Концерт для последней скрипки

      "Маршала расстреляли".       Эти два слова Нина бросила настолько непринуждённо, что я поначалу не среагировал. Вернее, это даже немного рассердило меня - мы тут, видите ли, завтракаем, а она мне аппетит портит. Но через минуту я понял, кого она имела в виду. Я понял, и сердце у меня похолодело. Расстреляли. Всё-таки расстреляли.       В последующие дни я пытался избегать газет и сообщений по радио, пытался спастись от этой новости, почему-то считая, что если не увижу её собственными глазами и не услышу собственными ушами, то значит, ничего и не было. Может показаться, что осознанность покинула меня, но нет - я совершенно осознанно собрал вещи и ложился спать в одежде, а затем и вовсе переместился ночевать в подъезд - не хотел, чтобы в случае чего они потревожили и напугали Нину с Галей.       Во время этих ночёвок я, будучи уверенным, что за мной рано или поздно придут, размышлял о том, можно ли было избежать всего этого? И пришёл к выводу, что нет, избежать этого было невозможно. Возможно было лишь не верить, не надеяться, не строить планов, не очаровываться, не любить…       Но с первой нашей встречи я не мог не делать всего этого. А что же ещё делать человеку в девятнадцать лет, как не верить, не надеяться, не строить планов, не очаровываться, не любить? Несмотря на смуту, мрак, голод и лишения. Жизнь слишком коротка, чтобы откладывать её на потом, до лучших времён. Поэтому мы с тобой жили здесь и сейчас: гуляли по Эрмитажу, вклиниваясь в экскурсионные группы и мешая неопытному экскурсоводу своими умными комментариями (умничал в основном ты); часами обсуждали мир музыки, перемывая косточки композиторам и препарируя их произведения, заодно неловко признаваясь друг другу в антипатиях к некоторым признанным шедеврам; слушали твою игру на скрипке, которая влюбляла в тебя ещё больше; с преступной жадностью целовались в ленинградских и московских закоулках, в которые не ступала нога ни горожанина, ни туриста.       Ты, несмотря и зрелость и опыт, во всём поддерживал меня. Мы вместе верили, что так хорошо будет всегда. Вместе надеялись только на лучшее. Вместе строили планы на жизнь в Москве. Очаровывались самыми невзрачными чертами друг друга. Любили, отдаваясь друг другу до опустошения.       Я спрашивал себя тогда, в девятнадцать, и спрашиваю себя сейчас, в тридцать, мучаясь от тревоги и бессонницы в подъезде своего дома: а за что ты вообще любил меня? Невозможно же любить человека только за талант? Или возможно? Считал ли ты меня красивым внешне? Интересным собеседником? Мои знания во многих сферах были ничтожны по сравнению с твоими. Или ты любил меня не за, а вопреки?       Участились разговоры о том, что снова будет война с немцами. Но как мы будем воевать с ними, если этот…человек пачками уничтожает таких воинов, как ты?       Мы с тобой мало говорили о политике, и в основном в контексте истории. Я был в самое сердце поражён глубиной твоих знаний о наполеоновской Франции - никогда я ещё не встречал человека, настолько увлечённого какой-то темой. Но о собственных сражениях, ни о выигранных, ни о проигранных, ты рассказывать не любил. Не хотел впускать меня в этот жестокий и кровавый мир, щадя мои чувства, и заодно не желая бередить собственные раны. Мне до сих пор неловко от того, что стал расспрашивать тебя о войне с Польшей*, но лишь только потому, что мне показалось, что ты сам хотел поделиться своими переживаниями, но боялся проявить слабость (как это представлялось тебе).       Впрочем, тем для разговора нам хватило на долгие годы. И каждый такой разговор был для меня сродни неожиданно найденному кладу с сокровищами. Каждая встреча с тобой дарила мне такой заряд вдохновения, что пустые нотные листы влёт заполнялись музыкой. Каждая близость с тобой дарила мне столько тепла и энергии, что в самый лютый холод не нужны были ни крепкий чай, ни зимняя одежда. Как же я был счастлив!       Ровно до того момента, как получил записку от тебя. Нам больше нельзя видеться. Не ищи меня, ради твоего же блага. Спрячь скрипку, если получится.       Скорее в приступе отчаяния, чем из соображений безопасности, я сжёг этот жалкий кусок бумаги, о чём теперь жалею. Как будто это было что-то символическое, хранившее твои мысли, частички твоей кожи, крупицу тебя самого. Как будто, уничтожив эту записку, я распрощался с тобой раньше времени. Фу, бред! Дима, очнись, тебе тридцать лет!       Самодельную скрипку, твой подарок, я спрятал так тщательно, что даже в мыслях боялся напомнить себе, куда. Свои новые партитуры спрятал туда же. Если придут, то пусть забирают всё, что угодно, но музыку я им не отдам.