Белый призрак

      Он приходил каждый вечер. Не допрашивал, не пытал, лишь подначивал, старался задеть за живое. Лгал, если необходимо было лгать. Говорил правду так, будто это была самая грязная ложь, сохраняя при этом своё холодное, настораживающее, просто нечеловеческое спокойствие.       Катакура Кодзюро действительно сомневался, был ли его пленитель человеком. Грациозным манекеном — да. Бесчувственным камнем — да. Даже на жестокое божество Такенака походил больше, чем на человека.       Он никогда не проявлял неуважения к пленнику. Обращался к Кодзюро лишь по фамилии, подчёркивал его статус воина, всегда следил за тем, чтобы в камере была качественная свежая еда, даже если Правый глаз Дракона отказывался есть. Держался отстранённо, не подходил непозволительно близко, но не упускал возможности надавить на душевную рану, которую сам Кодзюро отчего-то называл верностью. Хамбей не делал это из пренебрежения, просто того требовала война.       Поведение Хамбея вообще казалось мужчине не очень-то понятным, зачастую нелогичным.       Армия Тоётоми славилась своей жестокостью, а стратег этого чёрствого завоевателя — холодным расчётом, отсутствием жалости и хитростью, рядом с которой любая попытка взять реванш в битве казалась бесполезной. Так отчего же Хамбей так по-особому относился к своему пленнику? Такенака лишь единожды поднял руку: когда Правый глаз Дракона действительно нарвался, высказав много недопустимых для его положения мыслей. Разве применить жестокость к пленённому врагу не было бы… Логичным? Разве не было бы логичным прекратить относиться к нему как к равному? Разве не было бы логичным морить врага голодом, пытать, унижать?       Особенно когда ты стратег Тоётоми, а твой пленник — опасный противник и один из лучших воинов клана Датэ.       Да, Кодзюро был нужен ему живым. Да, Хамбей рассчитывал переманить на свою сторону преданного вассала Дракона. Но разве с его стороны не были бы логичны пытки, которые в теории могли ускорить этот процесс? Или же стратег прекрасно понимал, что физическая боль не заставит Кодзюро предать своего господина?       Кодзюро оставил попытки понять своего тюремщика, хотя этой недосказанности он бы предпочёл физическую боль.       Мужчина в маске не единожды повторял, что Датэ Масамунэ мёртв, что слепая преданность погибшему полководцу — как минимум глупо, но, кажется, в глубине души понимал пленника намного больше, чем тот понимал стратега.       Дни в камере тянулись настолько медленно, что Кодзюро мог бы подумать, будто это боги садистски проверяют его терпение на прочность. Мог бы, если бы не перестал думать о богах. Куда проще было бы перенести сломанные пальцы, выдранные ногти или сожжение на костре. Шрамы болели куда реже, чем отчаянное сердце воина, а на подкорках сознания повторялась одна и та же мысль: «Мёртв. Мёртв. Мёртв».       Это ложь?       Катакура Кодзюро не знал наверняка. С одной стороны, Такенака казался в достаточной степени подлецом, чтобы так бесцеремонно, жестоко и правдоподобно водить Правого глаза Дракона за нос. Да что Правого глаза, Хамбей самого Тоётоми мог бы стократно обмануть и навести на ложный след, если бы только его извращённый тщеславием ум пожелал того. С другой стороны, доказательство смерти Датэ Масамунэ лежало у пленённого воина перед самым носом, поблёскивая металлом в полумраке камеры. Так насколько Такенака был погрязшим во лжи? Он, без сомнений, мог с лёгкой улыбкой лгать тому, чьё имя произносил с уважением и нажимом, но мог ли он точно так же лгать себе или тому, чьим приказам повинуется? Что казалось Кодзюро удивительным, Хамбей отчего-то лишь следовал за своим генералом. Направлял его, расчищал перед ним дорогу, услужливо совершал действия, на которые самому Тоётоми не хватило бы смекалки. Следовал, следовал, следовал… Но не предавал.       Впрочем, Кодзюро не мог знать наверняка, не замышляет ли стратег какой-нибудь план переворота за спиной у своего господина. Само по себе лицо, скрытое за маской, словно уже намекало на то, что его владелец нечист и скрытен.       Мёртв. Мёртв. Мёртв. Боль в висках усиливалась при каждом неосторожном взгляде на сломанную катану, некогда истинный коготь Дракона, что теперь одиноко и беззащитно лежал на полу. Нет, Масамунэ не мог умереть так просто. Юный, искренний, безрассудный, он постоянно рвался в бой так, будто совершенно не жалел своей жизни, но всегда выходил живым из любого пекла. Иногда даже на своих двоих, хотя чаще с поля битвы его израненного выносили соратники, пекущиеся о голове своего безумного господина больше, чем о своей.       Нет, Дракон не мог погибнуть от руки труса, которому даже лицо своё открыть не хватает мужества.       Или это уставший разум Кодзюро пытался найти хоть какие-то оправдания своему поражению?       Впрочем, Правый глаз Дракона и так слишком много корил себя каждый раз, когда оставался наедине с самим собой. Уж времени на раздумья и одиночество теперь у него хватало. Пожалуй, Такенака всё равно не смог бы придумать пытки хуже и изощрённее, чем душевное самоистязание, которым Кодзюро, ограниченный четырьмя стенами, занимался каждый день и каждую ночь.       Это не стратег перехитрил и переиграл его. Это Кодзюро просчитался, непростительно просчитался. Если бы он не сидел сейчас в этой камере, Масамунэ был бы жив. Лишь это Катакура Кодзюро считал теперь единственным достоверным.       Вечерами становилось хуже всего. По вечерам в камеру приходил тот, кто был подобен призраку, беспощадному духу, выбравшемуся из самых далёких глубин океана, из самых тёмных углов додзё, из самых широких, самых жутких расщелин в земле. Призрак лишь выглядел светлым, бледным и сдержанным. Кодзюро знал: душа у этого духа черна. У призрака были по-детски любопытные, но в то же время холодные глаза диковинного фиалкового цвета. У призрака были тонкие цепкие пальцы и хрупкие руки — без полагающихся монстру когтей, но всё равно устрашающие — и призрак двигал ими так изящно, словно танцевал, а не проверял состояние своего пленника.       Каждый вечер Такенака тихо входил в камеру, отбрасывая тень на широкоплечий силуэт, смирно сидящий на полу. Каждый вечер он спокойным, холодным тоном задавал один и тот же вопрос.       И каждый вечер Катакура Кодзюро посылал его ко всем чертям.       Однако стратега, казалось, это лишь забавляло.       Сегодня Хамбей был не так сдержан. Его белое призрачное лицо хмурилось, сверля взглядом своего статного и сильного пленника. Кодзюро неоднократно думал о том, чтобы наброситься на стратега, сомкнуть руки на его тонкой журавлиной шее, выбить из него всю жизнь или хотя бы оглушить, получив шанс на побег. Но Правый глаз Дракона помнил, что Хамбей вопреки своему не по-мужски нежному внешнему виду был искусным воином и отлично владел своим телом. Да и за стенами камеры наверняка стояла охрана, в одиночку с которой Кодзюро бы не справился.       Сегодня Хамбей словно всем видом об этом напоминал. Он держался ещё ровнее, ещё увереннее, будто наконец нашёл способ склонить пленника на свою сторону. Кодзюро мысленно злорадствовал: этого не будет.       — Мне наскучило наблюдать за твоим молчанием, Катакура-кун, — шаги Хамбея раздались за спиной мужчины, рассыпаясь тонким бисером по углам комнаты, и Кодзюро невольно словил себя на мысли, что у человека с такими тихими быстрыми шагами, должно быть, очень стройные и гибкие ноги.        — Ты так и не дал мне того ответа, который я жду. Кодзюро не ответил. Они оба понимали причину. Хамбей продолжал так же тихо, холодным бархатистым голосом очерчивая каждое своё слово, словно медленно водил кистью по бумаге.        — Ты проиграл, Катакура-кун. Ещё там, у скалы, когда продемонстрировал свою преданность юному Датэ на глазах у врага.       — А ты не мог этим не воспользоваться, — угрюмо процедил пленник. Хамбей едва заметно улыбнулся. Было в этой улыбке что-то подозрительно искреннее, до боли непривычное для его обычного выражения лица, и Кодзюро решил, что ему просто показалось, приняв эту улыбку за обычный оскал.        — Война прощает любую подлость… И тебя простит.       — Ты просишь о невозможном. Улыбка на лице призрака исказилась, превращаясь в сухую гримасу, которой стратегу не удалось сдержать.       — Прошу? — послышался тихий смешок. — Ты, верно, не понимаешь своего положения, Катакура-кун. Я ни о чём тебя не прошу. Я отдаю приказ.       Как в такой ситуации отреагировал бы Одноглазый Дракон? Вероятно, показал бы наглецу средний палец. На Западе этот жест, кажется, означал что-то вроде «пошёл ты!»       Кодзюро смог лишь сдержанно промолчать. Игнорирование стратега было его самым действенным способом борьбы с непозволительно дерзкими словами.        Хамбей ожидал именно такой реакции. Он достаточно хорошо изучил своего пленника, чтобы знать, на что давить и какими словами призывать его к действиям. Он также выявил одну любопытную мелочь в характере Правого глаза: Катакура Кодзюро упорно скрывал ото всех свою страстную, дикую, необузданную натуру. Он выглядел суровым, спокойным и преданным и, должно быть, сам отчаянно верил в то, что является таковым, но вид его был обманчив. Внутри мужчины скрывалась притягательная тьма, о которой не догадывался ни один его подчинённый. Бок о бок с мудростью и стойкостью в Катакуре Кодзюро жили ярость, скрытность и безумие.        — Мне приятно видеть, насколько ты предан своему господину, — и снова эта лёгкая, без тени коварства улыбка. — Но у всякой преданности, вопреки бравадам глупых поэтов, есть предел. Смерть, Катакура-кун. Кому ты служишь, если Датэ Масамунэ мёртв?        — Ты ничего не знаешь о преданности!       — Отчего же?        — Ты готов предать любого своего союзника, если в том будет выгода. Не делай вид, что понимаешь меня. Хамбей взглянул на пленника как-то снисходительно.       — Ты прав, — произнёс он, едва шевеля губами. — Но есть человек, которого я не предам, даже если придётся расплатиться жизнью.       «В военное время, — подумал Катакура, — жизнь — не такая уж высокая цена». И спросил, сам не понимая, почему интересуется:        — И кто же это?       — Тоётоми Хидеёши.       Тишина.       Тишина поразила слух сильнее, чем это мог бы сделать удар в гонг над самым ухом.       В самом деле, неужели можно было ожидать другого ответа? Тогда почему Кодзюро всё равно был поражён так, словно хотел услышать ироничный смех вместо таких простых, слишком ожидаемых, слишком примитивных слов? Хамбей в его понимании был слишком хитёр, чтобы ответить так легко и правильно.       Это не может быть преданностью.       Это уловка.       Кодзюро незаметно поморщился. В душу закрались сомнения, непозволительные для истинного самурая. Стратег же внимательно, с интересом следил за реакцией воина, прохаживаясь вокруг массивной сломленной фигуры на полу. Внезапно остановившись, Хамбей медленно, плавно, словно боясь спугнуть пленника, так же опустился на пол, подобрав под себя тонкие — настолько, что даже шаровары не могли этого скрыть — ноги. Кодзюро пожелал отстраниться, отодвинуться подальше, в идеале — спрятаться от этого странного, неестественного человека подальше, но остался непоколебимо сидеть на своём месте. Стратег пристально, не скрывая любопытства, окинул взглядом грубое хмурое лицо Правого глаза, очерченное шрамом, и Катакура словил себя на неожиданной для самого себя мысли, что Такенака с его нежной бледной кожей, узкими плечами, изящным изгибом шеи совсем не похож на мужчину. На пленника смотрели два ярких глаза, напоминавшие, вопреки наводимыми на него гневу и отчаянию, глаза ангела.       Этот вывод заставил Кодзюро ужаснуться.       Не мог жестокий призрак, восседающий рядом с ним с идеально ровной осанкой, быть ангелом. Если только ангелом смерти.        — Ты ожидал другого ответа, Катакура-кун? — без капли издёвки спросил Хамбей.        — Я не ожидал, что ты солжёшь об этом настолько легко, — в голосе Кодзюро слышался яд, скрывать который он больше не мог. Да и не чувствовал себя обязанным скрывать ненависть по отношению к тому, кто похитил его на родной земле, воспользовавшись временным отвлечением Правого глаза на листья собственноручно выращенных помидоров.       — Ты обвиняешь меня во лжи, не имея тому доказательств. Я же приношу тебе доказательства смерти Датэ и терпеливо жду ответа. Ты строишь из себя до предела преданного подчинённого, но отчего-то до сих пор не понял моих мотивов. Так кто же из нас лжёт, Катакура-кун? — на этот раз ухмылка была вполне реальной. На этот раз Кодзюро не показалось. Стратег ухмылялся не менее жестоко, чем делал это на поле битвы, и Правый глаз Дракона наконец выдохнул с облегчением: наконец-то Такенака показал своё истинное лицо.        — Ты обвиняешь меня во лжи, а сам ни разу не брал в руки катану, которую я великодушно тебе принёс. Если ты действительно так предан Одноглазому Дракону, отчего не пытаешься взять в руки оружие и сбежать? Отчего не делаешь сэппуку, дабы смыть с себя позор поражения и наконец встретиться с господином на том свете? Чего ты ждёшь? Я приказал страже оставить нас на несколько часов. Вошёл к тебе в камеру безоружным, — Хамбей продемонстрировал пояс, к которому обычно крепил ножны — пояс был пуст. — Я сижу рядом с тобой непозволительно близко, на практически интимном расстоянии, а ты не пытаешься меня убить. Хотя мог это сделать по меньшей мере уже три раза.       Отвратительный человек с отвратительным призрачным лицом. С отвратительно прекрасными глазами цвета фиалок и отвратительно умным взглядом.       Катакура Кодзюро молчал. Насупленный, мрачный, невзирая на свою мудрость и полную (или уже частичную?) уверенность в собственной правоте, он не находил, что ответить. Стратег переиграл его уже трижды. Первый раз — там, у скалы, застав врасплох всех самых искусных воинов эпохи, второй — ночью, взяв в плен того, кого никто раньше пленить не мог. Третий раз произошёл только что. Стратег выиграл в борьбе слов, хоть победа эта ему ничего и не принесла, кроме временного замешательства Кодзюро.       Хамбей пристально уставился на пленника, и Правый глаз, гордо поднявший голову, случайно столкнулся с ним взглядом. Призрачные, полные загадки и какой-то потаённой боли глаза нацелились на глаза карие, уставшие и грустные.       Очередная игра. Кто отведёт взгляд — проиграет.       Первые мгновения не происходило ничего. Дальше эта встреча взглядов с каждой секундой становилась всё более нездоровой. Кодзюро не привык смотреть в глаза человека настолько долго, особенно когда человеком этим был враг. Слишком долго. Непозволительно долго. Непозволительно близко. Сокровенно близко.       Сквозь решётку камеры смеялась луна, отбрасывая дребезжащие блики на одежду, волосы, лица двух непохожих — лишь на первый взгляд — людей. Тени растянулись на полу, устало ложась на гладкую поверхность.       Эти двое чувствовали нечто, что заставляло обоих с интересом рассматривать друг друга. Кодзюро — борясь с противоречиями внутри себя, Хамбей — не скрывая восхищения. Пожалуй, в своих реакциях стратег был куда честнее, чем ему предписывал статус лгуна. Он не скрывал ни своих мыслей, ни уважения к пленнику и в свете луны, подчёркивающей его бледность, выглядел довольно… красивым.       В самом деле, хоть хокку пиши. Что-то о жемчужине в зубах хищной рыбы или о прекрасном горделивом журавле…       Не ожидая от себя таких метафор, Кодзюро встрепенулся, прогоняя внезапно нахлынувшее вдохновение.       — Сними маску, — внезапно попросил он охрипшим от собственного удивления голосом. — Хочу знать наверняка, кто так смело обвиняет меня в неискренности. Хамбей ошарашенно моргнул. После звонко рассмеялся. И смех его, честный, громкий, был поистине прекрасен в своей правильности. В нём не было ни злорадства, ни прежнего коварства и подлости, ни той болезненной, печальной ноты, что слышалась в голосе стратега почти каждый раз, когда он говорил о стране, войне или господине. Хамбей смеялся так, будто не делал этого уже очень, очень долгое время. И кровь, проливавшаяся его руками на поле боя, была тому доказательством.       — Не думал, что ты, Катакура-кун, проявишь такое любопытство.        — Это не…       — Любопытство, — Такенака не дал договорить, словно ножом отрезав слова. — Пора начать называть вещи своими именами.       Его худые руки, сегодня отчего-то без перчаток, потянулись к лицу, вначале, словно поддразнивая, очертив контур скул, а после медленно забрались под непослушные светлые волосы. И Кодзюро снова ужаснулся своим мыслям. «Интересно, — подумал он, — эти волосы… мягки наощупь?»       Хамбей спокойно, без лишней спешки и суеты развязал маску, будто специально тряхнув головой, — и его блестящие короткостриженные пряди закачались от движения, свободно падая на лицо. Упала и тонкая ткань, открывая Катакуре то, что раньше он видеть не мог. И мужчина, больше не в силах скрывать заинтересованность, принялся удивлённо рассматривать стратега. Кодзюро ожидал увидеть что угодно: уродливый шрам, вроде того, что сам с гордостью носил на своей щеке, гневный лик тёмного божества, да хоть миловидное лицо женщины… Призрака. Злобного призрака. Но перед ним определённо сидел человек.       У Хамбея было бледное, как и ожидалось, лицо, истощённое, уставшее, словно он долгое время чем-то болел, но от этого не менее привлекательное. Да, Хамбей действительно был красив, — Кодзюро наконец признал это, всё ещё чувствуя стыд за столь не подобающие самураю мысли. Своими тонкими аристократичными чертами Такенака напоминал изящную скульптуру, а внезапная лёгкая улыбка только придавала ему ещё большего шарма.        — Катакура-кун, ты молчишь и смотришь как-то странно, — улыбка на губах стратега стала шире и заносчивее. — Призрака увидел?       Да. Воистину разглядел настоящего призрака.        — Не ожидал… — Кодзюро запнулся. Слова не хотели выходить, застревая в глотке. Хамбей вопросительно изогнул бровь.       — Не ожидал чего? — не вытерпел он.       — Не ожидал, что мой враг будет настолько красив. Я надеялся увидеть лицо, более подходящее твоей сущности.       — Ты разочарован?       — Лишь наполовину. Вторая половина твердила неугомонно: у лживого человека и внешний вид должен быть обманчивым, так что… Вероятно, это невинное нежное личико хорошо вписывалось в общий статус Такенаки. Лишь глаза выдавали его. В них как в зеркале отражались хитрость, гордыня, власть, самоуверенность и что-то ещё. Что-то печальное, сокрытое ото всех под десятью замка́ми.        — Ты полон загадок, — добавил Кодзюро смиренно.        — Как и ты. Только твою загадку я уже разгадал. Катакура-кун, ты не такой правильный, каким хочешь казаться. Нет, не так. Ты искренне веришь в свою правильность, веришь, что твоя сдержанность перевесит любые противоречия, клубящиеся у тебя внутри. Но там, за панцирем, — неожиданно палец Хамбея невесомо уткнулся в грудь пленника, туда, где находилось сердце, — растёт всепожирающая чернота. Ты говоришь о преданности господину, не замечая, какими преданными бывают другие люди. Толкуешь о честности, забывая о том, что мы на войне, а сам тем временем скрываешь свои потаённые мысли и желания. Ты не лучше меня, Катакура-кун. Нас различает лишь то, что я не скрываю своих демонов. И лицо моё тебе интересно отнюдь не потому, что тебе так уж важно, насколько я соответствую своему коварству. Ты испытываешь страсть. Всего-то. И подавляешь её.       Уши Кодзюро залились краской, а лицо наоборот побелело, становясь почти серым из-за тусклого лунного света. Густые брови гневно опустились на глаза, а губы скривились.       — К тебе?! — неверяще воскликнул он.       — Нет, к сломанной катане на полу, — даже сарказм выходил у Хамбея спокойно и уверенно. — Ты даже сейчас смотришь на меня глазами хищника. Роешься в своих мыслях, ищешь веские доводы, чтобы доказать мою неправоту. И как оно?        — Что?        — Как, получается найти в себе хоть одно доказательство того, что я лгу? Кодзюро обречённо вздохнул.       — Нет.       Ещё одно поражение в копилку провалов.       Душа Кодзюро взвыла и… сдалась.       Хамбей начал действовать первым. Сверкнув в полумраке глазами, он придвинулся к воину ещё ближе, накрывая ладонью грубую мозолистую руку Кодзюро. Тот вздрогнул, дёрнулся, но не отпрянул. В согласии прикрыл веки. «Даже сейчас непокорный», — подумал Хамбей, улыбаясь одними уголками губ. Катакура Кодзюро даже сейчас, надломленный, смирный, выглядел величественно. Было ясно, что его страсть рано или поздно выльется во что-то страшное и всепоглощающее, но стратег впервые в жизни решил не думать о будущем. Хотя бы не сейчас.       Шершавые пальцы Кодзюро, неожиданно высвободившись, прошлись по запястью Хамбея, слегка забравшись под рукав; скользнули вниз, к тыльной стороне ладони, оглаживая тонкую кожу и очерчивая каждую косточку. Такенака довольно ухмыльнулся. Он торжествовал, упиваясь своей победой. Дикий зверь приручен. Только отчего-то вместо горячего восторга и радости, в ожидании которой стратег провёл не одну неделю, он чувствовал… печаль. Едва ощутимую, эфемерную грусть, которая серой паутиной медленно, словно желая помучить, окутывала сердце. Словно в глубине души Хамбей всё же надеялся, что Правый глаз Дракона не сдастся. Странное чувство, учитывая, что цель, которой он добивался так долго, была наконец достигнута.       Стратег не стал долго думать. Отбросив сомнения куда-то в дальний угол подсознания и понадеявшись, что наткнётся на них ещё не скоро, он прильнул к Кодзюро всем телом, чувствуя, как колотится сердце у пленённого воина.       Статный. Мужественный. Рельефный. В конце концов, просто симпатичный. Хамбей, будучи обладателем незаурядного ума, мог бы подобрать уйму слов, чтобы описать, каким в его понимании предстаёт Катакура. Он не просто уважал своего пленника. Он считал Кодзюро достойным противником и отличным воином. Возможно, даже предполагал, что Кодзюро мог бы одержать победу при других обстоятельствах. Только проигрывать Хамбей ужасно не любил.       Рука Катакуры принялась гладить предплечье стратега, и Такенака довольно зажмурился, напоминая пресытившегося кота. Он не был робкой девицей, нет. Он хорошо понимал, чего хочет, и был к этому готов, но почему-то именно с Кодзюро, с этим угрюмым упёртым мужчиной не хотелось торопиться. Хамбей желал сделать так, чтобы Кодзюро сам не вытерпел.       — Как давно у тебя не было женщины, Катакура-кун? — манящий шёпот раздался над самым ухом. Учитывая плен, Такенака мог прикинуть лишь приблизительный срок. Что было до плена — ему было неведомо. Ответ же заставил его одновременно ужаснуться и с восхищением взглянуть на пленника.        — На войне совсем не до этого.        — А спокойные времена были…        — Давно. Очень давно.       И видно было, как сильно у Кодзюро сжимаются губы, как напрягаются его широкие плечи. Он сдерживался. Он снова прятал свою тёмную сущность.       — И ты, приходя в деревни, видя там молодых девушек, работающих в поле, тех, чьи отцы, братья и мужья ушли воевать, тех, кто по первому твоему зову мог бы тебе помочь отогреться… Ты никогда не думал об их нежных руках? — и, словно демонстрируя то, о чём говорит Хамбей, его хрупкая мягкая рука опустилась на затылок воина, зарываясь в длинные жёсткие волосы.        — Думал, — честно признался Кодзюро, — но никогда не позволял себе большего.       — Твоя пресловутая правильность.       Почувствов прикосновение к своим волосам, Катакура издал звук, похожий на сдержанный рык.       Такой непослушный. Такой гордый.       — У тебя очень мужественное лицо, Катакура-кун. Чего нельзя было сказать о Хамбее. Палец стратега нежно коснулся шрама на щеке, заставляя Кодзюро шумно выдохнуть. Решив, что такое движение делает воину больно, Такенака остановился.        — Мне не стоит здесь трогать?        — Нет… — ещё один несдержанный выдох. — Продолжай. Осознав, что означала такая реакция на самом деле, Хамбей ещё раз провёл подушечкой пальца по напряжённой щеке. Он знал, как заставить Кодзюро сорваться. Знал настолько хорошо, будто они уже неоднократно делали это. Достаточно было тянуть. Сохранять спокойствие. И самому не терять бдительности. Хитро усмехнувшись и пользуясь тем, что с закрытыми глазами мужчина — какая жалость! — ничего не видит, Хамбей аккуратно прильнул губами к старому шраму.       Глаза Кодзюро резко распахнулись. В глубине чёрных зрачков пробежала волна наслаждения. Дыхание обожгло кожу, а поцелуй затянулся на несколько секунд.       «Поддразнить, — напомнил стратег сам себе, — не торопиться».       Однако этот на первый взгляд идеальный план сыграл с Хамбеем злую шутку: он сам начинал терять самообладание. Тёплые руки Кодзюро, скользнувшие по его спине, томный жаждущий взгляд, запах чужого тела — тела сражённого зверя — всё словно нарочно было создано богами, чтобы сводить с ума. «И как только девушки не пытались заполучить себе этого мужчину?» — мысль, просвистевшая в голове как стрела, была неожиданной, но приятной — оттого, что Хамбей оказался удачливей их.       Поцелуй становился всё весомее и всё ближе продвигался к губам. Медленно, чувственно, нежно. Ни с одной девушкой Хамбей не был настолько нежен. Впрочем, вряд ли Правому глазу Дракона это льстило. Губы Кодзюро не были так мягки и податливы, как женские. И всё же их манящая влажность, их чувственное тепло заставили Хамбея трепетать.       Лишь ощутив нехватку кислорода, стратег нехотя разорвал поцелуй. Кодзюро недовольно набрал в лёгкие побольше воздуха.        — Ты где этому научился? — спросил он с нажимом.       — А ты?        — То, что у меня давно не было никого, не значит, что у меня нет опыта. Хамбей довольно пожал плечами.       — Аналогично, — улыбнулся он. — У меня есть опыт.        — Только ли с женщинами?       — А это имеет значение?       — Учитывая, чем я тут с тобой занимаюсь… — Катакура замялся. — Нет, не имеет. И всё же ему было любопытно, насколько Датэ Масамунэ был прав в некоторых своих… недоброжелательных высказываниях относительно умнейшего человека в армии Тоётоми.       — Так тебе есть, что скрывать? — глупая манипуляция. Лишь высказавшись, Кодзюро понял её ничтожность. В самом деле, есть ли до этого сейчас дело?       Хамбей, тем не менее, как-то помрачнел — и явно не оттого, что пленник сказал глупость. В призрачных глазах, обрамлённых густыми ресницами, засверкали искры… сомнения? Задумчивое, слишком серьёзное выражение на лице стратега заставило Кодзюро поразмыслить: что же такое страшное схоронил в своей голове этот неестественно хрупкий мужчина.       Не о своих любовных похождениях он задумался. Точно нет.       Быстро опомнившись, Хамбей снова натянул на лицо улыбку, на этот раз не слишком искреннюю, а свою привычную — хитрую, коварную, заносчивую:       — У меня, безусловно, есть секреты, Катакура-кун. Они не менее любопытны, чем твои, но я надеюсь, что ты никогда их не раскроешь. Каждому человеку есть, что скрывать. И то, что скрываю я, является частью меня. «И умрёт вместе со мной», — добавил он уже мысленно.       Лишь сейчас Катакура Кодзюро начал подозревать. Эта худоба, едва не переходящая грань, эта кукольная бледность, эти впалые щёки и уставший, измученный вид… Хамбей болен? Нет, быть не может. Пустые домыслы. Слишком мало доказательств.       А Кодзюро, как известно, очень любил доказательства.        — Тебе не кажется, что мы отвлеклись от куда более интересных вещей, Катакура-кун? «Ты прав», — хотел ответить тот. Но вместо этого молча коснулся языком тонкой шеи, нетерпеливыми руками на ходу разрывая застёжки мундира. Хамбей не выдержал. Простонал, прикусив пухлые влажные губы, для удобства откинул голову назад. Сперва ужаснулся своей несдержанности, после пообещал себе впредь быть осторожнее. И заставить стонать уже Кодзюро.       Какая странная ночь.       Мужчины не думали о ней. Не думали о последствиях. Безумие захлестнуло их, обещая много непредвиденных мыслей и чувств в ближайшем будущем.       Белый мундир с оторванной застёжкой полетел на пол, сброшенный нетерпеливой рукой. Лунный свет упал на хрупкое тело Хамбея, подсвечивая полупрозрачную кожу и прорисовывая, словно художник кистью, каждый его изгиб, каждую голубую вену и косточку, подчёркивая его пугающее изящество. Кодзюро хотел бы стыдливо отвести взгляд, но слишком уж далеко он зашёл, чтобы сейчас так легко остановиться, да и стратег, будь он неладен, выглядел до невозможного восхитительно.       В который раз Правый глаз Дракона об этом подумал?       — Тебе бы не войной заниматься… — прошептал Кодзюро, параллельно занимаясь уже своими застёжками. — …А позировать для картин или скульптур.       — Моё предназначение не в искусстве.       — А в убийствах?       — В том, чтобы объединить страну вместе с Тоётоми Хидеёши.       — И стать его невзрачной тенью, — Кодзюро злорадно хмыкнул. Хамбей поджал губы и гневно, страстно, смешав воедино самые разные чувства, схватил пленника за горло. Угрожающе надавил, но лишь настолько, сколько было необходимо для запугивания, а не для того, чтобы сделать больно.       — Ещё раз оскорбишь Хиеёши — и, я клянусь, умрёшь в страшных муках, — прошипел он.       Словно в противовес его яростным словам, тело Хамбея содрогнулось, когда рука противника сползла по гладкому животу вниз. Хватка на горле Правого глаза ослабла.       Стоило Кодзюро развязать пояс на своих штанах, как Такенака рывком заставил их упасть на пол, открывая стратегу вид на сильные ноги, покрытые множеством зарубцевавшихся шрамов, и так же резко, чуть снова не проколовшись в собственных планах на сдержанность, припал губами к горячему телу Кодзюро.       Да. Он проиграл. Кодзюро снова проиграл, на этот раз — в борьбе звуков. Его протяжный, сладостный, полный удовольствия стон, казалось, услышала вся крепость.       По тому, как Хамбей ласкал его, сложно было понять, были ли у стратега мужчины до сегодняшнего дня. Такенака был осторожен, аккуратен, но не прекращал демонстрировать свою животную страсть, одновременно пытаясь как раззадорить противника ещё больше, так и самому не упасть в грязь лицом, сорвавшись. «Может, мужчин у него и не было, — подумал Кодзюро, в блаженстве прикрывая глаза, — но его женщины определённо были самыми довольными в стране».       — Ты невероятен, — голос Катакуры был хриплым, тихим, полным неподдельного наслаждения. Хамбей мысленно ухмыльнулся, но ничего не ответил. С занятым ртом говорить было бы проблематично.       В груди стратега вскипала лава, не иначе. Или это приближался новый приступ его надёжно скрытой болезни? Нет, ни в коем случае. Несмотря на нарастающий жар, Хамбей чувствовал себя как никогда прекрасно.       Особенно его радовали уже не сдерживаемые Кодзюро стоны.       Правый глаз Дракона дышал так шумно и часто, что, казалось, это дыхание могло бы прожечь дыру в ткани, будь мужчины ещё одеты. И Хамбей медленно начинал этому дыханию вторить. А когда на его волосы опустилась сильная шершавая от шрамов и тренировок рука, стратег максимально приблизился к тому, чтобы растерять остатки самообладания. Пальцы Кодзюро принялись приятно массировать голову, медленно опустились на тыльную сторону шеи, непривычно нежно поглаживая её и разогревая и без того распалённую кожу. Жар его касаний был настолько приятен и ненавязчив, что Хамбей мог вот-вот дёрнуться всем телом, удобнее подставляясь под массирующую ладонь, но Катакура внезапно с силой схватил плечи стратега, прервав и свои нежные касания, и его настойчивые ласки.        — Я больше не могу, — прохрипел пленник. — Мне нужно больше.       Хамбей, нехотя отпрянувший от чужого тела, довольно, не скрывая своего ликования заулыбался, словно только что выиграл самый дорогой приз, и откинул со лба прядь белых волос.        — Тогда произнеси вслух то, о чём так долго молчал, Катакура-кун. Катакура недовольно сдавил плечи стратега сильнее, будто подкрепляя доказательствами своё нетерпение. Улыбка Такенаки стала напоминать оскал, полный нескрываемого торжества и злорадства.        — Признай, что давно об этом думал.        — Разве того, что сейчас происходит, тебе мало?        — Мне нужно, чтобы ты сказал это вслух. Кодзюро, раскрасневшийся от страсти и желания, сжал губы, едва не выдав своё смущение. Его хватка на плечах соперника ослабла, но ладони невольно принялись блуждать по рукам Хамбея, словно ища, за что зацепиться, на какую точку надавить, чтобы этот хитрый, решительный, полный коварства человек передумал.       — Я… — потерянный взгляд Правого глаза задержался на припухших губах стратега, сулящих продолжение этого безумия.       — Я слушаю, Катакура-кун, — непослушная прядь волос вновь упала на бледное лицо, практически сливаясь с ним из-за своего цвета.       Кодзюро обречённо набрал в лёгкие побольше воздуха.       — Я запомнил тебя сразу, как увидел там, на скале, подле Тоётоми Хидеёши. Ты невероятно выделялся на фоне остальных воинов своей непохожестью на них. Ты был сдержан в словах, но точен и опасен в бою, и уже тогда я словил себя на мысли, что не отказался бы от такого союзника, ведь самых страшных и хитрых людей до́лжно держать поближе к себе.       — Это увлекательный рассказ, Катакура-кун, — Хамбей перехватил не отпускающую его руку, — но не об этом признании я говорил.       Кодзюро уже сломан. Стоит только надавить, чтобы его разум рассыпался в прах.       — Когда ты пленил меня, я не мог признаться себе в том, что за этой решёткой оказалось не только моё тело, но и моё сердце. Не мог признаться, что ты не только хитёр и опасен, но и хорош собой, сообразителен и вежлив. Я неоднократно смотрел на тебя с восхищением, но никогда не забывал о том, что предать своего господина душевно — гораздо хуже, чем просто поверить в его смерть. Ты думаешь, что переиграл меня. Думаешь, что если я не сдержусь и овладею тобой, то ты овладеешь моим сердцем. Но вот, в чём парадокс: моё сердце уже завещано лишь одному человеку, и моя преданность не продаётся. Да, я желаю тебя. Ками-сама, как ты красив и как сильно я проникся твоей загадочной личностью! Я признаю́, что всё это время был подвластен твоим чарам, хоть и сам не верил в это, что ты вызвал во мне столько чувств и противоречий, сколько я не испытывал, должно быть, за всю свою долгую жизнь. Я признаю́, что потерял голову. Но даже если моя страсть перерастёт в гораздо более глубокие и нежные чувства, даже если однажды я найду в себе силы сказать, что люблю тебя, это не изменит моей позиции. Я по-прежнему останусь на стороне Масамунэ-сама и не променяю свою верность на твою благосклонность.       Вторая ладонь пленника неестественно нежно накрыла сжатую ладонь стратега.       — Лучше убей меня. Да, тебе удалось меня склонить. Да, теперь я здесь, перед тобой, потерянный, голый и безоружный, готов просить о том, чтобы ты не останавливался. Но не рассчитывай на то, что сам однажды не окажешься на моём месте и не будешь точно так же молить всех богов о том, чтобы Хидеёши был жив, полностью отрекаясь от своих личных нужд.       Лицо Хамбея словно окаменело. Не такого исхода он добивался, отнюдь не такого. В воздухе повис напрашивающийся сам собой вопрос: кто же на самом деле проиграл?        — Что ж, — Такенака вымученно прикрыл глаза, скрывая своё разочарование, — твой ответ меня удовлетворяет. Он добивался правды. Он и получил правду. Не ту, в которую верил сам, не ту, о которой предпочёл бы забыть, но достойную их обоих.       — И я… Понимаю тебя, Катакура-кун. Во всём.       Хамбей первым подался вперёд, прижимаясь хрупким нагим телом к телу Кодзюро. Первым нетерпеливо изогнулся, подставляясь под торопливые поцелуи. Первым развернулся, не дожидаясь, пока чужие руки помогут ему это сделать, и опёрся на холодящую кожу стену комнаты.       Кодзюро не заставил себя долго ждать. Вначале навис над стратегом, призывающе расставившим пошире худые бледные ноги; обхватил руками его подрагивающее от возбуждения тело, ласково прошёлся губами по солёному от пота плечу. Хамбей несдержанно застонал, тут же в смущении прикусив губу.       Бледный призрак сдался, уже не пытаясь выстраивать планы на каждый из возможных вариантов развития событий. Призрак поддался чужой страсти, наполняясь ею изнутри.       Главное — не погибнуть в этом безумном водовороте эмоций, а дальше — будь что будет.       Первое резкое движение — и Хамбей едва подавил в себе желание вскрикнуть.       Он непростительно просчитался, и ошибка эта могла стоить ему жизни. Пожалуй, теперь убить Катакуру Кодзюро было бы действительно самым верным решением, но что-то тёплое, нежное, такое странное и непривычное в военное время не позволяло Хамбею принять это важное решение. В его трепещущем от смятения и отчаяния сердце, казалось, пророс неведомый росток, листьями обвивая болезненный орган изнутри.       Боль доставляли не движения Кодзюро, но собственная неудача. Впервые Хамбей чувствовал себя невероятным дураком.       Кто стонал громче — стратег уже не пытался выяснить. Любые игры потеряли всякий смысл, оставалось лишь поддаться течению времени и признаться себе в том, что не каждая история заканчивается так, как хочется.       В уставших глазах призрака блеснула слеза — знак смирения и принятия — чтобы тут же исчезнуть, позволив мужчине забыться в своём безумии.       Наверняка он знал лишь одно: каждое слово, произнесённое Катакурой сегодня, могло бы стать его собственным. Не пришлось бы даже правки вносить.       Хамбей не отдаст своё сердце этому упёртому пленнику, ведь оно уже отдано — стране.       И Тоётоми Хидеёши.