Куркума почти как солнце

       В те времена я был сумасброден и баловли́в. Лип к тебе как карамельная конфетка. Боялся потерять и оттого крепко вжимался ногтями в наши неспешные будни. Я нёс околесицу и придумывал странные планы, будто мир никогда не сможет меня поцарапать. Был слеп, но счастлив. Ты помнишь? Я принимал желаемое за настоящее, торопил время и вечно куда-то рвался. В мечтах жизнь облепляли нескончаемые приключения и зной, нестерпимый зной лета. Я грезил о ракушках и морских камнях, резиновых сланцах и соломенной шляпе, беспечно решивший, что зиме не добраться до нас. Прохладный ветер не напоминал о морозах за горой, лишь успокаивал нагретую кожу, и я подставлял ему навстречу лицо, руки и грудь. Высовывал язык, смеялся как в последний раз... в тот самый последний раз. Танцевал под крупными каплями ливня. Они впитывались в кожу через хлопковую ткань, и я считал, что дождь теперь внутри вен. Шутил, играл, порой плакал, но тихо-тихо, и никто не замечал. Кроме тебя, конечно. А потом солнце вновь сияло. Даже тучи я обожал, их контраст с жёлтым выгоревшим полем. И поле это по ночам звёздами усеянное, и надо за руки крепче держаться, чтобы во тьме не потеряться. Я сжимал твои ладони, прыгал на месте, макушкой до неба доставая, и снова лип. Говорил, что голос доносится до луны. Я в это верил. Ты помнишь? Время рассеяло меня. Зима добралась, царапнула щёки, и озорная краснота их стала шрамами. Я сделался тяжёлым и печальным, смех больше не выходил из груди звонким, а лишь хриплым и надрывным. Я стал маленьким. Так, что помещался на ладони, а глаза покрыла мутная пелена. «Это снег», — бормотал в колени, засыпая. Сон длился десять жизней, и в каждой виделся твой силуэт. Зелень пела арфой, персиковый вечер показывал свадьбу цикад, и я на ней умело дирижировал. Дороги, дюжина, вели только к нашей двери, и ночь заходила, едва переступи порог, ни секундой раньше. Там поле усеяно одуванчиками, они шелестели: «Везде как дома, но сну не длиться вечно», и я возвращался. «Жаль, ты не видел цикад», — слабо улыбался во тьме. Не гадал, переживу ли зиму, и потому каждую ночь грелся спиной о горячую грудь. Ты стискивал кольцом сильнее, обхватывал ноги, руки. Пеленая телом, прижимал ближе. Я видел в твоих глазах затаённые желания, воспоминания о летних ночах под сенью звёзд, и в те секунды тянулся губами к твоим. В особо холодные дни ты находил меня в десятках одеял и приносил непременно что-то жёлтое. «Куркума», — говорил. «Это почти солнце». И в те ночи, не страшась мороза, я вновь придумывал легенды. Сказки, что не услышать нигде на свете, только для тебя одного. Помнишь? В утро, когда растаял снег, я проснулся раньше мира, раньше птиц, веришь? Вода стекала с крыши деревянного дома, наполняя чёрную землю. Вода стекала по щекам, наполняя меня, чёрного. Обжигала царапины зимы. Я слизал все до последней капли соли, и горло прорезал тонкий писк. Там, на крыльце, опустился на корточки, подставил лицо выходящим из-за горы лучам и залил всё существующее живыми слезами. Ты выбежал, испуганный и заспанный, остановился в дверном проёме, силясь понять, как вышло, что голос мой долетает до солнца, а потом возвращается с ветром к земле. «Теперь я знаю, каково это», — шептал тебе. «К следующей зиме я буду готов, веришь?» Ты заплакал, плакал от счастья и я.