***
— Кем для тебя приходится этот Годжо Сатору? Когда Мигель задаёт этот вопрос, Юта ощущает, как его сердце останавливается, замирает вместе с его телом, пока тошнота медленно подступает к горлу, едва ли не грозя вырваться наружу в виде их общего обеда. Он поворачивается к мужчине, чтобы взглянуть в его тёмное, скуластое лицо и глаза, скрытые за смешными очками, и ответить небрежно, будто бы спокойно: — Он мой учитель, — голос Юты ровен и мягок, как всегда, однако лицо его невыразительно. Он приподнимает брови, спрашивая: — Разве я не говорил? Он точно знает, что да. Вопрос по большей части риторический. Мигель усмехается, качает головой, его большая, грубая ладонь хлопает Юту по плечу. Это больно, и Юта морщится, но никак данное действие не комментирует. — Всё ты знаешь, пацан, — говорит он, а после тяжко вздыхает. — И что ты в нём нашёл? Этот мальчишка практически бесцветный, ещё и наглый, надоедливый, словно медоед! Юта неловко, натянуто улыбается. Мигель любит называть Годжо-сенсея «бесцветным» — наверное, потому что ему нравятся африканские женщины, а сенсей, как известно, ни то и ни другое. А может потому, что Годжо здорово его разозлил около года назад, и теперь Мигель не может относится к нему хорошо, а внешний вид сенсея вяжется у него только со злыми духами, которых нужно изгнать в срочном порядке. Юта вздыхает, смотрит куда-то в сторону, а после разворачивается и идёт дальше. — Годжо-сенсей, — начинает он и без оглядки зная, что Мигель следует за ним. — Мой спаситель. Он протянул мне руку в момент, когда я хотел себя убить, подарил мне шанс на новую жизнь. Слова срываются с его языка удивительно легко, и воспоминания об их первой встрече с учителем вызывают лёгкий прилив тепла в его груди. Тогда Годжо-сенсей скрывал глаза за бинтами, а после битвы путался в них пальцами, пытаясь завязать их вновь. Наблюдать за этим было смешно: у Годжо не хватало терпения, и он начинал злиться, а после громко ныть о том, как бесполезны и неудобны эти бинты, как давным-давно пора их заменить повязкой и «не париться». У Юты, в отличии от остальных учеников, никогда не хватало хладнокровности, чтобы просто уйти, чтобы отвернуться от страдающего сенсея, и потому он ему исправно помогал: аккуратно забинтовывал глаза, в которые тогда не решался заглянуть, нарочито медленно завязывая узлы; как бы невзначай касался затылка и аккуратно выбритых светлых волос, вдыхая запах сенсея как можно менее заметно — он пах дорого, но так по-детски. Молоко, мёд, солёная карамель и коричные булочки, которые он купил, пока его дорогие студенты сражались за свою жизнь. Юта чувствует, как кончики его пальцев резко начинает покалывать. Мигель впервые не говорит ни слова насчёт темы, которую так привык ненавидеть. — Годжо-сенсей, — Юта выдыхает ни то трепетно, ни то устало; из его уст фамилия Годжо, будто бы принадлежащая лишь одному человеку, звучит, как имя святого. — Очень дорог мне. Я уже давно не общаюсь со своей семьёй, даже не помню их лиц… Но я помню всё, что касается учителя. Прошу понять меня, Мигель. Я обязан этому человеку своей жизнью и готов выполнить всё, что он скажет. Воцарившуюся тишину Юта предпочитает не замечать. Он идёт, сухая трава под его подошвами хрустит, пока они возвращаются в деревню. Воспоминания в его голове идут непрерывными кадрами, визуально напоминающими потрёпанную плёнку. — Ох, не могу поверить, что ты единственный любишь своего учителя, Юта-кун! — заскулил Годжо-сенсей, надувшись, словно капризное дитя в магазине игрушек. Хотя в его случае это, скорее, была бы кондитерская. Юта негромко рассмеялся. Его пальцы случайно скользнули вниз по нежной шее Годжо, мурашками покрывая тело учителя, и ответом на это непреднамеренное действие будто бы послужил заряд электричеством. Юта одёрнул руку испуганно, машинально, словно бы боясь нарваться на бесконечность. Бесконечности не последовало. — Остальные просто злятся, что Вы опять ели сладости, пока они боролись с проклятиями, — ответил он чуть запоздало, нервно перебирая кольцо, которое так и не решился выбросить. Отходить от Годжо не хотелось, но оставаться в такой близости было бы слишком странно. Сенсей фыркнул, наконец повернувшись к Юте лицом. — Я учитель, — сказал он, лениво вытянувшись, а после зевнул, даже не удосужившись прикрыть рот. То, как Годжо-сенсей, несмотря на воспитание, открыто игнорировал правила приличия, раздражало каждого, кто имел с ним дело. Юта же почему-то находил это несколько забавным, хоть порой и ставящим в неудобное положение. На разинутые, соблазнительно блестящие губы учителя он, конечно же, старался не смотреть. — Если вы, ребятки, не будете тренироваться, то не дойдёте даже до уровня Нанами! Мне нужны сильные люди. Он говорил это, важно выставив перед собой указательный палец, словно бы это как-то добавляло веса его словам. На лице же его красовалось ухмылка — та самая, которая так раздражала Маки, тем самым мотивируя её бить его сильнее, атаковать усерднее и агрессивнее, даже несмотря на то, что это было бесполезно. Драться с Годжо — то же самое, что драться с воздухом. Юта поднял взгляд на закатное небо. Звёзды бледные, едва заметные на алом полотне, с каждой секундой становились ярче, и он вдруг задумался о том, сколько времени человечеству понадобится, чтобы коснуться этих самых звёзд голыми руками, чтобы хотя бы просто увидеть их воочию, а не через телескоп и фотографии в мировой сети. — Насколько я близок к Вам, сенсей? — спросил он тихо и внезапно, и этот вопрос заставил Годжо резко замолчать. Юта вернул свой взор учителю, преодолевая боязнь взглянуть ему прямо в глаза и увидеть там что-то, похожее на отвращение, разочарование, злость, пустоту. В это время он нервно перебирал, крутил в пальцах кольцо, но взгляд упорно не отводил; лицо Годжо сначала выражало удивление и растерянность, однако после он довольно легко вернулся к своему привычному «я». — Ты довольно силён, — гордо улыбнулся сенсей, чуть подумав над ответом. — Ты уже знаешь, что проклятой энергии в тебе больше, чем во мне. Однако я всё ещё сильнейший, а твой потенциал не до конца раскрыт. А что, — он склонил голову набок и выглядел совсем, как мальчишка, шкодливый и ребячливый, едва ли отличавшийся от своих учеников. Годжо дразнился, и Юта чувствовал, почти видел сквозь бинты, как ярко сияли его глаза в это момент. — Так хочешь поскорее меня сместить? Годжо рассмеялся, хлопнул Юту по плечу ощутимо, но не болезненно, и жестом указал следовать за собой. Юта опустил голову. «Это не то, что я имел в виду», — хотел сказать он. «Я не хочу Вас сместить. Я хочу…»Понять Вас. Коснуться Вас. Дотронуться до звёзд.
Я хочу Вас, сенсей. Я хочу стать ближе к Вам. Однако ни одна из этих фраз так и не покинула его рот; он шёл, молча и послушно плёлся за учителем, подобно его тени — незаметной, не способной оторваться от физического тела тени, желавшей слиться воедино с принадлежавшей ей плотью. В конце концов, Годжо Сатору — звезда ярче, чем Сириус, и нет в мире ни одного живого существа, ни одного объекта, способного к нему подобраться без риска быть сожженным.***
Город шумный, а Юта весел, его рот набит тем, что Мигель, ругаясь, зовёт «рагу из говядины» перед тем, как резко помрачнеть. — Что ты тут забыл? — спрашивает он низким голосом, заставляя Юту хлопать ресницами, как идиота. — Что не так? Мигель не отвечает, всё глядя куда-то в сторону с кислым выражением лица. Когда Юта поворачивается, чтобы понять в чём дело, сердце его падает. — Сенсей? — бормочет он, будто бы не веря. Еда застревает в его горле, мозг переносит короткое замыкание прежде, чем обработать поступившую информацию. — Давно не виделись, — Годжо улыбается, приветливо раскрывает ладонь, чтобы лениво ею махнуть. Нелепые, дорогущие очки его съезжают на самый кончик носа. Его глаза сияют, как водная гладь на солнечном свете. Юта пытается не утонуть. Воздуха в его лёгких становится критически мало.***
Общение с Годжо-сенсеем ощущается, как глоток воды после особо засушливого дня в пустыне, и Юта никак не может им напиться. Он то и дело кидает мимолётные взгляды на учителя, который впервые спустя долгое время кажется открытым, близким, таким невозможно, до одури родным. Юта хочет раскрыть свои руки и обнять его крепко, уткнувшись носом в шею, вдыхая аромат молока, мёда, солёной карамели и чёрт знает, чего ещё. Ему хочется коснуться нежной, бледной кожи ещё раз, совсем как тогда, когда уже использованные бинты путались и рвались в его пальцах, а рядом раздавалось капризное нытьё ребёнка слишком взрослого, чтобы устраивать настоящие истерики. Юта соглашается со всем, что говорит ему Годжо-сенсей, слушает и вникает в каждое слово, в каждый его вдох и выдох, секундными взорами своими пытаясь до мелочей запомнить все детали его сегодняшнего образа: нелепые овальные очки, белая рубашка без единой складки, такие же идеально выглаженные брюки. Со слов Маки, обычно Годжо-сенсей одевается дорого, но безвкусно. Поэтому в этот раз он решил отдать предпочтение классике? Его так задели её слова? Годжо просит его об услуге, а Юта бездумно кивает. Он присмотрит за этим так названным Юджи, когда вернётся в Токио, присмотрит за каждым из учеников их Техникума, если потребуется. Единственное, что его сейчас беспокоит… — Вы останетесь здесь, сенсей? Вопрос глупый, сорвавшийся с языка без его на то желания, чисто автоматически. Юта смотрит Годжо в глаза, но уже не чувствует прежнего страха: он знает, что не найдёт там ничего, кроме морских глубин, голубых звёзд и маленьких, пляшущих чертей. К счастью, с последними Юта научился справляться. Годжо, сначала несколько растерянный, выглядящий, словно удивлённый кот, вдруг громко смеётся. — Я вижу ты соскучился, Юта-кун? — он поднимает светлые брови, склоняет голову набок с ухмылкой на губах, всё так же неизменно покрытых блеском. Дразнится. — А я уж испугался, что наставник Мигель тебе нравится больше старого доброго меня! Юта глядит прямо на Годжо, а после мягко, искренне улыбается. — Да, — отвечает он решительно и, несмотря на твёрдость его слов, голос Юты нежен — нежнее, чем когда-либо, — и несколько тосклив. — Я скучал. Вы ведь мой любимый учитель. «Мой любимый человек» — хотел сказать Юта, но даже спустя столько времени не смог решиться произнести истину вслух. Ухмылка на лице Годжо-сенсея тут же меркнет, его плечи опускаются. Юта вовсе не жалеет о сказанном. Тишина не длится настолько долго, насколько она ощущается. Годжо потирает заднюю часть шеи, смотрит в сторону, а после довольно громко фыркает. — Думаю, можно и остаться, — говорит он, всё так же рассматривая густонаселённые улицы Найроби. Ладонь его всё ещё лежит на шее, и Юте кажется, будто бы уши учителя выглядят несколько красными. — Но только на один день! У меня ещё много работы. Тон учителя строгий, строже, чем когда-либо. Юта наконец смеётся. — Конечно. Спасибо, сенсей. Он не может просить большего.***
Они в отеле, в их номере одна кровать на двоих. Юта сидит на её краю с бешено стучащим сердцем, его ладони подрагивают от напряжения под аккомпанемент льющейся в душе воды. Что будет дальше? Что будет, когда сенсей выйдет? Он не хочет думать, однако мысли — навязчивые, грязные, — бесцеремонно лезут в его голову, вызывая у него лишь раздражение. Они гудят, галдят, как стая ворон, заставляя его виски болезненно пульсировать. Раздаётся щелчок двери и Юта тут же замирает. Сердце в его груди бьётся чересчур громко для этой вязкой тишины. Ему вдруг становится страшно — что, если сенсей тоже слышит? А если не слышит сейчас, но обязательно услышит потом? Это так глупо, но почему-то всё равно вызывает тревогу. — Ах, как хорошо после душа! Я чувствую себя живым, — голос Годжо-сенсея тоже громкий; он очень шумный человек сам по себе, но Юте, в своё время привыкшему к безмолвному одиночеству не от хорошей жизни, эта его черта только нравится. — А? Ты чего это в стенку пялишь? Тон Годжо по большей части игрив. Юта вздыхает, а после приподнимает уголки губ в улыбке, предназначенной только его любимому учителю. — Извините, сенсей. Я задумался. Его взгляд сам цепляется к влажным, белоснежным волосам и скользит дальше вниз по наклонной: к открытым участкам молочной кожи, покрытой водным бисером; к выглядывающим из-под халата ключицам, вечно притягивающим взор и... Юта не хочет смотреть ещё ниже, но длинные ноги Годжо-сенсея кажутся чрезмерно соблазнительными в этом халате, доходящем ему лишь до бёдер. Годжо замечает его взгляд и игриво подмигивает, шутливо выставляя ногу, края его халата слегка задираются. Юта тихо сглатывает и отводит взгляд. Его лицо горит. — Заметил, да? Вот они — проблемы высоких людей! Моего размера в подобных местах никогда нет! — излишне драматично отзывается Годжо-сенсей, досадливо качая головой. — Надеюсь, моя красота не приносит тебе неудобств, — фыркает учитель, а после плюхается на постель рядом с ним. Юта с радостью бы рассмеялся, да только ему не до смеха: привлекательность сенсея и впрямь настоящая пытка, и он не уверен, чем это всё в итоге может обернуться. — Ты уверен, что хочешь остаться здесь со мной? — вдруг серьёзно интересуется Годжо. — Наверняка у Мигеля есть место в разы удобнее. Годжо-сенсей зевает, его белые ресницы мягко трепещут. В свете отельных ламп он выглядит по-домашнему уютно, но в то же время столь пленительно, что Юта едва ли держится, дабы не наделать глупостей, о которых точно пожалеет после. — Всё в порядке, — Юта заставляет себя говорить спустя пару секунд неловкого молчания. Его ногти впиваются в ладони как можно незаметнее, пока он весело продолжает: — Когда я ещё Вас увижу? Его глаза вновь возвращаются к губам сенсея, таким ярким и блестящим, выглядящим, как олицетворение самого искушения. Интересно, какие они на вкус? Он не хочет смотреть, но смотрит. Пялится даже. — Чем Вы их мажете? — вдруг спрашивает Юта, наклоняясь к Годжо, чтобы лучше рассмотреть детали его лица. — Какой-то блеск для губ? На самом деле это не важно. Юта не разбирается в таких вещах и он никогда о них даже не задумывался: подобные знания вряд ли помогут в борьбе с проклятиями, а в годы до встречи с Годжо у него имелось море других проблем. Он спрашивает только для того, чтобы утолить любопытство; может, чтобы купить этот блеск и попробовать его в несколько более прямом смысле данного слова. Годжо-сенсей приподнимает веки: его зимняя, дневная лазурь, обрамлённая изморозью, встречает синюю ночь во взоре Юты с молчаливым, будто бы приглушённым удивлением. Учитель задумывается, а после негромко мычит. — Это бальзам, — отвечает он бесхитростно. — Недорогой. Но я не думал, что тебе такое интересно. Юте на самом деле интересно, но вовсе не в уходовых целях. Прежде, чем он успевает обдумать свои следующие слова, с его языка срывается бездумное: — Можно попробовать? Юта замирает, и вместе с ним, кажется, замирает и его сердце… Лишь для того, чтобы потом забиться вновь, с неистовой силой и скоростью, намного превосходящей прошлую. Годжо вскидывает брови, после — чуть хмурится, склонив голову набок, будто бы не очень понимая суть вопроса. — Э-э, попробовать? — сенсей неловко чешет затылок, а после легкомысленно пожимает плечами. — Он остался в ванной. Пойди возьми, если хочешь. С губ Юты срывается неровный, дрожащий вздох; он устало потирает лицо ладонями, потом вновь глядит на учителя: изморозь его ресниц дрожит при тусклом свете ламп, а светлая бровь вопросительно изогнута. — Нет, Годжо-сенсей, — мягко, но терпеливо бормочет Юта. Вся атмосфера вокруг них пронизана неловкостью, которую сам Годжо-сенсей, конечно же, не ощущает. — Я имел в виду… Могу я попробовать вкус Ваших губ? Произнося это, Юта чувствует себя так, будто весь мир стоит на паузе. Реакция сенсея удивительно медленная, его и без того огромные глаза широко раскрываются и теперь, когда их не скрывают ни очки, ни повязка, ни бинты, Юта может рассмотреть весь калейдоскоп его эмоций. Он знает: это только верхушка айсберга, а там, под ним, под этим толстым слоем поверхностного льда, остаётся весь объём, который вряд ли кто-нибудь увидит. Годжо-сенсей резко смеётся, и звук его смеха — звонкого, сумасшедшего, — заставляет Юту вздрогнуть. Сенсей смахивает с белоснежных ресниц хрустальные слезинки, которые Юта с радостью бы слизал, если бы ему позволили сломать бесконечность Годжо Сатору, разрушить этот невидимый барьер между ними, если бы ему дали возможность стать чем-то большим, чем просто учеником своего талантливого, с рождения одарённого учителя. Юта тупо моргает, смотрит вниз на своё неизменное кольцо, болезненно сжимающее его палец. Давно пора от него избавиться, выкинуть, да только Рика всё ещё ему нужна. Она — важная часть его жизни, неотъемлемая часть его боевых техник. — Юта-кун, я смотрю ты в самом деле решил стать комиком? — Годжо-сенсей фыркает, ложится на огромные подушки, пока Юта старается не глядеть на развязавшийся у его груди халат. Сердце Юты сжимается; голос учителя звенит в его ушах смертельной мелодией — некая угроза его юному сердцу. — Отличная попытка, но больше так не шути! Мало кто правильно тебя поймёт. Юта не поднимает глаз. В его ушах стучит собственный пульс. Он не слышит себя, говорит тихо, упрямо, но безнадёжно: — Я не шучу, сенсей… — это почти жалкий шёпот, однако он не может больше позволить себе жалеть. В его мире было столько потерянных возможностей. — Я хочу Вас поцеловать. Давно. Юта думает, что игра стоит свеч — всегда того стоит, когда в неё включён Годжо-сенсей. Волосы учителя, всё ещё несколько влажные, оставляют на белых наволочках мокрые следы. Сенсей задумчиво мычит, разглядывая что-то на потолке или, может, на богато украшенной люстре в их дорогом номере. Он уже не кажется весёлым, и впервые за всё время их знакомства Годжо не пытается улыбнуться и перевести всё в нелепую шутку, над которой никто не посмеётся, кроме него самого. Это тревожный знак, что-то вроде сирены, орущей на всю улицу в качестве предупреждения об опасности. Наверное, ещё не поздно сбежать, свернуть назад и сделать вид, будто это в самом деле розыгрыш, специфичное чувство юмора, которое Юта перенял в чужой стране. Делать этого он — конечно же, словно могло быть иначе, — не собирается. — Ты ребёнок, Юта, — спокойно говорит сенсей и при этом даже не смотрит на него; тон его не холоден, однако всё равно так далёк. Они близко, но между ними будто такие же одиннадцать тысяч четыреста километров, как и до приезда учителя. У Годжо своя реальность, может, даже своя отдельная вселенная, в которой Юте, наверное, не место. Было ли там вообще место, отведённое хоть кому-либо, кроме самого Годжо Сатору? Юта думает об этом непрерывно, изо дня в день, и, возможно, даже знает точный ответ. — Ты потерял свою первую любовь и теперь пытаешься построить свою личную жизнь заново. Это нормально. «Ты не любишь меня», — имеет в виду Годжо-сенсей. «Ты хочешь меня полюбить». Его тон настолько пронизан пониманием, что Юте становится тошно. Он выдыхает: этот дрожащий выдох не более, чем попытка облегчить колющую боль в груди, вызванную столь унизительными словами. Годжо-сенсей не воспринимает его всерьёз, он не думает, что Юта способен разделить любовь и потребность в любви, потребность любить. Ему плохо; у него появляется смутное ощущение, будто бы он вернулся в те страшные, школьные дни, когда его избивали, когда его словам о невиновности не верили, когда его ни во что не ставили. Удары в живот от Годжо-сенсея не вызывают в нём столько боли и желания проблеваться, как это исходящее от него снисхождение. Юта проводит ладонью по лицу. Он чувствует себя, словно проклятье, разбившееся о бесконечность Годжо Сатору и получившее от него коронный удар «Фиолетовым». — Я больше с Вами не увижусь ещё довольно долго, — мямлит он и водит, чертит указательным пальцем круги на помявшейся от их общего веса постели. Ему не нужно оглядываться, чтобы знать, что сенсей смотрит. Юта всегда чувствует его взгляд. — В прошлый раз я не успел толком попрощаться. Так что позвольте мне сделать это хотя бы сейчас. Когда Юта поднимает взор на Годжо-сенсея, то вновь фиксируется на сиянии этих греховных губ. Он тоскливо вздыхает. — Пожалуйста, сенсей. Позвольте мне поцеловать Вас в первый и последний раз. Годжо прикрывает глаза, размеренно дышит, его грудь плавно поднимается и опускается, а Юта, конечно, вовсе на неё не смотрит. Он не знает, что происходит в его голове: Годжо-сенсей никогда не впускает людей под свою тонкую кожу, не вспарывает себе грудную клетку, чтобы показать, что внутри. Никто не видел его сердце, никто не держал его на ладони. (Никто, кроме одного человека.) — Хорошо, — наконец отвечает сенсей, и от этого ответа что-то в Юте взрывается, вызывая пожар во всём его теле. — Но имей в виду, у меня в этом опыта не больше, чем у тебя. Если это не оправдает твои ожидания… Юта приподнимает тонкие брови в немом удивлении, его проницательный взгляд ищет признаки лжи в ясных глазах учителя, но не находят ничего, кроме неизменного мерцания, подобного водной глади, отражающей солнечный свет. — Вы никогда не целовались, сенсей? — внезапно перебивает он. Это на него не похоже: Юта никогда не терял манер, особенно с кем-то столь дорогим, с кем-то, кого он так безмерно уважал и уважает… В груди его почему-то ощущается лёгкое самодовольство от услышанных им слов, а после он шутливо, чтобы разрядить обстановку, добавляет: — Или Вы тоже целовались только с проклятиями? Лицо Годжо-сенсея тут же принимает раздражённый вид. — Очень смешно, Юта, — тон его пресный, саркастичный и недовольный. Голос его звучит глубже, когда он говорит вот так, не в своей привычной, гиперактивной манере, и это почему-то заставляет Юту ощутить не укол совести, а яркую вспышку возбуждения где-то в низу живота. — Кажется, тебе не так уж нужно это прощание. Я уже могу ложиться спать? Я так, — учитель драматично протягивает последнее «так», а после показательно зевает. — Устал. Прежде, чем Юта успевает осознать свои действия, запястье Годжо-сенсея уже находится в его руке: кожа под его грубыми пальцами почти шёлковая, но что самое удивительное — Юта не чувствует сопротивления. — Извините, — хрипло шепчет он; его большой палец поглаживает голубые паутинки чужих вен. — На самом деле это честь для меня, сенсей. Годжо выдыхает, из-под трепещущих, словно крылья бабочки, ресниц глядя на ласку со стороны Юты. Он выглядит так, словно бы не до конца уверен в правильности своего решения. Юта чует сомнения и желает вырезать их на корню. Что, если учитель передумает? Мысль эта смертельнее, чем яд. — Конечно, — лишь самодовольно усмехается Годжо-сенсей, но руку не выдёргивает. — Так и должно быть, верно? Меж небом и землёй, лишь я один достойный! — он произносит это с наигранным пафосом, важно поднимая указательный палец, как в одном из дорогих Юте воспоминаний. Улыбка Годжо-сенсея полна игривой, но напускной горделивости. Юта согласно мычит, прижимаясь губами к худому, бледному запястью. Он вдыхает свежий аромат геля для душа, а после слегка высовывает кончик языка, чтобы попробовать кожу учителя на вкус. — Конечно, сенсей. Нет смысла спорить, потому что Годжо прав: одно его рождение перевернуло баланс магического мира на все триста шестьдесят. Годжо Сатору — создание, подобное богу: и силой, и внешностью, и своим талантом делать всё идеально с первого раза; всё, чего он ни коснётся, превратится в золото или обратиться прахом по одному его желанию. — Закройте глаза, — шепчет Юта, наклоняясь к сенсею ещё ближе, сокращая расстояние с одиннадцати тысяч до каких-то жалких миллиметров. Сенсей слушается, его дыхание сбивается, но он всё же недовольно ворчит: — Не обязательно это говорить, я знаю, что делать. Юта затыкает его прежде, чем он успеет сказать что-то ещё. Их губы сталкиваются, а не встречаются: это не мягко, это не нежно, и скорее больше походит на аварию, чем на сладостный поцелуй. Годжо ойкает и этот звук очень легко превращается в стон; язык Юты слизывает его бальзам прежде, чем нырнуть глубже и начать исследовать его рот. На вкус учитель, как химозные персики и мятная зубная паста, и Юта едва сдерживается, пытаясь не искусать его всего. Годжо-сенсей дрожит, тяжело дышит, цепляется за плечи Юты. Он отвечает и делает это хорошо, идеально, так, будто бы целовался всю жизнь, словно был рождён для того, чтобы быть истерзанным Ютой и его зубами, чтобы быть исследованным его шершавыми от оружия ладонями. Кожа учителя на контрасте действительно удивительно нежна, тонка и чувствительна, доказывая лишь одно: Годжо Сатору — незапятнанный холст, сильнейший в мире маг, которого нельзя коснуться, к которому нельзя даже подойти без риска быть отвергнутым его бесконечностью. Но Юта здесь, отвергнутый лишь наполовину, и не сердцем, не телом, а разумом Годжо-сенсея, его ответственной стороной правильного взрослого, в существовании которой многие сомневаются; Юта здесь, его губы на губах Сильнейшего, его руки самовольно скользят по подтянутому телу в уже почти полностью раскрытом халате, пока сам Годжо-сенсей подрагивает, напрягается под его прикосновениями, не уверенный в том, должен ли он принять меры, должен ли он наконец оттолкнуть назойливого ученика. Юта здесь и он в кои-то веки касается звёзд, касается одной конкретной, самой яркой звезды. Его губы горят, его ладони, язык, кожа — всё горит, кровь в венах бурлит, мысли путаются. Он будто собирается взорваться, но это нормально: такое бывает, когда слишком близко подбираешься к звезде. Юта смелеет, его пальцы дразнят внутреннюю часть бедра учителя, вынуждая Годжо-сенсея почти хныкать: едва слышно, пожалуй, даже неосознанно. Юте нравится этот звук — звук того, как его столь могущественный, драгоценный учитель разбивается вдребезги от не самых умелых, но безмерно страстных действий Юты. Это сводит его с ума, практически приводит к краю, к границе, которую он всегда мечтал, но боялся пересечь. Когда их поцелуй заканчивается, Юта отчаянно старается не показывать своего разочарования, однако руки его отрываются от тела учителя с явной неохотой. Он вздыхает, разглядывает запыхавшееся, красное лицо Годжо и охрипшим голосом бормочет: — Спасибо, сенсей. Даже кланяется по всем правилам этикета, игнорируя неуместность подобного в данной ситуации. Его дыхание ещё не восстановлено, а возбуждение в теле кипит, практически достигая предельных чисел — ещё немного, и из его ушей повалится пар. Годжо этот жест явно веселит. Его лицо уже не покрывает румянец, и дышит он равномерно, однако губы его явно саднят — они опухшие, красные, и Юта видит на них следы своих зубов. От такого вида легче ему не становится, поэтому ему приходится ненадолго отвести взгляд, чтобы привести себя в чувство. — И тебе сладких снов, Юта-кун, — Годжо-сенсей шутит, звуча при этом легкомысленно — так, будто между ними ничего не произошло, — но Юта замечает, как дрожат его руки, когда он пытается завязать ослабленный пояс своего халата. — Чёрт! Да что за… — Вам помочь? — чуть понаблюдав за учителем, спрашивает Юта заботливо. Всё происходящее ему до боли знакомо. Возможно, он наглеет. Возможно, Годжо-сенсей позволяет ему наглеть: в конце концов, он никогда не умел отказывать своим ученикам. Пальцы Юты завязывают узел без особых проблем, по привычке, выработанной самим учителем и его шёлковыми, местами разорванными бинтами. — М, спасибо, — неловко, чуть хмуро благодарит Годжо, разглядывая несомненно интересное изголовье кровати и потирая затылок. Шея его пунцовая, как и скулы и кончики ушей. Юта искренне улыбается. — Без проблем, сенсей. Я всегда рад Вам помочь. Годжо что-то ворчит, бубнит под нос, прежде чем лечь, укутавшись в пропахшее свежестью одеяло. Выключается свет, остаток тепла от чужих губ на его губах постепенно остывает, часы мирно тикают, а Юта не может заснуть. Он боится сомкнуть веки и больше не увидеть Годжо-сенсея, боится опять не успеть сказать ему «до скорой встречи» и крепко сжать в прощальных объятиях. Юта знает, что это случится: когда он очнётся, рядом будут только холодные, смятые простыни и небольшая записка. Может, короткое сообщение с кучей восклицательных знаков и бессмысленных эмодзи. Горечь, возникшая во рту от этого осознания, перебивается эйфорической сладостью. В конце концов, он стал на шаг ближе к звезде по имени Годжо Сатору. Мало кто мог это сделать. Юта поворачивается к учителю, а после прижимается к нему со спины, носом утыкаясь в его затылок, руками окольцовывая его торс. Если он не сможет обнять его завтра, то пусть сделает это сейчас. Терять уже нечего. Он чувствует, как расслабляются его мышцы, как успокаивается его дыхание от ощущения теплоты, исходящей от Годжо-сенсея, и вкусного запаха его тела и волос; разум Юты затуманивается, рассыпается, подобно кусочкам пазла, пока он медленно проваливается в сон. Последнее, что он видит, будучи ещё в сознании — огромная, ослепительно-яркая белая звезда, лежащая на его раскрытых ладонях, обжигающая его своим чистым, будто бы праведным огнём. Первое, что Юта видит, обретя сознание вновь — персиковый бальзам для губ на тумбочке рядом с торшером и крошечная записка:«Подарок Юте-куну, чтобы он не плакал без своего любимого сенсея! Давай повеселимся ещё, когда ты вернёшься!»
А рядом красуется крошечный рисунок чиби версии самого учителя: гиперболизированно-красивый Годжо-сенсей смотрит на него с поверхности розового стикера, подмигивая и посылая сердечко, пока вокруг него витает куча блёсток и глупых роз, словно бы он — главный герой сёдзё манги. Юта с облегчением смеётся. Значит, ему не казалось, и к этой звезде он и впрямь стал ближе.