Желая Артемиду

Майкл пропустил время обеда. После занятий он нашел тихий уголок в одном из читальных залов, залитым зимним свечением, забрался на подоконник эркерного окна и сделал набросок главного корпуса Лидс Холла с резными окнами и остроконечными крышами, что чернели на фоне сизого безоблачного неба и напоминали скелет. Дальше наброска дело не пошло – скука и сонливость навалились на него плотной волной. Чернее черного. В его мире всегда царила ночь – не проскользнет и лучик. Рядом с Майклом приземлился пакет с обедом – он дернулся, словно при падении – на подоконнике устроился Фредерик Лидс, окруженный каким-то колдовским, трепетным мерцанием. Еще прекраснее, чем в ту ночь в лесу, Майкл нарисовал бы и его, будь достаточно смелым, чтобы смотреть в его глаза. Майкл закрыл альбом и прижал к груди – до сих пор никому не показывал рисунки – но, когда Фред, молча протянул руку, он, как загипнотизированный мелодией редкого инструмента, передал ему альбом. Белоснежные листы подсветили точеное лицо. Неморгающие проницательные глаза изучили рисунки со спокойствием и внимательностью опытного коллекционера. Вернув альбом, Фред спросил: – Почему не ходишь на уроки мистера Хайда? Майкл пожал плечами, ядовитый плющ нестерпимого стыда и страха, что давно сковал его сердце, затянулся сильнее. – Plus in metuendo mali est, quam in ipso illo, quod timetur. – Я не знаю латынь. – Кто владеет латынью, тот владеет миром, а я лишь говорю, что ты должен попробовать.       Фред оставил пакет с обедом – Майкл был тронут его молчаливой заботой – и вышел. Он обладал феноменальной способностью выражать нечто очень существенное и важное короткими фразами, убеждая тем самым в нерушимости своей правоты. В тот день Майкл больше не рисовал – душевное равновесие пошатнулось и бесследно исчезло. «Ты должен попробовать». Не «тебе стоит» или «может быть, попробуешь» – Фред не признавал полумер, и это была не дружеская просьба и не праздное предположение – это был приказ, и Майкл не имел права ослушаться, как не мог задержать дыхание дольше, чем на минуту, – природа возьмет свое, Фред – тоже. На следующий день Майкл впервые переступил порог студии мистера Хайда. Рисовали акварелью, и Майкл попятился к выходу, готовый бросить эту затею, но Хайд настоял, усадив его за мольберт. Когда занятие закончилось, и в зале никого не осталось, Хайд оценивающе оглядел результат. – Сколько? – спросил учитель. – Что – сколько? – С кисточки капнуло на пол. – Сколько рисуешь? – Полжизни. – А акварелью? – Впервые. Глаза Хайда перестали моргать под линзами очков в проволочной оправе, а залысины на голове, казалось, пошли еще дальше. – Четыре раза в неделю, – отрезал он. – Тебе придется заниматься как минимум четыре раза в неделю, если хочешь нагнать программу. – Все так плохо? Хайд потрусил к выходу, но остановился в проеме. – Обычно я назначаю пять. С тех пор Майкл ходил в студию по будням, кроме среды, и это были его любимые занятия. Большой светлый зал с окнами в пол и высокими потолками, душевная легкость и чувство собственной, если не значимости, то хотя бы не никчемности. И все благодаря ему. Фредерик Лидс, подобно джину, всегда появлялся, когда Майкл в нем нуждался, и говорил то, что ему нужно услышать. – Это гений, – сказал Фред. – Что? – Не джин, а гений. Он был у каждого римлянина: дух, что хранит жизнь человека и делит с ним все радости и горести. Так оно и было. Фред стал его гением. Майкл невольно воспринимал себя персонажем романа «Франкенштейн, или Современный Прометей», ассоциируя себя с монстром, ненужным и нелюдимым, которого час за часом, день за днем превращал в человеческую особь Фредерик Лидс – человек мудрый и достойный, помогающий бороться со слабостями и пороками. И он пропал в нем, нырнул так глубоко, что не достать, он был болен им, охвачен этой манией, лихорадкой, непреодолимой потребностью следовать за ним. Куда бы он ни шел. – Она сможет о себе позаботиться, – говорил Фред в дни, когда Майкла особенно сильна снедала совесть. Счастье немыслимо, пока Кэти страдает, заточенная в отцовском доме. – Откуда ты знаешь? Фред не отвечал, но по какой-то необъяснимой причине Майкл верил ему. Он пошел бы за ним по горящим углям и продал бы душу, лишь бы никогда с ним не разлучаться. Он создал культ вокруг друга и молился на него, как на божество. И пусть храм имени Фредерика Лидса существовал лишь в его голове, он все же существовал, и был куда больше и прочнее, чем любой, возведенный на территории школы. Безоговорочное доверие привело Майкла в чащу ночью. Они посещали ее каждый день: после отбоя Майкл выбирался из комнаты, и ни один мальчишка не смел и пикнуть об этом – они знали, насколько силен его покровитель, пусть он и был их ровесником. В глубине души Майкл искренне не понимал, зачем совершать такие вылазки с наступлением темноты, однако привычки спорить Фред в нем не выработал, и Майкл покорно шел за другом. Нужно уметь не только видеть, но и слышать лес, говорил Фред, и его личность приводила Майкла в такой благоговейный трепет, что он не осмеливался признаться в том, что видит в ночной чаще так же плохо, как и слышит. Вакуум. Беспросветная темень. Тишь, разрезаемая случайным треском. Спустя три месяца, когда поле за жилым корпусом залило солнечным светом, а молодые и не очень деревца обросли зеленью, они впервые отправились в чащу днем, в прекрасный и дикий, но чарующий своей первобытной спокойной красотой мир: вечнозеленые сосны и ели, ясени, клены и каштаны быстро покрывались листвой. Апрель выдался теплым и ясным: мальчики снимали пиджаки, закатывая рукава рубашек, девочки перестали скрывать ноги толстыми колготками. Майкл наконец увидел. Увидел широкие стволы дубов и вязов, жесткую кору которых, словно вторая кожа, покрывал мох; пугливых серо-рыжих белок, скрытных темно-серых землероек и слепых кротов. В самой глубине леса удалось понаблюдать за молодой косулей, которая вздрагивала, улавливая малейшее движение. Фред рассказывал, что в чаще обитают лисы, но встретить их не удалось. Майкл представил, как придет сюда с блокнотом и нарисует эту кору, испещренную шрамами; листву, густым куполом скрывающую небо; возможно, даже белок, если ему удастся не спугнуть их. Фред снова оказался прав. Звуки воды послышались задолго до того, как они вышли к ручью. Ничего не подозревающие выдры вылизывали и вычесывали друг друга. Майкл завидовал тому, как эти глупые зверьки заботились о сородичах – сердце сжалось от воспоминаний о далеком доме, куда ему теперь не хотелось возвращаться. Особенно сильно Майкла привлекали растения ярких цветов и необычных форм, он терял голову, охваченный любопытством, пытался запечатлеть их в памяти, чтобы позже нарисовать. На ярко-красном кусте росли чудные глянцевые семена, покрытые шубками, точно пушистые пауки. – Похоже на улей. – И тоже может убить. Майкл отпрянул. – Смотри какое, – сказал он через пару минут, указывая на удивительное растение с ярко-рыжими плодами. – Ядовитое. Майкл уязвлено спрятал руки в карманы. – Чаща была создана убивать, – сказал Фред, и прозвучало это примерно так же, как страшилки, что мальчишки выдумывали в свете камина. – В глубине леса, как ты уже, вероятно, слышал, мой предок построил склеп. Когда его жена умирала, она попросила похоронить с ней ее любимые украшениями, но он понимал, что могилу разворуют, и тогда решил возвести склеп в чаще. Он превратил ее в ловушку, сделав еще более непролазной, чтобы защитить любимую от посягательств любого рода. – Это легенда? – Нет, это правда. – Он построил целый склеп для одного человека? – Разве в твоей жизни нет человека, который был бы достоин этого? Майкл сглотнул, и крона словно забилась в такт смущенного сердца. – Ты покажешь мне его? – Он заперт, покрыт мхом и плесенью. Я покажу тебе кое-что намного более занимательное. Они двигались все дальше, в зловещую, недружелюбную глубь леса, и Майкл готов был поклясться, что они бродили по чаще весь день, что солнце давно село, но часы говорили обратное. Они долго следовали вдоль ручья, а потом свернули на тропинку, заросшую мхом – она вела в другой мир, не предназначавшийся для людей, по крайней мере для живых. С двух сторон тропку густо обступали деревья и растения. Майкл ускорился – отстать и потеряться здесь означало быть потерянным для мира навсегда. Трели птиц стихли, деревья жались друг к другу в попытке защититься. Темнота обступала, подкрадывалась, но медлила, не стремилась затянуть. Майкл обратился в одно колотящееся сердце и два уха – слушать лес. – Отец говорит, – вдруг начал Фред, кроме его голоса ничего не осталось, – что род Лидсов особенный. Он верит, что мы сверхлюди. – Лучше других? – Нет, он предпочитает скромность и смирение, но если мир настигнет война, мы будем знать, что делать. Наш род не прервется, как остальные. Майкл сглотнул, когда Фред резко обернулся, обдав его лицо морозным дыханием. – Я хочу, чтобы ты стал одним из нас. – Почему? – Потому что тебе это под силу. Майкл закусил щеку – во рту возник стальной привкус. Прежде чем ступить за другом, он вытер вспотевшие ладони о брюки и облизнул пересохшие губы. Отец всю жизнь говорил, что Майкл – никудышный сын, брат, ученик, непослушный, гадкий и глупый мальчишка. Сколько он себя помнил, отец втаптывал его в грязь, ломал волю, калечил душу, сжимал сердце и запихивал вглубь, подкармливая его темную сторону, вытягивая ее наружу. Джейсон превращал его в озлобленное, мелочное и трусливое существо, каким был сам. И Майкл мечтал стать кем-то вроде Фредерика, кем-то вроде Филиппа Лидса – мужчин, которые заполняли собой комнату, не произнося ни слова. Он мечтал стать одним из них. И теперь Фредерик Лидс, этот красивый и умный парень хотел быть его другом, братом, открыть ему тайну и впустить в мир сверхлюдей. Глаза Майкла повлажнели, так отчаянно он жаждал этого. Но почему же ему так плохо? Как унять этот страх? Что сделать? Возможно, ему просто не суждено стать особенным и получить ту притягательную силу, которой обладали Лидсы. – Я не посмею заставлять, если не хочешь. – Я хочу. – Потребуются жертвы. – Я готов. – Тебе придется умереть. И воскреснуть. – Воскреснуть? Ты же не веришь в Бога. – Бог не имеет к этому никакого отношения, – сказал он отстраненным бесцветным тоном, обратив взгляд куда-то вдаль, а потом снова на него. – Порой ты будешь не в силах понять. – Я согласен, – ответил Майкл, сжав кулаки, сдерживая необъяснимое, но отчетливое предчувствие беды, что окружало его невидимой, но вполне осязаемой завесой – он и Фред, они будуты укрыты от мира вечность. Губы Фреда тронула легкая невеселая улыбка, и Майклу захотелось коснуться их – от этой постыдной мысли кровь схлынула в конечности. – Что бы ни случилось, я всегда на твоей стороне, а ты должен быть на моей. – И я буду. Они продолжили путь по узкой тропке, которая со временем оборвалась. Фред с грацией и аккуратностью обходил ядовитые кустарники, как очень красивое и редкое животное, намного превосходящее человека. Майкл едва не вскрикнул, ступив на что-то мягкое. – Это мох, – сказал Фред. Постепенно глаза Майкла привыкли к мраку – под ногами буйным ковром росли причудливые черные цветы, вбиравшие в себя немногочисленный свет, просачивающийся через густую крону. В самой середине цветочного буйства раскинулся дуб-исполин, из дупла которого как язык выползала дорожка из цветов. Майкл запрокинул голову – крона деревьев накрыла их куполом. Дупло, сформировавшееся в стволе, манило, затягивало и одновременно отпугивало, напоминая пасть чудовища, – казалось, язык из цветов вот-вот вытянется и схватит обоих. Фред погладил кору, провел по краям дупла, словно по иссохшим старческим губам. – Что это за место? – Сердце леса. – Откуда оно взялось? – Дупло? – Фред обернулся. – Естественный процесс разрушения древесины, по большей части ядовитыми грибами. – Я думал, это цветы. Фред присел, сорвал один из них и положил в раскрытые ладони Майкла. – Letalis fungus. Очень редкий и опасный вид грибов. Майклу не давалась латынь, но это название он перевел. – Только не пробуй. – И не думал. Причудливая шляпка – точно гибрид пентаса и флоса. Сперва показалось, что гриб черный, но на самом деле он был темно-фиолетовым, шляпку испещрили прожилки всевозможных оттенков от сиреневого до вишневого, – они походили на вены больного человека. Ножка оставалась матовой, серой, скользкой, как отрезанный и обескровленный палец. – А что в дупле? Там кто-то живет? Ответа не последовало. Майкл обернулся, испуганные глаза забегали по чаще. Гриб вылетел из рук. – Фред! Фред! – его голос метался по лесу жутковатым эхом, но никто не отозвался. Майкл бросался из стороны в сторону, даже осмелился заглянуть в дупло – пусто. В ушах звенело, и к горлу подбирался съеденный обед, рот заполнила кислая горечь. Деревья сжимались в такт дыханию, стремясь расплющить его. Майкл схватился за волосы и потянул, с силой сдавил виски. Все кружилось, плыло. Зеленая дымка. Что делало это с ним? На нетвердых ногах он двинулся через кусты прочь от поляны, ветки, точно лапы хваталась острыми когтями за штанины. Ему удалось выйти на тропинку, заросшую мхом, однако, когда она – его единственный ориентир – прервалась, Майкл забыл как дышать. Бессилие, ужас, подступающая тошнота повалили на колени, и он прижался лбом к земле, замер – весь обратился в слух. Болезненные стоны. Крики о помощи. Угрозы. Будешь хорошим мальчиком? Не расстраивай отца! Майкл вскочил, помчался куда глаза глядят в надежде спастись. Располосовал щеку веткой. Падал не единожды – ноги совсем ослабели. Легкие горели, звенело в висках. Обессилевший, он притаился за камнем, спрятал голову в коленях и разревелся. Рана на щеке защипала сильнее. Кроны деревьев ближе подбирались друг к другу, тесно сплетались вокруг него, как мальчишки, что темной стеной обступили его в ту ночь. Может, отец прав? Он мальчик, первый наследник Парсонса, но Джейсон никогда не возлагал на него больших надежд. В его глазах Майкл всегда был слишком слабым, хрупким, тонко устроенным – слишком похожим на девочку, которые не представляли для него ценности. В его патриархальных устоях не было места таким, как Майкл. Когда он родился, то весил не более пяти футов, не кричал, не шевелил ни ручками, ни ножками – сам Майкл в последствии объяснял это младенческой дальновидностью, он уже тогда понимал, что не желает появляться на свет, – велика вероятность, что он погибнет, говорили врачи. И он не дышал – минутная клиническая смерть. Наверное, именно тогда отец поставил на нем крест, и хотя Майкл, подобно Иисусу, вернулся с того света, он так и не реабилитировался. Самый никчемный, жалкий и слабый щенок в помете заслуживает только унижения и порок. Почему я не умер, думал он, почему вынужден быть здесь, отчаянно страдать и ненавидеть все вокруг… Фред удерживал его на этой стороне, верил в него – мог дружить с кем угодно, но выбрал его. Почему? Утерев слезы, Майкл сел прямо, выдохнул и вобрал в себя воздух леса, легкие, сдавленные страхом, раскрылись. Майкл прислушался к живой чаще, вернул себе ясность восприятия и задумался. Мысли об отце он схватил твердой рукой как ядовитую кобру и сунул в старый ящик, в тот самый, где хранил все болезненные воспоминания. Он поднялся на ноги и отряхнулся. «Будь мужчиной» – дурацкая фраза, но сейчас она почему-то обрела смысл. Зажмурившись, он вдохнул, ощутив где-то вдалеке хвойный аромат. Красивый запах. А потом он открыл глаза и увидел, как из-за дерева вышел Фредерик Лидс. Прекрасный, как бог, и ужасный, как дьявол. Такой холодный, такой великолепный, такой взрослый. Получить его. Нет, не так, принадлежать ему. Получить его Майкл бы никогда не смог. Только принадлежать. Фредерик долго наблюдал за ним. Даже издалека Майкл уловил блеск в его глазах. Нечеловеческий. Острый. Опасный. Пасть на колени перед ним. Но что-то внутри, очень тихо – он не услышал слов, но почувствовал как дыхание – просило этого не делать. Он увидел его истинное лицо. Или ему померещилось? В нем не было ничего прекрасного. Уродлив так же, как прежде красив. Фредерик сделал шаг навстречу. Майкл – назад. Фредерик сделал еще шаг. Майк побежал. Пустота. Вокруг совершенно ничего, кроме густого, невозмутимого и неподвижного леса, который всегда представлялся Майклу чем-то страшным и угрожающим. Здесь терялся не один ученик Лидс Холла (в лес ни ногой!) – смертельный лабиринт, в который он никогда не зашел бы по своей воле. Но теперь он бежал. Бежал в него, спасаясь от чего-то более ужасного. Однако деревья не защищали его – подрагивали в такт крови, бьющейся в ушах. Все плыло, рвалось, искрилось, расползалось пятнами, как пленка, в которую ткнули сигарету. Этот страх, этот леденящий душу ужас проникал все глубже, прорастал в нем корнями. Был с ним. Был в нем. Такой всеобъемлющий, что валил его на ноги, звенел, бил молоточком в затылок, но Майкл раз за разом вставал. Зрение застыло в горле, крик – в глазах, дыхание хрипело в легких, юркнуло в живот. Ветки хлестали лицо, обжигая кожу, а он мчался все дальше, не в силах остановится. Но шаги приближались. Ветка полоснула его по лбу с такой силой, что кровь застила левый глаз. Крик – все покрыло красной пеленой. Пот тек с него ручьем. Волосы прилипли ко лбу, лезли в глаза. Мрак чащи окончательно запутал его – он едва успел остановиться на краю обрыва, проехав подошвами по камешкам, жалобно зашуршавшим под ногами. В приступе ошалелого смятения он искал пути отхода. Слишком поздно. Бежать некуда, кроме как навстречу шагам позади. Однако страх был таким всепоглощающим, что он был готов спуститься вниз, пусть это и означало смерть. И он попытался, но сильная рука схватила его за рубашку и оттащила от края, уткнула лицом в землю. Он не видел нападавшего, но ему не нужно было видеть лицо, чтобы знать, – у него был цвет: кроваво-красный. Королевский красный. И пах он также – как кровь, тяжелый металлический, слегка солоноватый и одновременно сладковатый запах. Жуткий аромат. Он не позволил ему поднять голову, и Майкл тщетно махал руками, хватал воздух ртом. Сдаться. Нет, так не будет. Не с ним. Не в этот раз. Он предпринял еще одну попытку вырваться, но тут же получил удар по голове. Перед глазами потемнело. Вдруг руки легли ему на живот, провели ниже под пояс брюк, и Майкл замер, ощутив как предательский жар электричеством пронесся по телу. Почему? От страха, что все случится? Или от ужаса, что не случится ничего? Зачем он бежал? В глубине души он хотел быть пойманным, побежденным, раздавленным и растерзанным. Разбитым вдребезги. Разорванным в клочья. Убитым. Чтобы все прекратилось. Он хотел смерти. Он склонился над ним, и Майкл ощутил дыхание на шее. Не шевелился. Не дышал. Ждал. Сдаться. Внезапно это обрело смысл. Холодные губы прикоснулись к шее к пульсирующей жилке под его ухом. Майкл сжал челюсти, растекся лужицей, словно это было то, чего он ждал всю жизнь. Рука схватила его за волосы и с силой ударила головой о землю. Все исчезло. Покой неведения. Рядом никого, кроме бесстрастных деревьев. Он почти простонал от разочарования, а потом стал на колени, и его вывернуло – желудок опустел, но позывы продолжались в холостую. Он вытер рот рукавом, отполз к дереву и лег под ним. Что-то было не так. Все было не так. И он больше был не тем. Ничем. Нигде. В тупом бессилии и гулком опустошении он лежал на земле, апатично смотря в небо, режущее глаза синевой. Не осталось ничего в этом лесу, чего бы стоило бояться. Он поднялся – тело пронзила острая боль, словно его колотили ногами весь день. Преимущество. Никакого страха. Что-то произошло. Но что? Если бы он осознал это, если бы попытался восстановить крупицы воспоминаний, это разорвало бы его, разрушило до основания, погубило бы ту часть души, до которой не дотягивался даже отец, но он не думал, не позволил себе думать. Ничего не было. Всего лишь припадок. Всего лишь истерика. Он сделал это сам. Он сделал это сам с собой. Он долго бродил по лесу, путаясь в ветках, получая новые ссадины, считал про себя шаги, подмечал деревья с причудливыми узорами на коре и растения с листьями необычной формы. Каждый раз ему казалось, что выход здесь, уже близко. Прошло несколько часов – он ходил кругами. Гнев застил глаза красным маревом, накрыл удушающей пеленой. Злоба. Майкл давил муравьев камнями, отрывал ветки, ломал их поперек колена, топтал грибы и кидался шишками, пытаясь сбить гнезда с деревьев. В желудке урчало от голода. Ноги гудели. Гудело все тело. Все было чужим, враждебным, и Майкл решил, что если не выберется, то разрушит лес до основания, но тот стоял, все такой же могущественный и великий, безразличный к его мучениям. Нужно уметь не только видеть, но и слышать лес. Что это вообще значит? Как слушать лес, когда сердце, подобно запертой в клетке птице, бьется о ребра в отчаянной попытке выбраться. Майкл поднял с земли иссохшую длинную ветку, закрыл глаза и побрел, куда вело сердце. Сначала спотыкался и чертыхался, однако со временем слух обострился: под ногами трескались ветки, иголки и листва; вдали щебетали птицы, переговариваясь друг с другом; цокот, шорох, жужжание, шелест – копошение жизни. Журчание ручья раздалось внезапно и едва различимо. Майкл не поверил своим ушам, так как не раз слышал нечто похожее прежде. Однако в этот раз звук на самом деле раздавался: мягкий, журчащий, дарящий надежду. Майкл тихо крался к нему, чтобы не потерять, не спугнуть, не разорвать нить, которую так долго нащупывал. У ручья он открыл глаза. Семейство выдр поспешило скрыться, заметив человека. Майкл сполоснул лицо, смыл с него кровь и пот – не узнал себя в отражении. Майкл шел вдоль ручья, а когда тот начал уходить в гору, взял другую ветку, вновь закрыл глаза и доверился слуху, сердцу, душе – чему-то неосознанному, неосязаемому. По дереву проскочила белка, иголки и шишки хрустели под ногами. Воздух пах хвоей. Майкл защищал лицо рукой от длинных лап. Со временем деревья редели, мрак – нет. Ночь уже наступила. Застывшая и безлунная. Словно стрелой Майкла пронзил звон колокола из церкви Лидс Холла. Он тихо двигался на звук, пока тот не стал совершенно отчетливым, и тогда Майкл понесся что есть мочи. Тело гудело, кровь клокотала в ушах, дыхание свистело в горле, но он бежал, превозмогая боль. Поле, раскинувшееся за жилыми корпусами, уже приветствовало его шелестом травы. Безопасность мирной зелени. Майкл согнулся пополам и уперся руками в коленки – в боку кололо, грудь разрывалась. Почувствовав чье-то присутствие, он выпрямился, обернулся, рывком выдохнул, обессилено опустил руки, и те безвольно повисли вдоль тела, как старые перетертые провода. Зачем? За что? Фред стоял, прислонившись к дереву спиной, скрестил руки, приподняв подбородок с элегантностью и высокомерием, какие были присущи только ему. Царила зловещая тишина и мрак – они навеки оторваны от реального мира. Перешли границу – назад пути нет. – Вот теперь ты один из нас.