые отметины везде, куда может дотянуться, параллельно рассказывая всякую ерунду. Джисон слушает, кусается, лижет и смеётся: — В следующий раз я разобью нос этому вашему Чанбину, почему он позволяет себе разговаривать так с тобой? — Не выйдет, Хани, одна его рука больше твоей головы раза в два. Мне кажется, помимо церкви, он каждый день по пять часов проводит в качалке или где-то типа. Все его церковные рубашки едва ли не трещат по швам. Возможно, он даже не ходит в школу, это отчасти объясняет его тупость. — Ты намекаешь, — поцелуй в шею, — что я, — укус, — слабак? — Я не намекаю, солнце, я говорю об этом прямо. — Покажешь мне этого вашего Чанбина, тогда я и подумаю, может, следует хорошенько вмазать ему. Мама снова готовит пирог после работы, на этот раз яблочный. Минхо не любит приготовленные яблоки в любом виде, но у них не очень много денег, чтобы можно было выбирать, приходится мириться с этим. Джисон в пижамных штанах, одолженных у парня, яблоки обожает, перебирает ногами по полу в ожидании, снова собирая на них всю пыль дома, и с восторгом хвалит пирог. Они сегодня не завтракали, простая шарлотка кажется самым вкусным блюдом на земле. — Ты останешься на завтра? — с надеждой уточняет Минхо. Почему-то вспотели ладони. Он уже знает ответ. — Прости… Отвратительно. — Завтра у Чонина игра на гитаре. Пошел на хуй, Джисон. — Мы разучивали визер, если тебе интересно! Нет, ему похуй. Минхо злится где-то внутри, его раздражает даже улыбка Джисона, раздражает то, как он растягивает гласные, раздражает вопрос «что случилось?». Но он молча мотает головой. Как будто ему вообще есть дело. С дневным уходом Джисона мир стал серым. Ни волшебно-звонкого смеха, ни цветастых носков, ни глупых разговоров ни о чем. Всё пропало. Хан Джисон забрал с собой желание жить. Минхо утопает в дурацких книгах про приключения и магию, решая, что это куда веселее, чем валяться весь вечер, уткнувшись в подушку лицом. Он бы умер за Джисона. Но Джисон бы не умер за него. Такие заключения поступают ему в голову с каждой перевернутой новой страницей «Хроник Нарнии». С надеждой, Минхо постоянно прислушивается к телефону в гостиной. Может ли Хан позвонить? Может ли Хан прийти сегодня? Может ли Хан остаться с ним навсегда? Адекватная часть внутри него говорит нет, но истеричный и эгоистичный Минхо требует, хочет и кричит, что он должен. Забыть про друзей, семью и остальных… Забыть и остаться здесь, под одеялом, навсегда. Они наберут сотню дисков из проката и будут смотреть их каждый вечер, переслушают десять раз все диски с гаражной распродажи, а когда закончатся деньги — читать вслух книги из местной библиотеки, по странице каждый, смеяться с тупых шуток. Они могут слушать музыку, какую любит Джисон, и просто молчать вместе. Но Минхо никогда не будет для Хана на первом месте, потому что всегда найдется человек лучше, всегда найдется кто-то, кто будет ближе для Джисона, чем Минхо. Сейчас, через месяц или через год, он всегда будет менее значим, чем остальные. И это расстраивает. Истерика выходит наружу, сдерживать внутри невозможно, что-то болит и ломается. Кажется, как будто болят его чувства, болит его пустота в груди, и от этого нельзя спрятаться. Но алые полосы на животе заставляют чувствовать себя лучше, ненадолго, но этого хватает, чтобы успокоить поток скомканных мыслей о ненависти к себе и, казалось, нескончаемую истерику. Ему страшно, ему, блять, чертовски страшно. Может быть, и правда лучше умереть? Минхо смотрит в зеркало, пока чистит зубы, и не узнает себя, перед ним другой человек. Он трогает свои щёки, правда его, пару раз бьет себя по лицу, затем смотрит на руки (уже не в зеркале), они тоже не его, и ноги, и вообще. Это пропадает через несколько минут, но они кажутся вечностью, теперь он снова чувствует себя. Минхо никогда не испытывал ничего подобного до этого времени. Кажется, у Джисона было что-то похожее? В одну из их первых встреч. Он боится об этом думать, отгоняет мысли фэнтезийной книгой, не замечая, как проваливается в сон. Утром его будит теплый голос матери, с кухни приятно пахнет домашней выпечкой. Пахнет детством. — Джисон позвонил. Сказал, у него очень срочные дела к тебе. Что-то про лес говорил всё время, просил перезвонить. Если соберешься надолго, я упакую тебе блинчиков с собой. На прошлой неделе мисс Вулфорд передала мне мёд. Минхо коротко кивает, едва ли разлепив глаза, но к телефону бежит сразу, набирая уже заученный номер. Пара гудков, на другой стороне слышится знакомое и радостное: — Привет, привет! Собирайся, я зайду за тобой через полчаса. И будь готов, это затянется надолго. У нас есть важная миссия. Джисон бросает трубку так же быстро, оставляя Минхо совершенно без возможности спросить, чем они вообще собрались заниматься. Хан приносит мертвых рыб в пластиковом пакете, наполненном водой. Будем честны, он надеялся, что те оживут в самый неподходящий для этого момент. «Я кормил их каждый день, даже травку давал и… И экстази, чтобы скучно не было, как думаешь, чего померли?» И они идут хоронить рыб в лес. Джисон бережно вырывает могилку руками, он уже соорудил дома кривое надгробие из найденных кусков досок и коробки от какого-то диска, перемотанных друг с другом голубой изолентой. — Мы каждый день слушали вместе кьюр и смотрели Джимми Нейтрона по утрам, ну, знаешь, перед школой… Это очень несправедливо, Минхо-я… Джисон был привязан к этим созданиям не меньше, чем к остальным любимым ему вещам: дискам с музыкой на полке, гитаре с порванной струной, она была его первой, и еще остальной мелочевке типа значков из пивных крышек, старых ржавых булавок на школьном рюкзаке. В общем, любил. Минхо заботливо держал за руку, поглаживая большим пальцем тыльную сторону ладони. Он не понимал, но сочувствовал, ему не нравилось видеть Джисона в слезах, это провоцировало что-то внутри жалобно скулить и царапать. Присыпанная могилка образовывала небольшую горку песка, аккуратно украшенных леденцами в обертке и надгробием с лаконичным «члены семьи». — Мама предлагала смыть их в унитаз, но, знаешь… Теперь мы обязаны приходить сюда иногда, типа, не обязательно часто, просто… Просто иногда, хорошо? — Конечно, Джисон. Проголодался? Хан молча кивает, Минхо достает контейнер с блинчиками, и они едят в такой же тишине еще около десяти минут. Тёплый ветер, яркое солнце и приглушенный щебет птиц, погода располагала. — Хан-и, скажи, а ты меня любишь? — Что за дурацкие вопросы? — Ну, — Минхо мнется, а сердце в груди — готовое выпрыгнуть, — просто неожиданно подумал. — Мои чувства к тебе очень сложно объяснить словами, это что-то очень новое, — говорит Джисон, а Минхо не понимает, почему нельзя просто ответить «люблю». Это задевает. Где-то в душе, там, где пустота, начинает кровоточить рана. И в голове звучит одно навязчивое «он тебя не любит», голова кругом. Возможно, нет, точно где-то у Джисона есть люди, которые дороже, которых любит — больше, по которым чаще скучает. И это определенно не Минхо. А Минхо так отчаянно боится остаться один, что никогда не рушит планы, никогда не отказывается от прогулок и встреч, никогда не возмущается, если они шесть часов подряд смотрят стартрек. Джисону нравится такое дерьмо, а Ли любит секс в большом городе, и вот секс в большом городе они не смотрели никогда. — Ладно, не важно. — врет Минхо, стараясь не показать, как его задело. Оно правда задело очень сильно. — Как тебе блинчики? — Передай своей маме, что она супер. Нет, я имею ввиду блинчики — супер. Она хорошо готовит. Минхо кажется, что он и правда сходит с ума, поэтому на звонки не отвечает следующие два дня. А Джисон даже не думает приходить. И одному в пустом доме тоскливо, хочется содрать с себя кожу, чтобы почувствовать хоть что-то, что-то кроме пустоты и отчаяния, заставляющих заливаться слезами в истерике. Он чувствует себя одиноко, даже находясь рядом с человеком, за которого, не думая, умер бы. Церковь по воскресеньям давала небольшую возможность отдохнуть от навязчивых мыслей о Джисоне целыми днями, появлялись другие заботы. Книги, выброшенные в фонтанчик, порванный рюкзак и… Слова. Его не любили нигде, но если в школе была возможность спрятаться, то в церкви — нет. Да, будем честны, Минхо боялся. Боялся, но никогда не подавал вида, он уже смирился с тем, что для всех останется главным предметом насмешек. Феликса почти не трогали, Феликс был… Он просто был как будто тем, кого будут ненавидеть и не любить, но никогда не тронут. У ребенка был аутизм, и, может быть, это и сыграло главную роль. Здорово доставалось и Чонину, мальчику на год младше, слепому от рождения. Ребята прятали его вещи, толкали и просто кричали обидные вещи вслед, а Минхо не мог молчать, за что получал всегда. Минхо не был другом Чонина, просто Чонин был единственным, кто здоровался с ним, единственным, кроме Джисона, кто относился к нему как к обычному человеку. Он был единственным, кто вместо «хэй, педик, сколько членов успел отсосать за утро?», говорил приятные слова, но в школе они не пересекались. Все знали — если постоять с Минхо дольше пяти минут рядом, можно заразиться этим вашим гейством. Все же знают, что любовь к пенисам передается воздушно-капельным путём? Научно доказанная истина! Как будто они в сраных шестидесятых… Скачок роста гомосексуализма, должно быть, объясняется количеством присутствующих мужчин на лив эйд во время выступления квин.***
— Эй, по-моему, ты выглядишь хорошо в… Ну, вот так? В школе я тебя таким не видел. — Джисон отходит на шаг назад, еще раз оценивая одежду церковного хора Минхо. — Заткнись, мы тут, я не думал, что ты придешь и, вообще, если ребята увидят, — Ли нервно смотрит по сторонам, — они точно подумают, что ты такой же и… Будут, наверное, задирать. Он боится и прислушивается, этим двум вещам его научили в школе. Поэтому при громком звуке шагов срабатывает инстинкт сохранения, единственным выходом видится туалет — узкое и тесное помещение, явно едва помещающее в себя двух тощих подростков. И это заставляет их прижиматься ближе друг к другу. Тесно и очень жарко, от пота синие волосы липнут ко лбу. — Если бы это был Чанбин, я клянусь… — шепчет Минхо. — Он бы не оставил от нас с тобой и живого места. Джисон также тихо хихикает, прижимая бойфренда ближе к себе.«Это будет нашим маленьким секретом»
Воздух становится горячее, дыхание громче, двое детей, наполненные большой любовью друг к другу, стараются быть еще ближе. — Курим и по домам? — предлагает Хан. Ребята давно ушли, можно не беспокоиться, что кто-то застукает. Минхо кивает. Он хочет остаться вместе, он хочет побыть еще, но… Если Джисон не хочет, в чем тогда вообще весь смысл? Это всё очень плохо. Их второй раз происходит в том же туалете через неделю. Минхо молча плачет, Джисон ничего не спрашивает, гладит по голове и целует в красные щеки. Сидя на закрытом унитазе, греет его ледяные пальцы, шутит и рассказывает истории, всё остальное. Он любит, просто не знает, как и что нужно говорить. Ли же должен и сам всё рассказать, когда придет момент? Правда? Минхо молчит как партизан. Если Джисон не спрашивает, значит, что наплевать. В голове каждого подростка это звучит как непрописная и очевидная истина, и Минхо думает, что лучше бы они вообще не встречались, когда в очередной раз причиняет себе вред острым лезвием желтого канцелярского ножа. «Мне он нужен чтобы точить карандаши» Эта пустота съедает его изнутри до конца. Шестнадцатого июля две тысячи восьмого года Ли Минхо покончил с собой.