Надежда

Ты огнём меня поцелуй, Перед тем, как уйти В сверкании белых лун Дабы путь свой отдельно пройти… Ты огнём меня поцелуй, Оставляя пред тьмой, И я на тебя взгляну И отпущу свою боль.

      Глин потер переносицу, вздохнул. Перьевая ручка в его широкой толстой лапе дрогнула, чуть не надломилась, звякнув, и он опустил её в чернильницу. Тени огня плясали на желтом листе пергамента, как тени от заката. Восковая свеча плавилась, плавилась, как его сердце, падая на стол и на бумагу, наполовину исписанную его неровным почерком. Ничего не писалось — как рыбная кость, вставшая поперек горла, его поразили отчаяние, и он не мог выдавить из себя ни строчки. Поэтому, решив себя больше не мучить, он потушил огонек, встал, размяв лапы, и направился в сумеречную мастерскую, где полки ломились от свежих изделий и где отчетливо пахло стружкой. Он скрипнул дверью, оказался в пыльном помещении и замер, закутанный в запахи дерева и в тихие, спокойные шорохи, доносившиеся с улицы: звуки дождя, бьющего по крыше, шелест осоки и камыша, рёв разлившихся рек и болот, так что берега полностью покрыло водой. И он снова вздохнул, на сей раз глубоко, свободно, будто древесный запах мог очистить его лёгкие.       Глаза дракона привычно замерли на станке, обложенном ножами и пилами, и засохшая краска на дне одной из открытых баночек на миг блеснула в ярком свете молнии, что прорезала небеса и проникла даже сквозь плотное стекло. А завтра прилетят друзья, напомнил он себе. Надо бы убраться, приготовить вкусного, придумать, чем готовить поделиться с ними. Глин печально усмехнулся. Чем с ними делиться? Тем, что его бросили, и теперь он каждый день будто немножко мёртв? Тем, что у него по всем фронтам творческий кризис? Тем, что он нормально не спал уже многие месяцы? Глин подошел к одному из шкафов, снял когтем первую попавшуюся фигурку и оглядел. Это был дракон, отдаленно напоминающий Рогоз. Забавно, иронично, подумал он. Он вырезал её в тот период, когда война кончилась, и надежда на светлое будущее добрым призраком тянулась за ним подобно плащу, и он искренне верил — я преодолею все, я все обрету, и… Все будет хорошо.       Я хромой, но я справлюсь. Мама продала меня за коров, потому что я был ей не нужен, но я справлюсь. У нас с Бедой что-то наклевывает, только я слишком непонятлив, глуп и смешон, чтобы быть с ней, но я справлюсь. В итоге Глин не пережил ни обиду на мать, ни комплексы из-за ранения. Ничего, убеждал себя Глин. Справишься потом. И все будет хорошо. Однако когда это хорошо произойдет ни он, ни луны, ни боги земляных драконов не знали. Вот уже пару лет как все закончилось, жизнь наладилась, но тут раз — и все меняется. Не помогло даже триумфальное возвращение в пещеры, где дракончики провели свое несчастливое детство, чтобы более ясно взглянуть на свое настоящее. Может, даже сделало хуже — Глин узрел, какой долгий путь прошел, обрадовался и в один миг все потерял, осознав, что никакие уроки не выучил и все, что обрел, по глупости и наивности выпустил из лап.       Он вернул фигурку своей матери на место и вышел из мастерской. После чего запер все двери и окна, затушил свет и лег в постель. Снилось ему, как с неба летят кометы, сверкающие, как охваченные драконьим пламенем звезды, и обрушиваются на Пиррию, громят, уничтожают её. Как будто само солнце внезапно решило умереть, вместе с собой уничтожив расположившийся под нею континент, как будто боги или луны-сестры разозлились за что-то на своих смертных детей. Он видел, как один из осколков стрелою с кипенно-белым горячим оперением врезался в его дом, и огонь с грохотом разорвал его вместе с единственным его жителем.       Он проснулся от стука в окно и от желтых лучей последнего теплого дня осени. Он открыл большие, цвета ореха, глаза, и впервые за несколько дней ощутил нечто новое — он понял, что видит перед собой обыкновенную, ставшую родной стену, видит горшок с прямым, как тростник, пушистым цветком, до того несуразным, что тот казался сорняком. Он опустил глаза, посмотрел на коврик, на трость, прислоненную к прикроватной тумбе. Опять на окно.       Оттуда лил свет. Но никого, кто бы стучал, не было.       Глин прислушался и к тому, что творилось внутри, и к тому, что снаружи, в этой комнате, в этом доме. Внутри же у него билось сердце и зияющей, звенящей от тишины пустоте вдруг нечто появилось, и это нечто было невероятно маленьким, меньше песчинки, и чем оно являлась, он не знал. Но, если прислушиваться, падать в собственные ощущения, казалось, эта новая частичка его довольно приятная на ощупь, как яркое солнце за стеклом. Глин ещё недолго лежал, словно кружа около этого света, серьезными глазами осматривая каждый клок пыли в углу, каждый солнечный зайчик, каждую тень от облаков, что ложилась на пол, делая его похожим на пятнистый черепаший панцирь. А потом, наконец отвернувшись от того ощущения, пока неизвестного и очень хрупкого, стал вставать. Схватился за трость, чтобы не упасть, осторожно поставил три целые лапы, замер, вздохнул. Вздох был сладким, ощущаемым, как, должно быть, самый первый.       Стук. Резкий, внезапный, но Глина не испугавший. Он медленно повернулся, поняв, откуда шел звук — и уставился на друзей, стоявших за стеклом. Те были похожи на персонажей картины: застывший с таинственной полуулыбкой черный Звездрыл, улыбающаяся во все зубы золотистая коротышка Солнышко, ухмыляющаяся некой своей мысли Ореола в своей любимой мятно-оранжевой раскраске и Цунами, которая, выронив все шишки, припала к стеклу, и её желтые глаза довольно блеснули, а рот разошёлся в широченном, хищном оскале. Все четверо выглядели бодрыми, веселыми, радостными, как будто действительно сбежали с картины некого одухотворенного, довольного своей жизнью художника.       Глин не сдержал слабой, болезненной улыбки. Махнул крылом, приветствуя, и Солнышко, надув щеки, будто вот-вот могла взорваться от счастья, помахала ему в ответ. А потом Цунами, прижав лапу к щеке, громко спросила:       — Ну что, впустишь? Мы тут, знаешь, уже час торчим!       — Иду.       Глин думал, у него не найдется сил произнести даже это слово. Но он смог, и далось ему это легко. После чего он направился в гостиную, а оттуда — в облитую теплым осенним светом прихожую. Он отперел все семь замков, пододвинул коврик поближе и, навалившись, открыл тяжелую дверь из красного дерева. Раньше, особенно когда жизнь была легче, они довольно часто собирались вместе, в этом доме. Здесь друзья ночевали после долгих разговоров о политике и любви, после перелетов с места на место, после их общего Дня Яйца. Порой они собирались просто ради вкусной еды и хорошей компании, порой — чтобы вместе отпраздновать некий особый праздник или вместе поплакать, повспоминать все случившееся. И радость, что они снова здесь, что что-то в душе встало на место, проросла в нём, напоенная найденным светом.       Драконята Судьбы ввалились в гостиную все разом, как разноцветный, громкий таран, и заполонили помещение. Прохладный утренний ветер проник в дом, остужая стены и нагретые стекла масляных ламп, зашелестел на шершавой, твердой чешуе, завихрился вглубь, на кухню, в мастерскую, в спальню. Он принёс запахи осени — умирающих листьев, цветущей морошки, потянутого ряской болота, подгнивающих яблок и последний, едва-едва уловимый, морозный и сладкий. Шум же наполнил каждый уголок, захлестнул тени и царившую в стенах дома тишину, разбавили мерное тиканье часов и скрип половиц — он навалился на Глина, как груда упавших листьев, сбил с ног, объединившись с холодом и запахами, проник в сердце. Он поморщился, когда Солнышко, подпрыгнув, прижалась к нему, обхватив грудь лапками и крыльями, как донесся до него аромат фруктов, растущих в дождевом лесу…       Когда сюда вернулась жизнь.       — Ну привет, привет! — теребя костяшками пальцев место между ушей Солнышко, Глин чувствовал, как в его слабое, полуразвалившееся тело с хромой лапой проникает жар пустыни, как радость продолжает расти, с собой вместе расширяя свет. Затем на него набросился Звездокрыл — повернул к себе, довольно грубо схватив за плечо, и обнял сильно, крепко, чуть не раздавив пискнувшую Солнышко. Они обменялись лапопожатиями, и Глин услышал:       — Рад видеть, братишка.       — Я тоже рад, — прошептал Глин. Изогнул бровь, спросил: — Это что, серьга в ухе?       — Цунами сказала, мне пойдёт. Вещунья подтвердила её слова.       Дракон вздохнул, хмыкнул.       Цунами и Ореола уже вышли из прихожей, и лишь тогда, когда пространства вокруг них стало больше, обе прижались к Глину. Радужная чмокнула его в щеку, Цунами похлопала крылом по плечу, спрашивая:       — Как кости старые? Не болят ещё?       — Мне чуть больше семи, Цунами. Еще рано стареть.       — Тем более, с таким образом жизни, как у тебя, ты не увидишь, как он состарится, — не удержалась Ореола. — Вот кто сегодня жаловался на резь в животе, а? А кто жаловался на то, что крыло опять ломит?       — Так это, дорогая моя, не от того, что я фрукты не ем, а потому что я траванулась больным осьминогом и довольно грубо приземлилась на Потрошителя, — ответила Цунами.       — Он жив? — сразу осведомился Глин таким же тихим, слабым голосом. Но голосом, в котором читался искренний интерес.       — Живее всех живых! К сожалению…       Они прошли к камину, и Глин тут же стал подкидывать бревна и сжигать их в ярком, жарком драконьем пламени, надеясь теплом разогнать осеннюю прохладу. Ореола ухнулась рядом с огнём, стараясь отогреть мокрые, онемевшие от хождения в воде лапки, Цунами плюхнулась на диван рядом с Солнышко, Звездокрыл принялся обходить гостиную, рассматривая свитки на полках да вазы, шкатулки, рисунки, вложенные в деревянные рамы. Улыбка не сползала с его губ, а блеск в зеленых глазах напоминал светлячков, плавающих в сонном сумеречном мире. Глин наблюдал за ним, удивляясь — мало того, что серьга в ухе, так ещё и двигаться начал по-другому! Плавно так, будто летел.       Да и остальные за последние месяцы поменялись. Солнышко, пусть и оставалась довольно маленькой, подросла, расширилась в плечах, её некогда нескладное тело обрело змеиную, гадючью гибкость. Ореола тоже подросла — несмотря на приземистость и худобу, она, должно быть, запросто уложила на лопатки какого-нибудь хилого ночного, будто дерево, рухнувшее от бури. На длинной шее драконихи благоухал венок из сухоцветов, собранных, должно быть, на границе с Небесным королевством, и выглядела она в нём взрослее, чем была на самом деле. Голову же украшала ясеневая, искусно сплетенная диадема. Только Цунами не изменилась. Какой была полтора года назад, когда закончилась война, такой и осталась — лишь во взглядах, бросаемых на друзей, появилась мягкость, какой раньше они от неё не ожидали.       — Простите, я ничего не приготовил, — сказал он. — Но я могу заняться этим прямо сейчас и…       — Слыхала, Цунами? — нагнулась к морской Солнышко. — Он идет готовить. Тащи задницу за ним, будешь помогать!       — С чего это я?       — С того, — стала пояснять Ореола, снимая со спины котомку с фруктами. Почти всегда, когда они собирались, Ореола приносила фрукты, от папайя и манго до питайя, карамболы и гуавы, и всегда Глин готовил из её подарков разного рода вкусности. — Что ты с недавних пор зачастила приглашать меня к себе на побережье и готовить морепродукты самыми странными способами! То крабов польешь соусом из чеснока и укропа, то мидии зажаришь в панировке!       — Я не умею готовить.       — Да все ты умеешь! Не притворяйся, рыбьи мозги, и дуй за Глином! Уверена, у вас получится нечто такое, что взорвет вкусовые сосочки даже самой привередливой королевы.       — Твои, то есть? — Цунами решила не молчать, за что, минуя вовремя подогнувшегося Звездокрыла, в неё полетел смятый плед, который примерно неделю провалялся в куче паутины. Солнышко громко рассмеялась, тыкая в подруг пальцем, Звездокрыл попытался заползти под диван, но не получилось.       — Сидите, — сказал Глин, забирая у королевы радужных фрукты. — Я со всем сам справлюсь. А вы грейтесь, отдыхайте, — и ушел.       На этой кухне не так давно орудовала Беда. Научившись сдерживать свою силу, она стала его верной ученицей и постигала искусство кулинарии под его чутким руководством. Она просыпалась, чувствуя запах его особой, кухонной магии, слыша звон тарелок и лязг ножей, ощущая, должно быть, тепло и радость. Затем они поменялись ролями, и теперь Глин просыпался, слыша и ощущая, радуясь и гадая, что на сей раз приготовила его возлюбленная. Теперь она ушла. Скрылась в осеннем тумане, как призрак догоревшей свечи. Войдя на кухню, их общую святую святых, Глин испытал чувство, сродни тому, которое испытывает дракон при вспарывание живота. Комок встал в горле, грудь сдавило и порвало, и разошедшийся шов полетел к животу, обнажая его внутренности…       Он стоял здесь один с сумкой фруктов и думал о Беде.       Но… было кое-что ещё. Крупица тепла. Драконье сердце. История о них, «о нас». Хорошие воспоминания, любовь, пламенеющая на кромке души, стоило губам прикоснуться к её щеке. Радость от того, что друзья с ним — они шумят за его спиной, переговариваются, будто не наговорились в пути, и не знают, как бьется в груди эта странная мышца, качающая кровь — то она шалит от боли, то бьется, как новенькая. Он вспомнил минувший День Золотых Листьев. Улыбнулся. Снова вспомнил, как вернулся в пещеры под Облачными Горами и проплыл тот же путь, что и тогда, в день неудавшегося побега из-под надзора Когтей мира.       И Глин взялся за готовку.       — Ты в порядке? — дракон чуть не выронил половник, когда услышал за спиной голос Звездокрыла. Глин обернулся, убирая в сторону изгвазданную во фруктовом пюре плошку, вытирая лапу о фартук на груди. В кастрюле, расположившейся над печью, медленно кипело варенье, прямо в ней — пеклись, румянясь, слойки с чомпу и курубой. Глин сглотнул, кивнул. Звездокрыл, вставший на проходе, вздохнул и вошел на кухню. Длинный черный хвост плелся за ним, как змея. — Ладно, просто решил узнать, как ты. Выглядишь так, будто что-то случилось, а что — говорить не хочешь.       Взмахом хвоста Глин пригласил Звездокрыла к доске и протянул ещё один фрукт. Ночной понял без слов, и он присоединился к приготовлению завтрака.       — Ничего нового, — сказал он спустя время. — Думаю о маме… о том, как она… ну ты в курсе. Мы часто это обсуждали.       — Да, — должно быть, Звездокрыл вспомнил, как Глин впервые сказал ему «Я не могу отпустить эту ситуацию». Сразу после того Дня Яйца, ради которого он, Глин и Цунами летели в Песчаное королевство, где встретили Янтарь, очаровательную резчицу и путешественницу, которая при первой встрече вручила им драгоценные камни. Те самые, что стали фундаментом для академии Яшмовой горы, создание которой идет полным ходом. Тогда Глин вдруг стал плакать, как ребёнок, рассказывая, как часто ему снится Рогоз, а потом — Камыш и его гнездо, а потом — Кречет, Бархан, Ласт и всё пережитое. Будто его сознание зациклились на идее «Она предала меня, и потому все случилось вот так».       — А теперь я думаю об этом ещё чаще, — и коротко добавил, не зная, смог бы произнести потом: — Наверное, потому что с Бедой расстался.       Звездокрыл перестал резать.       — Да ты что? — удивился он, подняв голову, дабы увидеть глаза Глина. И те были сухие, безжизненные. Звездокрыл открыл рот, закрыл, его собственные глаза заблестели от грусти, и он пожал худыми плечами. — Три луны… сочувствую. Хотя бы без ссор?       — Без. Я хотел… хотел начать кричать, спрашивать, как, почему, но я будто застыл. Это нас и спасло. И мою совесть, и то светлое, что между нами было. Вот так вот, — и он продолжил готовить. Глин резал когтями фрукты, а если не выходило ровно — брался за нож и с аккуратностью хирурга разрезал кожицу, стараясь не повредить целостью мякоти внутри. Хвостик за хвостиком летел прочь, кружочки колечками катились на доску, кубики рассыпались, растекаясь в лужах сока. Клокотал каждый нерв, оплетший напряженные мускулы. Но один взгляд на Звездокрыла испарил непролитые слезы и разорвал облако тьмы, в котором пребывала душа в те мгновения. И Глин, глядя на него, молчаливого, рассредоточенного, будто хотел что-то сказать и не мог, подумал:       «А ведь он мой друг».       Он мой друг. Дракон, что прилетит с другого края Пиррии ради него, того, кто переборет свою трусость ради любимых, того, кто был рядом и в детстве, и сейчас, и в тех пещерах, и в этом доме. И Глин ощутил спокойствие, с твердостью которого могли потягаться и Великий Ледяной Утес, и Облачные Горы вместе со всем хребтом, позвоночной линией протянувшейся до Яшмовой горы. Спокойствие нерушимее камня. Как если бы после всех трагедий в своей основе он остался прежним — добрым, сильно любящим, жизнерадостным Глином.       А может, так и есть.       — Глин, — голос ночного.       — Да?       Не отрываясь от готовки, Звездокрыл тихо и ласково произнёс, как мог сказать только дракон, которому невыносимы страдания его друга:       — Мы рядом, Глин. И всегда будем. Не забывай это.       Он сплел свой хвост с его хвостом, и тепло наполнило грудь земляного.       — Я знаю.       Осока покачивалась на ветру. Белесый теплый свет играл на воде и солнечными зайчиками перепрыгивал от ствола к стволу. За стеклом, в ореоле солнца, пузырилось топкое болото, уже сонное, подмороженное, как готовый к зиме медведь. В густых папоротниковых зарослях, которые на большом расстоянии казались зеленым перистым морем, квакали лягушки. Было тепло. Было хорошо. Ничто и никто, даже пристальный взгляд Звездокрыла, не могли омрачить настроения Глина. Они говорили на самые разные темы, спрашивали друг друга о минувших днях и погружались в прошлое: в дни детства и невероятных приключений и в дни сегодняшние, безбрежные, исполненные любви и беззаботности юности. Глин слушал их, затаив дыхание, пускай и сам являлся свидетели многих событий.       К примеру, это он сделал кольцо из березы, он же повторно нырнул в пещерную реку, ища логово светлячков. Он был одним из тех, кто предложил таинственной незнакомке присесть за их костер, он же первый потратил свой драгоценный камень. И теперь Глин наблюдал, как Ореола, поколебавшись, под довольным взглядом Цунами показывает Звездокрылу и Солнышко обручальное кольцо, как Солнышко визжит от счастья, бросаясь драконихам на шеи, как Звездокрыл смеется. Он наблюдал, как после счастливой новости о помолвке Цунами и Ореолы Солнышко взметнулась вверх к потолку и закружилась, как желтый осенний лист на ветру, и радовался вместе с ней.       За чашкой чая они вспомнили и арену Пурпур, и вылазку на остров ночных, и заточение у морских, и последний день войны. Вспомнили и о том, как в первый день после конца кровопролитий междоусобицы, не зная, куда податься, весь день исследовали пещеры Яшмовой горы, прикидывая где и что могло бы находиться. Тогда, напомнил Глин, к ним прилетела Беда и сообщила дрогнувшим голосом, что их желает видеть в своей летней резиденции сама королева Рубин, чью мать драконята, к величавшему счастью всего небесного народа, убили. Цунами, усмехнувшись, припомнила Янтарь — ту самую незнакомку, однажды подсевшую к их костру, и Звездокрыл чуть не проговорился, что при следующей встрече с полукровкой-песчаной Цунами недвусмысленно с ней флиртовала, а дело было в Огненном Шпиле, одном из самых густонасёленных городов Песчаного королевства. На это Солнышко вспомнила, чем кончился их День Яйца на берегу — тем, что Шквал и Потрошитель по пьяни подрались, и Беде с Глином и Ореолой пришлось их разнимать.       После завтрака они направились в мастерскую. Однако пошли не все — Солнышко от чего-то, когда Глин предложил взглянуть на его новые изделия, отказалась. Он понял, зачем она так поступила, когда, вернувшись, услышал:       — Красивое стихотворение. Ты его допишешь?       Всё четверо встали в дверях, как вкопанные. Глин, загородивший собой проход, вовсе застыл, подобно своим вырезанным из бездушных щепок фигуркам. Солнышко прижимала к груди мятый тонкий лист серого цвета, и сквозь него просвечивали написанные им слова. Особенно четко вырисовывались строки, оказавшиеся точно на сердце драконихи: «Ты огнём меня поцелуй», и от чего-то Глин вспомнил касание огненных губ к щеке. Он не знал, что ответить, а ещё он не мог пошевелиться, соответсвенно, его друзья застряли в мастерской. Он лишь смотрел на Солнышко.       — Ты рылась… в моих личных вещах? — пискнул истончившимся голосом земляной. — Но… но… — и вот как ему сказать «Так нельзя», спросить: «Но зачем?», что ему делать? Он потерял дар речи, увидав свои стихи рядом с Солнышко и саму Солнышко, глядящую на него с мольбой.       — Ну да, — сказала она.       — Зачем? — наконец вымолвил Глин, проглотив огромную кость, вставшую поперек горла.       — Потому что я сразу заприметила твой стол. Вот когда вы со Звездом отлучились, я и решила посмотреть, что у тебя изменилось… и нашла это. И теперь мне хочется, чтобы ты закончил это стихотворение. Любой ценой, но закончил. Ведь ты у нас не только повар и резчик по дереву, — Солнышко смело взглянула в глаза Глина, и её очи, зеленые, как переливающиеся в утреннем свете изумруды, ярко, удивительно вспыхнули. Она демонстративно хлопнула крылом по дверному косяку, всему исписанному красивой резьбой, будь то длинные, усыпанные цветами лозы с острыми шипами или языки огня, в которых плавали едва заметные короны и клинки мечей. — Ты вдобавок ещё и поэт!       — А мне можно почитать? — раздался голос Ореолы. Глин обернулся к ней. Та смущённо стукнула когтем о коготь, не зная, как и реагировать на внезапный порыв. — Ну не смотри так! Мне правда интересно, что там! Да и не думала я никогда, будто ты к тому же стихи пишешь. А ты знаешь, стихи я люблю, пусть по мне и незаметно!..       — По тебе заметна разве что любовь к ленивцам. Несет за сотни километров, — не удержалась Цунами, за что получила тычок в бок.       — Смею заметить, фруктами разит даже сильнее, — сказал Звездокрыл. — И судя по стойкому запаху бананов, это её любимое лакомство.       — Вы заткнетесь, нет?       Улыбка против его воли расползлась по лицу, и сияние радости, и мягкая, как пух, любовь весенним цветком расцвели в груди. Глин смотрел на Солнышко считанные мгновения, но между ними успела установиться связь, которой Глин и представить себе не мог — связь драконов, вызванная поэзией, созданной из души одного и запавшей в душу другой. У земляного отнялся язык, в животе расползлось приятное тепло, и последнее, что он мог — просто раздумывать, неужели Солнышко понравилось. Понравилось… его творчество. Он не ответил подруге, вместо слов последовал согласный кивок. И сейчас он знал, знал наверняка — он справится. Если не позволить темноте рассеять свет своей обретшей надежду души, Глин преодолеет все трудности.       Когда наступил полдень дракон положил лист со стихотворением обратно, переждать разгладив его неровную поверхность, и направился к друзьям. Те уже вывалили на улицу, так как погода сегодня была идеальной для прогулок — последний день тепла давал о себе знать, и сердце радостно билось от мысли о том, что после зимы всегда приходит весна, а за весной — лето. Долгое, чудесное лето, которое он раньше и не ждал: после всего произошедшего Глин вовсе перестал ждать что либо, жить в не наступившем дне. Сегодня все изменилось, и он впервые за эти месяцы представил, что может случиться с ними в будущем. К какому будущему они шли, было ясно, как день, но что оно принесёт? Вот по-настоящему животрепещущий вопрос.       Они взмыли над болотами и холмами, чьи подножия потопила вязкая грязная вода, сделали круг — и нырнули в небесную лазурь, летя по направлению к тем высоким деревьям на юго-востоке, возвышающиеся над остальными, как будто сбежали из тропик дождевого леса. Драконы разрезали слой полупрозрачных облачных рек, тревожили неподвижное голубое небо с, как молочная гуща, серо-белой каймой, разрастающейся во все стороны, дабы поглотить бесконечную голубизну. Сильные крылья, давно не знавшие полета, скользили по ветру, как лапы по льду, и Глин ощущал, будто сама природа его несёт к высоким деревьям. Приземлившись, Глин чуть не соскользнул вниз, поразившись, какая скользкая кора, и полез к пока ещё мохнатым зеленым кронам. Звездокрыл, Солнышко, Цунами и Ореола — за ним.       Огляделся. Родная Пиррия стелилась под ним, как туман по утру, чарующая, умиротворенная. И все же усеянная острыми скалами, грубо отточенными зубцами многочисленных гор, пышными шапками деревьев и голыми, прямыми лугами и пастбищами. Пиррия была и зимой, и летом, и жаром пламени песчаных драконов, и холодом дыхания ледяных. Она была синей, как шкуры морских, и разноцветной, непостоянной, в тон всем радужным. Погружаясь во тьму она становилась ночной. А когда поднималось солнце, его лучи искрились на стволах деревьев, как на чешуе земляных. Рассуждения о Пиррии, матери всех драконов, мелькали, как бабочки, как разноцветные осколки мозаик, и Глин дивился, как легко думается и дышится. Будто он воскрес и встал из гроба, зарытого в подземном мраке.       — Зима скоро, — подымая мордочку выше и ловя ею струи ветра, сказал Звездокрыл. — Скоро часть животных уйдёт в спячку, а по-настоящему тепло будет только в пустыни… может, мне на время туда-то переселиться? Скажем, в Мечту…       — Холод не любишь? — хитро сверкнула глазами Ореола. — Или просто к песчаным примазываешься?       Солнышко прыснула.       — Также, как твоя невеста пыталась жить среди радужных, — парировал Звездокрыл. — Я все ещё помню, как омерзительно от неё пахло, потому что, знаете ли, сочетание сладких фруктов и солевой рыбы способно свалить с ног даже такого крепыша, как я.       — А ты крепыш? — вступил Глин. — Мне казалось, это я.       — Я Звездокрыл Неодолимый, — припомнил он свое старое прозвище. — Ты Глин-Крепость, ведь когда в тебя врезался пьяный в стельку Потрошитель ты даже не шелохнулся. Поэтому я крепыш, а ты… ты чертова стена.       И все снова рассмеялись.       В тот день Глин не чувствовал боли и надеялся, что со временем она уйдёт навсегда. И я совру, если не скажу, что так и будет. Так будет с ним и с каждым, чье сердце разлетелось вдребезги — рано или поздно уйдёт боль, и им удастся вернуться в мир живых.