Oh, I love it and I hate it at the same time
You and I drink the poison from the same vine
Oh, I love it and I hate it at the same time
Hidin' all of our sins from the daylight
From the daylight, runnin' from thе daylight
Минхо крадётся: осторожно пробирается по комнате, избегая тех мест, где трещал видавший виды паркет (уже успел выучить бесшумный путь до кровати Чана и теперь при желании мог бы пройти его даже с закрытыми глазами). Ныряет тихонько под одеяло, отчаянно стараясь при этом не шуметь, не дышать даже лишний раз, чтобы не быть пойманным — но Крис не спит, поэтому лениво ёрзает, когда чувствует чужое тепло в такой непосредственной близости. — Кондиционер сегодня всего на двадцать один, Хо. Чан не осуждает, не задаёт лишних вопросов и тем более не прогоняет — улыбается, по голосу слышно. — А я перед сном просил тебя его вообще выключить, — ворчит в ответ Минхо; беспокойно роется в одеяле, стараясь поскорее согреться, и вздрагивает, когда Чан резко меняет положение: перекатывается на левый бок, практически сразу подгребая его к себе. — Тогда я задохнулся бы вообще. — Просто не будь таким душным, и в комнате сразу дышать легче станет. Чан на выпущенные иголки уже по привычке не реагирует: прячет нос в изгибе шеи, всем телом прижимается, ладонями пробираясь под лопатки и сминая футболку. А Минхо, вопреки всему своему виду, источающему недовольство — принимает объятия, щекой притираясь к курчавой макушке. — Если будешь ворчать, пойдёшь вместе со своими ледяными пятками обратно к се… — Крис вдруг замирает, когда их с Лино ноги переплетаются под одеялом. — Боже, Хо, они и правда ледяные, — тут же пытается подняться, но Минхо сильнее стискивает его в объятиях, прижимает к себе, буквально повисая на шее. — Пусти, я выключу кондиционер. Минхо зажмуривается до звёзд в глазах, крепче вцепляется в него — не пущу. Пришел не потому, что пятки холодные, а потому что холодок забрался под рёбра — душа заледенела. Отпускать Чана даже на секунду было страшно: когда снова задрожит от холода в груди — не выдержит. — Хорошо, — выдыхает Крис и рушится обратно в постель. — Давай, прижми ко мне свои пятки, не переживу если ты из-за меня сляжешь. Бан Чан весь тёплый, как самая настоящая печка, и Минхо как-то даже шутил, что вообще-то этой зимой планирует использовать его вместо электрического обогревателя, который они обычно доставали, когда в Сеуле температура падала ниже ноля. Он дышит горячо куда-то в шею, лениво растирает лопатки, разгоняя по телу тепло; изредка ощупывает пальцами бедро, забираясь под шорты будто бы невзначай, проверяет — не заледенел ли ещё окончательно. И Минхо ответно ластится: гладит по макушке, раз через раз запуская пальцы в осветлённые кудри — не такие мягкие, как его натуральные волосы, зато более пушистые. «Поле отцветших одуванчиков, белая дымка круглых шапочек в траве, и припекающее солнце, пальцами-лучами ласкающее лицо — Бан Чан в чистом виде» — от этой мысли что-то ворочается в глубине грудной клетки. Лирично и тошнотворно. Крис едва не мурлычет, подставляясь под его прикосновения, а у Минхо от этого звука в животе умирает последняя блядская бабочка, а в голове — нервная клетка. Он прикрывает глаза, старательно игнорируя макушку-одуванчик, пропахшую ядрёным шампунем с холодком, и пальцы, осторожно щекочущие рёбра где-то под складками футболки. Это началось давно. Так давно, что вряд ли кто-то из них двоих сможет точно сказать, сколько времени прошло с тех пор, как они стали забираться друг к другу в постель. А после и друг к другу в штаны. В душу, в сердце, притаившееся под рёбрами — Минхо пока все ещё не пускал. Первый заграничный тур «I Am ...» — четырнадцать концертов в разных уголках света, бесконечные многочасовые перелёты, бешеный график и жалкая пара-тройка часов на то, чтобы отоспаться в номере отеля, не успев даже запомнить, как тот выглядел. Америка тогда встретила их запахом свободы, уличной еды… Для Минхо это был запах глупой, никому не сдавшейся влюблённости и хорошего пива в бусе, который неторопливо продвигался по вечерним пробкам Нюарка. Настолько неторопливо, что он, стараясь не отставать от младших, успел напиться: поэтому из своей дороги до номера запомнил только тёплые руки все ещё трезвого Бан Чана на плечах и его горячее дыхание в затылок. И в этом лёгком алкогольном бреду в сознании чётко отпечатался тот момент, когда он прижался своими губами к мягким и влажным губам напротив: поцелуй со вкусом светлого «Bud» из жестяной банки и мятной жвачки; пьяного упорства Минхо и отчаяния, с которым Крис дёрнул его за волосы, оттаскивая от себя. Секунда-другая глаза в глаза и сбитое дыхание, которое жадно глотала тишина их номера в отеле; у Чана на лице — размазанное неоновое пятно подмигивающей за окном вывески, а у Минхо в глазах — темнота, такая же густая и тягучая, как и та, что окружала их. Беспорядок накрахмаленных простыней, путаница губ и конечностей; тёплое дыхание в плечо и сухие ладони под резинкой штанов. Минхо распахивает глаза: не хочет вспоминать, что говорил — шептал рвано и надрывно — в полубреду, выдыхая слова в разгорячённый воздух; нежность-нежность-нежность в каждом касании и такое разочаровывающее опустошение после, так что в уголках глаз вскипели слезы. И Чан, старательно расцеловывающий его лицо, волосы, даже уши, не понимая, что именно сделал не так — Минхо хотелось ударить его. Хотелось орать, чтобы он прекратил, чтобы заткнулся и перестал касаться его так — у него от его горячих пальцев ломило в груди. Чан должен был его остановить. Минхо всё равно добился бы своего. Чан должен был быть грубым; должен был воспользоваться и оставить одного. Минхо бы этого не пережил — старая трещина наконец-то дала бы раскол, и он рассыпался бы на мелкие кусочки, так что не соберёшь. Это было бы лучше. Лучше нежного-нежного Бан Чана, ласково и осторожно забирающегося не в штаны, а в сердце (будто для него и так не было выделено отдельное место в нём). Пару раз Крис пытался обсудить то, что произошло; но Минхо эти попытки упорно игнорировал, как следующим утром, так и спустя полгода после, когда такое совместное «времяпрепровождение» стало частью их жизни. Чан целует его в скулу, сталкивается кончиком своего носа с его собственным — как кот — привлекая к себе внимание. — О чём ты там опять думаешь с таким страдальческим видом? Смотрит на него так тепло и открыто, недовольно слегка от того, что сам Минхо здесь, а его мысли — где-то далеко, не с ним; Крис улыбается, когда ловит на себе его взгляд, и на щеках у него — с каждой стороны по ямочке. У Минхо рёбра ломает. Он наспех тянется вперёд, торопится и умудряется промахнуться, мазнув губами по подбородку, а Чан от этого тихонько урчит в приступе хриплого смеха, так что Минхо наружу выворачивает. Он прячет дрожь в пальцах, крепче сжимая обожженные осветлением пряди, и тянется снова, игнорируя чужое веселье — заткнись-заткнись-заткнись. Поцелуй выходит жесткий, болезненный практически: Лино губы напротив сминает с остервенением, кусается. Просто тактильный голод. Просто невозможность найти кого-нибудь ещё из-за контракта, популярности и чего-то там ещё — Минхо уже даже и не помнил всех отговорок, которые придумывал, закрывшись в ванной в туре «I Am ...», когда Чан уснул. Он тогда был в отвратительной кондиции: слишком пьяный, чтобы мыслить разумно, и слишком трезвый для того, чтобы забыть произошедшее. Крис отстраняется, прижимается своей щекой к его, прикрыв глаза — Минхо хочется выть. Просто физическая близость. Просто чужие руки в штанах иногда и короткие поцелуи между — не больше. И не надо искать никого на стороне, не надо переживать за имидж, прессу и чокнутых фанатов, выслеживающих каждый их шаг. Это у д о б н о, только и всего. И совсем неважно, что их отношения и близко не похожи на то, что обычно бывает у секс-партнёров, или кто они там… Чан тихонько кусает за челюсть, возвращая в реальность — Минхо точно не влюбился. — Ты сегодня где-то не со мной, Хо. Порядок? Он подставляется под влажные прикосновения Чановых губ; руками ведёт вверх от его локтей, оглаживая кожу, раскаляющуюся вслед за его касаниями, и пальцами забирается под простроченный краешек рукавов футболки. — Полный. Будем дальше болтать или делом займёмся? Это с самого первого раза не было похоже на секс на один раз, необходимость получить разрядку и всё в этом духе. Но Минхо об этом говорить не собирался; а Чан чувствовал — всё чувствовал, потому и не лез с лишними разговорами, терпеливо прижимаясь щекой к влажному виску каждый раз после. Не лез ни тогда, когда Минхо тихо забирался в его кровать, думая, что он уже спит; ни даже тогда, когда они лежали друг напротив друга в полной темноте, лениво моргая и целуясь — без всякого продолжения и без особой на то причины, просто потому что хочется. Руки под одеждой — щекочут ложбинку позвоночника, пуская вверх по спине мурашки; губы — вниз по шее, оставляя за собой тёплые следы. Чан неторопливо добирается до ворота его лонгслива и отводит его в сторону, прокладывая дорожку поцелуев вдоль ключицы. Минхо впутывает пальцы в его волосы: без укладки те всегда идут мягкой, рассыпчатой волной, а в периоды особенной влажности, как сейчас, в середине июля, крутятся в настоящие мелкие кудряшки. Накручивая прядь на безымянный палец, он смеётся собственным мыслям прямо в поцелуй. Если когда-нибудь он избавится от страха отдать кому-то своё сердце, и они с Чаном вспомнят об удивительной человеческой способности обсуждать проблемы словами, а не просто забираться по ночам друг к другу в койку; то он уверен в том, что обесцвеченные кольца-кудряшки, оплетающие его тонкие пальцы — вполне сойдут за предложение. Крис на лёгкое натяжение у самых корней волос отвечает укусом, едва смыкая зубы на чужом плече — потому что оставлять следы нельзя, а повредничать хочется. И всё равно наспех зацеловывает, извиняется, потому что Минхо дёргается от неожиданности в его руках; прижимается близко-близко и тут же тянет за обесцвеченные пряди, заставляя посмотреть в глаза. Чан голову запрокидывает даже сильнее, чем нужно; глядит на него прямо и обеспокоенно. Минхо ведь и так сегодня в прострации, а сейчас совсем потерялся. Выглядит как оленёнок в свете фар, дёрнешься — спугнёшь. — Что такое, Хо? — Все дома сегодня… — задушено шепчет в ответ. — Не будем, если не хочешь. Глупо. Хочет — конечно, хочет. Хочет прижаться к Чану, спрятав нос в загривке, когда тот сидит прямо перед ним на интервью. Или забраться на него с руками и ногами, когда они все вместе встречаются в гостиной, чтобы посмотреть какой-то дурацкий фильм, и пролежать так до самых титров. Хочет целоваться всю ночь напролёт, наплевав на утреннюю тренировку; хочет искусать его с ног до головы, чтобы с удовольствием после рассматривать воспалённые следы, которые ещё надолго останутся на коже — и пусть все знают, чем они занимаются. Хочет нежного и тёплого Бан Чана спрятать где-то под рёбрами, чтобы хоть немного согреться. Но даже себе он в этом никогда не признается. — Хочу, — осторожно отзывается он. — Только тихо. — Ты мне это говоришь, Минхо-я? — Ой, заткнись, а… — Лино первым тянется за поцелуем, не желая больше выслушивать колкостей в свою сторону: издеваться над мемберами всё-таки было его работой. А ещё, пока он самозабвенно целуется с Чаном, не слышно собственных мыслей. По крайней мере ту их часть, что вопила прекратить всё это сейчас. Он ведь столько раз обещал себе, что больше никогда не посмотрит в сторону Криса, никогда больше не коснётся его так, как не следовало; не станет больше забираться в его постель и ни за что больше не будет ловить его губы своими в темноте, как тогда в отельном номере Нюарка, и как сотню раз после этого, в их комнате в общежитии. Пару раз они даже пытались — прекратить это — но всё закончилось, ещё не успев начаться. Минхо тогда молча потянул его за руку в свою кровать, оглянулся только воровато, наблюдая за реакцией и боясь, что Чан правда решил покончить с этим; Крис же с облегчением забрался под одеяло, тут же привычно протаскивая его по матрасу, чтобы прижать к себе покрепче — тоже боялся, что они были хоть капельку честны, когда говорили, что «это больше не может продолжаться». Минхо называл сложившиеся между ними отношения «друзья с привилегиями» — никакой ответственности и влюблённостей, только дружба и редкий секс (хотя дальше взаимной дрочки они так и не решились зайти). Чан же про себя звал это полной катастрофой. Он практически весь заползает на Криса, притирается всем телом: льнёт ближе — хотя куда ещё — задыхаясь и захлёбываясь в поцелуе. Толкается бёдрами, срываясь с его губ и прикрывая глаза сладко-сладко. Чан каждое движение ловит внимательно и трепетно: выучил их все наизусть, потому и знает, что может пропустить горячую ладонь под резинку шорт. Лино невольно вздрагивает, скорее от перевозбуждения (любое прикосновение сейчас вызывает электрический разряд по телу, а скользящие вниз по животу пальцы так вообще — напрочь отключают мозги), чем от неожиданности, но Чану и этого достаточно, чтобы снова начать беззлобно подрунивать: — Это всего лишь я, Минхо-я… — успокаивающе тянет Бан Чан, улыбаясь в очередной небрежный поцелуй куда дотянется. — Не дрожи ты так. — Нарываешься, Крис, — Минхо, не теряя времени, скользит рукой под его бельё. Уже давно не стыдно ни капельки, и даже не страшно, как было в первый раз. Стыдно — когда Феликс смущенно шепчет, что ему следовало бы надеть сегодня что-нибудь с воротником, и косится на Чана, хоть и делает при этом вид, что ничего не знает; страшно — когда Крис иногда теряется на пару дней, пропадает из вида, возвращаясь в общежитие только чтобы отоспаться после долгих часов в студии и тренировок одна за другой (вдруг его концепция «друзья с привилегиями» больше совсем не интересует, или ещё страшнее — если его больше не интересует Минхо?). А это просто — п р и в ы ч н о: они ведь делают так больше полугода, с такой регулярностью, что уже начинает казаться, будто где-то всё-таки переступили черту, которую сами долго и усердно выстраивали. Не влюбляться — одно единственное правило. И то не вышло. Минхо наощупь шарит под подушкой, но не обнаружив флакона на привычном месте, отстраняется, приподнимаясь на локте. — Смазка? — Я убрал в тумбочку. Парни на выходных завалились сюда писать новый трек, и я подумал, что лучше… — Правильно, — прерывает его младший, поднимаясь с кровати и путаясь ногами в одеяле. — Раздевайся. — Каждый раз, когда ты говоришь это, дрожу как девственница на выпускном, — тихо хихикает Чан, тем не менее быстро расправляясь со своей одеждой. — Может, хоть разок меня в кино сводишь? Они друг у друга совсем не первые: Чан ведь провёл весь пубертат от начала и до конца вдали от дома, окружённый такими же подростками, как и он сам — приключениями и экспериментами к двадцати двум годам он был сыт по горло; да и Минхо, разъезжая по танцевальным турам и конкурсам до самого начала своей стажировки в JYP — не то чтобы вёл праведный образ жизни. Вот только почему-то всё было как в первый раз: и горящие уши, и дрожащие пальцы и всепоглощающая неловкость после — стоит только в глаза друг-другу глянуть при свете дня. Спустя какое-то время это, конечно, прошло: Лино почувствовал себя свободнее и даже стал командовать, будто это он здесь старший, а Крис перестал краснеть, когда они утром сталкивались в коридоре или на общей кухне. Но Минхо про себя почему-то думал, что с Чаном — правда первый раз. Первый раз, когда кто-то в душу лезет, а не просто в постель за новым опытом, историей для пьяной компании друзей или банальной разрядкой. Иногда думал и о том, что с Чаном может зайти дальше, чем просто взаимная дрочка: согласится, если тот вдруг предложит. Эта мысль пугала, потому что он на такое решился лишь однажды, а потом… А потом он оказался в одном из многочисленных коридоров компании, абсолютно разбитый и у н и ж е н н ы й, и Чанова джинсовка впитывала его слёзы. Минхо на него не смотрит, будто боится, что тот знает, о чём он думает: наспех переступает ткань собственных шорт и белья, забирается в кровать, игнорируя собственное ноющее сердце. Он перекидывает ногу через него, привычно устраиваясь на бёдрах: прикосновение кожа к коже — горячо. Тусклый свет ласкает кожу, и Чан жадно ловит каждую деталь предоставленного ему зрелища. Взъерошенные каштановые пряди с шальным завитком волос, прижатым подушкой, и плавные изгибы, мягко очерченные уличным светом — луна и огни никогда не засыпающего Сеула. Чан видел это сотню раз — и был бы не прочь становиться свидетелем и активным участником этой картины и дальше — но всё равно вспоминал отельные простыни, теплые губы Минхо и его руки под футболкой. И слёзы — такие горькие, что самому становилось больно. Чан это видел, помнил. А ещё Чан видел абсолютно разбитого и потерянного Минхо, на негнущихся ногах вышедшего из кабинета где-то в глубине многочисленных коридоров компании — он тогда плакал перед ним впервые с того момента, как был временно исключен из «Шоу на выживание», и его слёзы были такие же горькие, как во время шоу; такие же, как в темноте отельного номера в Ньюарке. До дебюта тогда оставалось всего ничего, и вдруг его карьера, карьера всех девятерых, оказалась под угрозой. Сливы переписок, фотографий и грязные интимные подробности, которые разносились по желтушным изданиям тем самым человеком, которого Минхо как-то представил ребятам из группы, назвав его «своим». Мой человек — так он тогда сказал. И вроде скандал удалось замять. Компания вовремя подсуетилась: спешно почистили грязь, попавшую пока только в мелкие желтушные издательства, удалили из сети переписки и фотографии, и подкорректировали контракт, согласно которому теперь участники могли заводить отношения только спустя три года от начала деятельности группы — но всё это пустая бюрократия и корыстная забота об имидже компании и подающей надежды группы. Какой от этого всего толк? Какой от этого всего толк, если Минхо всё равно так горько плакал, сжимая в пальцах его джинсовку? Поэтому Чан всё понимал. Понимал и заталкивал свои чувства обратно в глотку, когда они собирались вырваться наружу, складываясь в слова, которые для Минхо больше не имели никакой значимости. Понимал и терпеливо проглатывал каждое: «ты мне нравишься» «может, поедим вместе?» «хочешь, я обниму тебя?» «хочу тебя поцеловать» «я люблю тебя» Это сравнимо с глотанием ржавых гвоздей — раздирает изнутри. Теплая ладонь Минхо, и его судорожный вздох, когда Чан повторяет за ним; ощущение его мурашек, и то, как красиво кожа переливается в тусклом уличном свете — Крису хочется выть. Хочется клясться ему в вечной любви, хочется целовать его в с е г о с ног до головы, крепко прижимая к себе, и шептать всякий бред, после прижимаясь губами к горячим кончикам ушей. Но Чан терпит раздирающую боль в грудной клетке: глотать ржавые гвозди — вот всё, что ему остаётся. Стены в этом грёбаном общежитии были сделаны, кажется, из картона, потому что шумоизоляция никакущая: слышен любой лишний вздох. И Минхо — совсем не тихий, а Чан — совсем не железный, поэтому и рассыпается на кусочки, когда Лино зажимает рот рукой, запрокидывает голову, стараясь не проронить ни единого звука. Он садится в постели, оказывается совсем рядом с ним и отводит руку от лица, тут же за затылок привлекая его к себе. — Успокойся чуток, — Крис гладит его по волосам, мягко и ласково. — Не задерживай дыхание, Хо. Минхо упирается лбом в его плечо, загнанно хватает ртом воздух в попытке восстановить дыхание; Чан прячет нос в его волосах, прижимается меж прядей губами, сцеловывая с них приглушенный уличный свет. — Котён… — Я в порядке, продолжай. «Ржавые гвозди» — напоминает себе Крис, оставляя короткий поцелуй на его шее, губами рисует по коже что-то своё, пока их руки неловко сталкиваются. Минхо дёргается, ударяется лбом о его плечо, сдерживая рвущий наружу стон, и больно прикусывает при этом внутреннюю сторону щеки — во рту тает лёгкий металлический привкус. Эта боль должна была унять ту, что пульсирует в груди — не помогает. — Эй, Минхо-я… Чан неспеша поднимается влажными касаниями по шее, целует мочку уха, и скользит губами вверх, чувствуя, насколько сильно распалена его кожа от прилившей крови. — Ты знаешь, что у тебя даже уши горят, м? — шепчет он, не отстраняясь при этом ни на миллиметр и щекотно касаясь кончика его уха на каждом слове. — Это также очаровательно, как… — Заткнись, пожалуйста. Крис в ответ только тихо смеётся, и Минхо вздрагивает от его горячего дыхания над самым ухом — по телу ползут мурашки, и Чан наверняка это чувствует, не может не чувствовать. — Всё, что ты попросишь. Он приглушённо мычит в ответ, тут же мотая головой — громко, слишком громко — и им бы остановиться, прерваться хотя бы на то, чтобы перевести дыхание и немного успокоиться обоим. Но Минхо сам подаётся навстречу горячей ладони, крепче обнимая его за шею второй рукой, привлекает поближе к себе, с горечью вспоминая своё самое сокровенное желание. Нежного и т ё п л о г о Бан Чана спрятать где-то под рёбрами, чтобы хоть немного согреться. — Котёнок. Приторно. С л а д к о. Слишком для тех, кто просто засовывает руки друг к другу в штаны с завидной периодичностью. Хочется его осадить: заставить заткнуться и забрать карамельно-сахарное — от одного только слова желудок болезненно скручивается — обращение, запихать ему обратно в глотку, лишь бы не чувствовать, как от него идёт дрожь по позвоночнику. Это ведь просто тактильный голод. Просто физическая близость. Просто блядская взаимная дрочка, которая не должна отзываться под рёбрами. — Сегодня не будешь ругаться на меня за котёнка? Я уже думал, что не доживу… Котёнок, — Чан с удовольствием растягивает гласную, полностью уверенный в том, что останется сегодня безнаказанным. И Минхо коротит: он жмурится, прижимаясь своим виском к его — максимум близости, который можно себе позволить, не заглядывая при этом в глаза напротив; и дробно-дробно дышит, чувствуя, что в Чановых руках он не просто на кусочки рассыпается, а распадается на а т о м ы. Потому что его руки везде: на коленках и бёдрах — выводят круги, нежно гладят живот и пересчитывают рёбра медленно, по одному, скользят по груди до самых ключиц, собирая складками ткань лонгслива. — Я, знаешь… — он срывается на беззвучный стон, когда Крис снова накрывает его пальцы своими, задавая нужный темп. — Что? Спрашивает с такой н а д е ж д о й. Я, знаешь хотел бы иногда просто лежать с тобой в одной кровати, без всякого продолжения: обниматься, сплетая ноги, с а м о м у к тебе прижиматься и ластиться без всякого зазрения совести, не ощущая при этом как мне тревога грудную клетку наружу выворачивает. Хотел бы вернуть наши разговоры в темноте — те, что были до всего этого. Те, что были ещё тогда, когда приходилось шептать друг другу на ухо, чтобы не разбудить Уджина, который всегда смотрел на нас двоих с подозрением и отчитывал тебя тайком — я тогда ещё не знал за что. Хотел бы сменить статус «секс-партнёр» на что-нибудь более серьёзное. Например, чтобы я мог сказать: «ты м о й человек», и ты бы повторил тоже самое для меня. Но я так чертовски б о ю с ь. Чан, так и не получив ответа, срывается на тихий полустон куда-то меж каштановых прядей, впитывающих в себя лунный свет. Минхо натурально ломает. Ему физически больно, от того, как скребёт в груди. Он всхлипывает, цепляясь за его плечо свободной рукой; губы кусает, чтобы больше ни один лишний звук не вырвался наружу — хотя они уже всё равно расшумелись так, что завтра придётся прятать глаза. — Крис, близко? Чан в ответ только мычит, быстро кивая. — Иди ко мне, я тебя поцелую. — Я кончу сразу. — Так нравится целоваться со мной? — через силу хихикает он и прижимается к его лбу своим. — Давай, иди сю… — Нравится. Минхо замирает. — Нравится, — повторяет Чан и рывком подаётся вперёд, прижимается к его губам так отчаянно, что в первую секунду Лино даже теряется, часто и растерянно моргая. Когда Минхо тихонько забирался к нему под одеяло, у него были холодные пятки и абсолютный ноль в грудной клетке. Сейчас ему было так жарко, что грёбаная чёлка липла ко лбу, и он отчётливо ощущал капельку пота, пощекотавшую ложбинку меж лопаток. Но главное, что наконец тепло ворочалось где-то под рёбрами — так было всегда, когда рядом Бан Чан. Он запоздало отвечает на поцелуй, придвигаясь ближе, и это определённо мешает Чану, ограничивает движения его руки, и он даже сбивается. Но кто он такой, чтобы жаловаться, когда к его груди жмётся крепко-крепко Ли Минхо? Так крепко, что Крис чувствует, как колотится его сердце. Ли Минхо, который как мантру повторяет про себя: Нежного и т ё п л о г о Бан Чана спрятать где-то под рёбрами, чтобы хоть немного согреться. И у Лино звёзды перед глазами, когда чужие пальцы сжимаются чуть крепче прежнего, а в голове такая пустота, что даже уши закладывает. Он тихонько хнычет в его губы напоследок и ловит в поцелуй стон сдавшегося следом Чана. Какое-то время так и сидят: переводят дыхание и успокаиваются. Чан гладит его по спине, выводя круги по коже, а Минхо лениво крутит осветленные кудряшки на загривке, прижимаясь влажным от пота лбом к его плечу; и в мыслях у него настоящий бардак: одуванчики, шампунь с холодком и горячие ладони. — Надо ложиться спать, — Крис отходит первым, осторожно тянется к тумбочке, придерживая его за лопатки: старается не тревожить и не тормошить лишний раз, пока Минхо все ещё мелко подрагивает. — Вставать часа через четыре. Лино мычит неразборчиво что-то вроде согласия, но головы по-прежнему не поднимает, даже когда Чан осторожно обтирает его руки и бросает салфетки в урну. Крис думает только о том, что с этим бардаком из одежды, салфеток и смазки он разберётся позже, а сейчас у него есть разложенный на атомы Минхо, рвано дышащий ему в плечо. — Ты весь взмок, — Крис отстраняет его от себя (отлепляет практически, потому что разморенный и сонный Минхо протягивает к нему руки, не собираясь отпускать), убирает со лба влажную чёлку. — Принести тебе другую футболку? — Просто помоги снять эту, я не в состоянии шевелиться. — Давай, — Чан улыбается, заглядывая ему в лицо. — Сейчас раздену тебя, пупсик. — И почему ты такой от-вра-ти-тель-ный? — растягивает Минхо и поднимает руки вверх. — Ты не думал так пару минут назад, — Крис поддевает ткань его лонгслива, и Лино даже находит в себе силы, чтобы лениво поёрзать, помогая избавить себя от взмокшей одежды. — Вот так, — он отбрасывает кофту в сторону, снова наспех приглаживает взъерошенные волосы. — Порядок? Или ещё посидим? — Ещё две минуты… — не дожидаясь ответа, младший снова прижимается к его плечу. — Хорошо, котёнок. Крис усмехается, прижимается щекой к его волосам и продолжает терпеливо ждать, пока Минхо не придёт в себя настолько, чтобы самостоятельно перебраться с его коленей на пустую часть кровати. — Как думаешь, мы кого-нибудь разбудили? — подаёт он голос, когда Чан поднимается, чтобы разобраться с тем беспорядком, что они устроили. — Поймём завтра, — отзывается Крис, пока собирает разбросанную по полу одежду. — По многозначительным взглядам. — Самый многозначительный, конечно… «У Чанбина» — вместе заканчивают они, и Лино негромко хихикает, переворачивается к нему лицом, подкладывая под щёку ладошки. Так было всегда: тихие разговоры, очистка «места преступления» — Минхо ещё несколько недель издевался после того, как Чан впервые назвал это так при нём — и сладкая лень, разделённая напополам. Чаще всего они расходились по своим кроватям и спали отдельно; иногда он оставался спать в постели Чана, иногда — наоборот. Поэтому Минхо внимательно следит за каждым Чановым движением, надеясь понять, какой из вариантов они выберут для ночёвки сегодня. Уходить не хочется. Потому что он уверен в том, что скоро снова похолодает — до абсолютного ноля в клетке рёбер. Крис переодевается в чистую одежду, и даже умудряется найти что-то для Минхо среди его бесконечных узелков с вещами. — Останешься? — он присаживается на край кровати, пока Лино расправляется со своей пижамой. — А ты правда хочешь ютиться со мной на односпальной кровати, чтобы с утра жаловаться на боль во всём теле? И Минхо точно знает ответ, не сомневается даже в том, что у Чана нет никакого желания прогонять его из своей постели, просто ему хочется услышать это ещё раз, убедиться. — Да, — коротко отвечает Чан, и его глаза внимательно блестят в полумраке спальни. — Хочу. Лино замирает с футболкой в руках, сталкиваясь с его выжидающим взглядом, и даже выдерживает несколько секунд зрительного контакта, прежде чем спрятать глаза, поспешно влезая в воротник. — Я всё равно не доползу до своей койки… — как бы между делом заявляет он и тут же ныряет под одеяло, отодвигаясь поближе к стенке и прикрывая глаза: испытывать свою стойкость под очередным взглядом Бан Чана не было никаких сил. — Так что останусь. — Только поэто… — Замолчи, — прерывает его Лино, дергая одеяло на себя и перекатываясь на другой бок. — И обними меня. Крис за его спиной вдруг тихо смеётся. — Холодно, — тут же поясняет он, хотя оправдываться не было никаких причин. — Да, я тоже чувствую, — Крис вздыхает и перекидывает руку через его талию, притягивает к себе, горячей ладонью забираясь под футболку и ласково поглаживая живот; грудь встречается с лопатками, и ноги путаются под одеялом — привычно. — Вместе теплее, поэтому сегодня я буду греть тебя своим телом. — Дурак. — Сам дурак. В наступившей тишине даже собственное дыхание кажется слишком громким; а ещё Минхо громко д у м а е т. И всё не о том, о чём следовало бы. — Минхо? — Что? — Я знаю, — шепчет Крис над самым его ухом, и обесцвеченные завитки его чёлки щекочут шею. — Я знаю, и я тоже. Когда-нибудь он избавится от страха отдать кому-то своё сердце, и они с Чаном вспомнят об удивительной человеческой способности обсуждать проблемы словами, а не просто забираться по ночам друг к другу в койку Когда-нибудь. — Спокойной ночи, Крис. Минхо прикрывает глаза. Грудь Чана так крепко прижимается к его лопаткам, что он слышит, как колотится его сердце. Или это его собственное? Без разницы. Он ёрзает, притирается к нему ещё ближе, хотя кажется, что ближе уже некуда. Потому что Минхо знает, что хочет нежного и т ё п л о г о Бан Чана спрятать где-то под рёбрами, чтобы хоть немного согреться.