Плаха для казни — колени судьи

      — Слушание по делу объявляется открытым.       Чем мне не нравятся судебные заседания?       Дурной вопрос. Поэтому не отвечаю.       Вина — убийца для человека. Но что он сделает? Попытается найти спасение в исповеди? Или доложит свои секреты судье? Хотя, что служитель веры, что защитник закона — у них почти одно лицо. Оба выслушают и подарят тебе долгожданное отпущение.       А после… конечно же ступай совершать грехи по новому кругу, ведь все мы — люди.       — Герцог крепости Меропид. Подсудимый. Ризли. Признаете ли вы свою вину?       — Да, Ваша честь.       Я не верил в святую помощь, но верил в распорядителя неумолимого суда. Это такой же закон в Фонтейне: каждый обязан вникать в слова юдекса, отвечать на его вопросы правдой, только правдой и ничем, кроме правды. Да и подумать: удастся ли что-то скрыть от глаз Невиллета? Он взглядом — адская ищейка, проникает под кожу заразой. А под мою — так вовсе страшной чумой.       — Вау.       И это было первое слово, едва я почувствовал «недомогание».       Судья всегда оказывал этот «вау-эффект»: в первую встречу, во вторую, во все последующие. Сидит с лицом Архонта, складывает пальцы домиком, в редкие минуты — закидывает ногу на ногу. Безупречный, непогрешимый. Осанка под кодекс чести, волосы — отдельный образец идеала, ложатся будто по приказу, аж не придраться.       Что-то оглашает. Присутствующие почти заглядывают ему в рот. А я вот ни одного слова не слышу — и в висках надрывается гребаный оперный хор.       Ну и как, блять, это понимать?       — Вижу, герцог сегодня не в духе.       Невиллет словно крепость Меропид мне открыл: я никогда не пребываю в хорошем расположении духа, когда моим визави оказывается он. Редко, да как же метко — заставляет все подводное царство едва ли не сесть в реверансе. И нет больше дела до бумаг, документов; работа сбивается, аудиенция становится пыткой, а наш зрительный контакт — моей личной казнью. Даже сейчас: Невиллет смотрит, Архонт знает о чем думает, буквально ничего не делает, но отправляет в такой хороший нокаут мимолетным движением пальцев по своим губам.       Судья думает долго и тщательно. А я, выпав из разговора, однозначно сижу с такой страшной мордой, будто действительно принял на себя серию ударов.       Глаза, горло и…       Интересно. Окажись он противником — познакомил бы меня со своей тростью?       Ого, чего придумал. Быть избитым судьей — звучит достаточно страшно.       — В самом деле?       С ответом Невиллета где-то свистит гильотина. Я же себя успокаиваю, что показалось. Я точно все это время сидел с закрытым ртом.       Каждый раз мы с фанфарами спроваживаем судью из своей юрисдикции. И этот каждый раз заканчивается для меня первым местом в очереди к Сиджвин. Не сказать, что она лечит всякую херь в голове, но незамысловатыми рассказами под энное количество чашек помогает отвлечься. Да, главное — отвлечься. А вот собраться, выбросить пустую бутылку, вмазать по щеке ладонью, так, для профилактики, и отправиться работать — уже я сам.       И работа действительно идет: заключенных, в документах, над самим собой. Почти малина. Все-таки, вызубрив права человека так же, как верховный судья — уголовный кодекс, я полноценно пользуюсь одним из — храню молчание.       Нем как рыба, в очередной дождь укрывая судью зонтом и в ответ получая очередной странный взгляд.       Язык кусаю, но отрицательно мотаю головой на его предложение развернуть чаепитие.       Молчу, а все равно закатываю глаза с улыбкой идиота, когда мы расходимся по своим дорогам.       Все еще редко.       Но хлестко. Отчего предсказуемо ловлю приход — вколачиваюсь спиной в мишень и принимаю яблоко на голову. Похер, если бы это сделал кто-то из недругов, я бы оценил столь интересный способ расправы. Но нет, напротив меня оказывается беда всех осужденных — Невиллет с многообещающей ухмылкой, которую можно только вообразить и сразу же забыть от греха подальше.       Он хватает за горло, еще и на ухо шепчет, гадко-приторно, со смешком: Ризли, ты, главное, не дергайся.       И видит Сиджвин: меня подбрасывает так, будто взорвало на месте. Понимаю, что уснул. Вон, на щеке чужое дело отбилось, а на руке красуются новые наклейки.       С этого вечера наша дружная подводная семья застает смену правил: весь чай, весь сумерский кофе, даже варево в бутылках — отныне это конфискуемое мной и хранимое лишь у меня. Хорошо, если бы правда. Грустно, что ебнулся.       Но чайному сервизу Клоринды я все-таки помогаю переехать с одного места на другое.       Здесь мы называем такое «одалживать».       На живой «свод» законов Фонтейна подобный жест, кажется, производит впечатление: к чаю он не притрагивается, зато по новой чашке невесомо играет пальцами. Непозволительно для олицетворения всех строгих словечек. И очень непривычно от неподвижного судьи.       Несомненно, я наблюдаю за месье Невиллетом как подсудимый: не дергаясь, не мигая, позабыв о принципе дыхания и необходимости хоть иногда сглатывать слюну.       А после знатно так… недоумеваю.       Он поднимает бровь и отправляет улыбку в мой адрес.       Точки соизволили пристроиться к некоторым вопросам — и сами, как по блядскому волшебству, исключительно с уходом мужчины восвояси.       Хорошо, теперь я знаю абсолютно точно: судья Фонтейна может хоть вторгаться в нашу святую юрисдикцию.       (Чего он не делает)       Но никак не занимать место в черепной коробке, закидывать ногу на ногу средь дряни-мыслей и на законных основаниях утверждать — теперь он здесь власть.       (Что с радостью позволяю я)       Вот так комедия и рождается: преступник смотрит в зеркало, а вместо отражения — завлекающий блеск поднятого лезвия. Вина, естественно, ложится грузом на плечи, но никак не колышет внутри, потому что его, умалишенного, уже рвет от дикого смеха.       — Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.       — Ни капли не жалею.       О, я жалею. Просто потому, что право хранить молчание длилось относительно недолго.       В крепости Меропид тихо, в кабинете шепчет граммофон, а в моих мозгах ебучая баталия, что здесь поможет одно — затянутый до конца узел галстука. Хороший самосуд, но медленное обезглавливание. И именно это совершает сейчас юдекс Фонтейна. Точнее не делает. Его закон не предусматривает сотрудничество вне установленных процедур. И в его списке, разумеется, отсутствует пункт о проявлении эмоций.       Вот он и стоит, выражая ровно ничего. Руки за спиной, подбородок гордо поднят. Да ворвись сюда леди Фурина верхом на морском коньке — гляди, даже не дернется.       Долбежка любезностями в десна подходит к концу. И я вру ему: глазами, ответами, до тупости нервозными жестами. А почему? Прослушал. Все, что сказал месье Невиллет, закрепилось в его же сознании, но ни разу не в моем.       И опять — почему?       Смотрел. Любовался, чтоб меня.       Порой о Невиллете слагали разные сказки: в толпе не встретишь, с улыбкой не поймаешь, и сам он «страшный», подобно закону. Но сказки на то и треп. Потому что судья, на самом деле, улыбаться умеет. А еще он безбожно красив.       Вот настолько, что единственное рациональное решение — это сейчас же взять собственные ноги в руки и перенести их в медицинский кабинет. Правда, тогда бы Сиджвин нагрузила меня разными картинками, а я как заведенный мек начал бы отвечать «Невиллет» на каждую, но это уже неважно…       Я не силен в словах, любовные письма строчить не доводилось. А с этим мужчиной и вовсе — ловлю конечную. Все, дамы и господа, аквабус приплыл, словарный запас иссяк, и у меня на языке ничего, кроме тройки букв. Той самой, которую я спизданул в какой-то особенный день.       — Герцог, что-то произошло?       Да.       Вы.       — Пф, не-ет? — запрокинутая голова и едкая усмешка, лишь бы в глаза ему не смотреть. — Уж больно странные вопросы, месье. Неужели подозреваете меня в каком-то преступлении?       Яро отрицаешь — значит, нечистая совесть. Как бы убедительно ты ни звучал для других.       — Не подозреваю, — теперь Невиллет складывает руки в замок перед собой. — Я знаю это.       Не страшен. Опасен. И все еще подобен закону.       Недосягаем в моем же кабинете.       Срывающий веревку, а вместе с ней и лезвие.       Одной       свист железа и хруст кости       ухмылкой.       Занавес. Шквал аплодисментов. Цветы летят в руки артиста, а маленький венок — ради приличия и мне на могилу.       Умер моментально. Даже сообразить напоследок не успел.       Кто, все-таки, быстрее поцеловал — я или судья?..       О, Фокалорс…       Знаешь, я забираю у тебя свою веру и вручаю ее другому.       Пинаю правила приличия. Здравый ум — в ту же сторону. И мой рот почти расщепляется в соли всего Фонтейна — еще и с пикантной нотой чая поверх.       Раньше, если бы не знал, сказал: ну и дурное сочетание. А сейчас оно жжет ноющие губы, царапает горло, въедается в язык — и это самое лучшее, самое нужное, такое же безбожное… что уже нихуя не соображаю.       Верховный судья… ты ж кошмарная напасть. Оторвать бы тебя от себя, поправить безупречный костюм и выставить со всеми пошатнувшимися достоинствами за пределы крепости. И закрыться, чтобы не смел возвращаться. А самому волком ныть. Или ходить к мелюзине за лечением до тех пор, пока в рецепте не пропишут смирительную рубашку.       — Ценю эту скромность, герцог.       Нет, сейчас же. Накидывайте ее на меня с-е-й-ч-а-с.       Потому что видят стены крепости: его шепот станет моим личным смутьяном, а губы отпечатаются в клеймо зверского преступления. И сам Невиллет, чьи мысли — всегда тайна, очень красноречиво это подтверждает.       Целует в прямом смысле страшно: легко, почти лениво, игнорируя мои повадки голодной псины; и на передышку отрывается с таким влажным звуком, с таким бессовестно-холодным взглядом, что только кланяйся ему в ноги, моля о пощаде.       Это осуждение?..       Предостережение, которым можно обмотаться и повеситься?..       Невиллет. Хоть что-то. Схвати за волосы, отправь под трибунал. Или взмахом ладони утопи кабинет в позоре.       Сделай уже хоть что-то.       Музыкальная пластинка трещит слово «казнить».       Я не задыхаюсь. Я, блять, дурею от одного лишь движения — его крепких пальцев прямо на шее.       Казнить-казнить-казнить и никакого помилования.       Цепляет за черные повязки и осмысленно притягивает ближе.       Хорошо, мне нравятся судебные заседания. Но еще больше мне нравится некрасиво врезаться в губы красивого судьи. Перехватывать вдохи. Проглатывать выдохи. Зажимать в своих руках незаконно, почти свирепо, именно так, будто сейчас нас убьет Первозданное море.       Но что там море… Вот, мое настоящее «пожизненное» — скольжение его второй ладони, от плеча к локтю, в требовательной, даже болезненной хватке.       Очередной рывок на себя. Удар бедер о край рабочего стола.       И страх, что на тягучий стон судьи сбежит вся крепость, посылается туда же, куда отлетает моя отсеченная голова.       Архонты. А в ней, как-никак, была единственная мысль. Но такая — секундная.       Я же теперь никогда не сяду за свой стол со спокойной душой.       И это отлично. Это просто, блять, восхитительно: ночные кошмары больше не дождутся аудиенции со мной, потому что засыпать, просыпаться, грезить, да вообще что угодно — я планирую исключительно под это.       Образ, ради которого нужно умереть.       Сам юдекс Фонтейна, сохранивший бесстрастное лицо, но не ровное дыхание.       Как он удерживается за стол, когда ноги подводят, подгибаются, стоит лишь одной изголодавшейся псине навалиться плотнее…       И как делает это снова — освобождается от поцелуя громче, чем положено. Низкой хрипотцой на ухо. Давлением пальцев под челюстью. Новой, уже смелой тактикой — коленом между ног.       Меня буквально контузит.       — Стоп, — а потом бьет наотмашь. Приказным тоном. Аж руку моментально отдергиваю. — Без прикосновений к волосам. Пожалуйста.       О, милый судья Невиллет, боитесь выглядеть неподобающе, когда покинете этот кабинет?       — Как скажете, — послушно перемещаю ладони на талию, — Ваша честь.       Только где же сейчас ваша честь?       Кажется, она заканчивается на шорохе одежды: бедра вдавливаются в бедра, совершают первое движение, резким, совсем неаккуратным трением, отчего вместо облегчения прилетает ниже пояса лишь поганая боль.       А поганая — потому что моментально захотелось повторить. Закрепить. Зазубрить до такого совершенства, чтобы из глаз захерачили искры.       И, видимо, уже. Неконтролируемо: задирая подол мешающего плаща, вжимаясь по новой. Слегка вскидывая таз. И ощущая через ткань брюк не рельеф многочисленных застежек, а насколько он…       Да у верховного судьи все стоит и ноет. И по чьей вине? Какой-то тюремной дворняжки?       — Думаю… нам… стоит…       Думаю, Ризли, нам стоит сбавить темп. Или все-таки остановиться. Перестать вгрызаться в губы и путать языки не только в словах. И что там еще? Давайте, судья, договаривайте. В конце концов, кто вы, а кто…       О, Невиллет, сказать, кто ты?       Та самая человеческая вера, которую Архонты загребают гигантскими ложками. Как энергия, превращающая их неживую бутафорию во весьма живой мышечный орган. И знаешь, что? На деле это звучит отвратительно.       Отвратительно верно, что я уже предвкушаю, когда леди Фурина справедливо согнется от смеха и покрутит пальцем у виска, а Клоринда найдет мою отрезанную голову, сделав в ней дополнительные сквозные пробоины. Так, чисто по-дружески.       С меня льет, как из ведра. А Невиллет молчит неприлично долго. Только шумно дышит носом, сомкнув зубы и не отводя безумно-спокойный взгляд, будто я совсем не толкаюсь в него членом через ебучие слои ткани. Глубоко. Едва не заваливая на стол.       До сладкой боли в паху.       Собственные пальцы уже не разжать на талии судьи. Их свело. Намертво. И тут, максимум, отдирать вместе с кусками дорогого плаща.       Но честно? Страшно.       Страшно, если не верну контроль — будет очень некрасиво. Совсем не так, как того хотелось.       — Ускориться, — поэтому Невиллет находит силы сформировать выдохи в слова. — Леди Фурина не любит ждать. А вот вы, герцог…       Сбивается, не успев начать.       Очаровательно сдается: прикрывает глаза, пытается свести ноги вместе, а не может — я проезжаюсь коленом выше, к возбуждению.       Натираю. Вдавливаю.       Понимаю, насколько мокро.       — Сможете продержаться… до следующей встречи.       Пьянею.       Это что получается? Месье Невиллет сможет покинуть мой кабинет достойно, а у меня появится возможность… на законном основании стать постояльцем дворца Мермония?       — Я все правильно расслышал? До следующей встречи? Можно попросить разрешение в письменном виде? На всякий случай.       Нет, Невиллет, очнись, не смей замолкать в столь важный момент. Ответь — и кусаю за нижнюю губу. Повтори — и провожу языком уже по верхней.       Подтверди — щенячья мольба с пальцами на его щеках.       — Боюсь… я не смогу сейчас должным образом оформить документ. Считайте, дал разрешение в устной форме.       Спасибо.       Спасибо…       — Суд предоставляет подсудимому возможность самому огласить то, в чем он обвиняется.       Я никогда не слушал речь на заседаниях.       Я вникаю сейчас, здесь, в каждый звук, каждое задушенное слово; приказ — быстрее — и уже не ритмично, а почти агрессивными выпадами, ударами об стол, давлением на поясницу, в чужие бедра до жжения.       Гребаная боль.       Но как же мне от тебя хорошо.       Кроет так, как никогда прежде. Даже на ринге, когда весь рот в крови — не прошибало до смятых легких и спятивших бликов в глазах.       Языка жара вдоль позвоночника.       Тяжести в самый низ, где упокоилась честь.       Настоящей тряски рук.       Невиллет тянет за галстук, душит меня, но задыхается сам. Еще нет, шепчет. И я помогаю: ладонь не реагирует с первого раза, но со второго — почти плашмя впечатывается ему между ног.       Граммофон заканчивает свою песню один в один со судьей Фонтейна.       А дальше все, как требует закон: тишина, короткая передышка. Осознание — теперь можно самому хоть в бараки, хоть на утиль. Главное — с удовлетворенной душой.       Рубашка буквально жарит мне кожу, а про штаны даже не стоит говорить. Зато господину присяжному отлично — провел пальцами по взмокшему лбу, заправил выбившиеся пряди. С идеальной невозмутимостью прикрыл весь срам плащом.       И поставил на проигрыватель новую пластинку.       — Прошу вас, подсудимый Ризли. Оглашайте.       Вина может медленно убить человека, но что же он сделает? Начнет отрицать? Или, взглянув на свой проступок однозначно не в последний раз, примет ее как законопослушный гражданин?       У всех осужденных эшафот — эшафотом.       А у меня — это ноги судьи. Крепкие, чудесно обтянутые брюками, на которые лечь — и забыть о последнем желании.       Потому что уже исполнено.       — Я обвиняюсь в том, что полюбил юдекса Фонтейна.       Судебное заседание как оперное представление — ему суждено подходить к концу. Виновному назначают исправительные работы в крепости Меропид. Присутствующие в один голос чеканят «справедливо».       Я же несправедливо направляюсь к выходу из театра Эпиклез.       Чтобы после, из ночи в ночь, в квартире-номере-кабинете, с полностью развязанными руками… позволять судье лично выносить мне приговор.       Он делает это, поддевая подбородок ручкой трости.       — Виновен.       И ею же притягивает к себе.