***
— Мам… А… Что это? — рваные, пляшущие языками пламени, буквы расползались по тонкой подростковой шее, повергнув юного Петра в лёгкое недоумение. «Ромка! Ты как здесь оказался?» Как ошейник. Как тонкая, заметная полоса чокера, как клеймо. И совершенно непонятно, что с этим делать. И что это вообще значит. Нет, Петя что-то такое слышал, но всегда думал, что это всё сказки. Вживую ему не доводилось видеть ничего подобного. — Ох, — Светлана выдохнула, с трагизмом прижав ко рту изящную ладонь. — Петенька, это… Господи. Какой кошмар. Почему же… На лекцию о том, кто такие соулмейты и что с ними делать, и почему они редкость ушёл почти весь вечер. В конце ликбеза мать старательно замазала надпись не шее сына толстым слоем дорого тонального крема. — Если папа увидит, будет скандал, Петь, большой скандал, — причитала она. И пусть на дне её глаз можно было рассмотреть искорки радости, что её сын оказался особенным. Достойным. На деле же, она понимала прекрасно, что Хазин старший от такого «сюрприза» впадет в ярость. В необузданную и дикую. И несладко придётся всем. Пете в первую очередь. На деле же, она получила подтверждение своим самым страшным опасениям. — Поэтому, папе ничего не будем говорить, идёт? Пока не нужно. Пока постараемся всё скрыть. — Идёт, — почти безразлично согласился Петя, рассматривая в зеркале, как чёрные буквы всё равно просвечивались под слоем сатинового эстелауде. Помог тональник с трудом, да и только на коже. Сумбур мыслей затереть он точно не мог. — Обидно, что имя не моё. Светлана только вздохнула ещё тяжелее: вот тебе и ребёнок не по любви, а потому что так надо, вот тебе и результат самообмана длиной в полжизни. Любить и ценить её сына будет кто-то другой. Раз уж она не справилась.***
— Я не сирота! Я же говорил! Я не сирота, где-то есть мои родители и они меня любят! — непослушные кудри трепыхались от каждого слова, от каждого рваного жеста мальчишки, с упоением доказывающего воспитателю свою правоту. — Ничего не появилось! Нигде нет этой чёртовой надписи! — Шустов, уймись уже, может ещё проявится. День рождения у тебя только наступил. Все знали: у сирот надпись есть всегда. Вселенная свято чтила закон равновесия, даруя одиноким от рождения веру и любовь там, в будущем. Чуть позже, но за то навсегда. Вселенная не была дурой однозначно. Ну или не Вселенная. Возможно Космос, возможно пресловутый Бог. Не важно, на самом-то деле. Важнее был неоспоримый факт равновесия. Баланс. Никто не должен был остаться без любви. У Шустова же не появилось ровным счётом ничего. Ни к концу дня, в который он отмечал свой шестнадцатый день рождения, ни позже. И он, с детства впитавший в себя закон баланса, ждавший заветный день, ждавший, чтобы начать искать, не получил ничего и всё сразу. Макс получил глупую надежду, что где-то в мире случилась ошибка. И тогда весь детский дом в маленькой Кондопоге встал на уши. Ну как встал. Шустов неустанно ставил всех его сотрудников на них. Только бы добиться справедливости, только бы постараться найти тех, кому он был нужен. Ему это было необходимо. Важно, как воздух. Ведь если не было надписи, значит был кто-то, кто его уже любил.***
Отец орал так, что в окнах дрожали стёкла. Отец утверждал, что Петя неблагодарный ублюдок. Отец ненавидел его. Отец узнал только спустя два года, случайно и совершенно некстати. Отец собирался познакомить Петю с дочкой депутата приятеля, чтобы устроить судьбу своих погон и своей же старости. И тут вдруг выяснил, что инструмент его благополучия дал сбой, чёрной надписью перечеркнув все планы и надежды. — Даже тут ты меня подвёл! — у Юрия некрасвио дёргнулась губа углом, демонстрируя отвращение. — Как будто я выбирал родиться нелюбимым ребёнком у людей, которые даже друг друга не любят! — проорал Петя в сердцах и получил первую серьёзную оплеуху. Хазин старший в порыве ярости не заметил, как некрасиво дёрнулась головы сына, как из носа хлынуло прямо на дорогой ковёр, не слышал криков супруги, пытавшейся остановить их. А Петя только ещё больше возненавидел своё клеймо. Почему он? Зачем? Не нужно ему никакой любви, и так хорошо. Жил же всю жизнь с этим вечным ощущением ненужности, а тут чё началось-то! Было до колючек в глазах обидно. Было до холодных конечностей одиноко. Первая дорожка случилась вместе с первой водолазкой. Первые попытки оторваться от семьи случились вместе с первыми бунтами, хотя подростком он уже и не был. Просто всё это время старался быть удобным. Теперь же, с переломаным носом и глубокой обидой, удобным быть не хотелось. Особенным тоже. Но сводить метку никто не брался. Особенно на таком месте. Особенно зная, кто у Хазина отец.***
Родители правда погибли. Макс нашёл могилу, нашел все документы. Максим точно знал: он круглый сирота от рождения. Его врачи вытащили из тела уже погибшей в автокатастрофе матери, поспешив оставить на крохотном детском тельце шрамы от торопливой работы скальпеля. Шрамы от несправедливости жизни были куда страшнее небольшого пунктирного, рваного пореза на плече. Куда страшнее было осознать, что метки ему не досталось, что где-то там, в далёкой небесной канцелярии всё перепутали, что он действительно один. Совсем один.***
— Какой у тебя шрам интересный, — милая медсестричка, обрабатывающая ожоги на спине Шустова улыбнулась. — Как морзянка. Тире вот, точки. — Это да, кесаренок я, неудачно задели, — пришлось вывернуть голову, чтобы посмотреть на застарелый шрам на левом плече и улыбнуться широко. — —. —— Неровные, рваные, но заметные. Напоминание о том, что жизни ему выцарапали. В прямом и переносном смысле слова, видимо. Макс с этим «погоном» на плече рос, взрослел. Макс с ним сроднился ещё до как такового рождения. Ну шрам и шрам. Спасибо, как говорится, что живой. Ну или не спасибо. Кому он нужен вообще? Наверное потому он и пошёл в пожарные. Чтобы самому хоть как-то баланс соблюсти, восстановить. Чтобы помогать другим, чтобы жизнь свою проживать не напрасно, чтобы в мире стало чуть спокойнее. Капля в море, казалось бы, но эта капля придавала ему сил, эта капля делала его счастливее, сильнее. Эта капля в море была целым морем в его, Максима Шустова, жизни. Лучше он погибнет, никому не нужный и одинокий, спасая жизни тех, кого дома ждали. Жизни тех, кого любили.***
Осознание того, что где-то в мире есть ещё один человек, похожий на него, Хазина практически бесило. Иного объяснения чужому имени на собственной шее он не видел, не мог даже предположить. Кто такой этот Ромка? Что за место такое, где ему странно было бы оказаться? Почему вообще был какой-то Ромка? И может быть если бы этот Ромка махнулся с ним местами, махнулся жизнями, всё было бы иначе? Вопросы. Вопросы. Вопросы. И ни одного ответа. Только сломленный сучий характер, только бесхребетное желание избавиться от всего этого. Петр так отчаянно верил с свои же установки, что ему не нужна никакая любовь, что ему вообще никто не нужен, что, кажется, взбунтовал против всего мира и того, кто должен был назвать его чужим именем. Хазин почти добровольно пустил свою жизнь по пизде, лишь бы она быстрее закончилась, лишь бы не быть для кого-то нужным. И когда ржавый тесак Горюнова вошёл в горло, нарушая целостность заветной фразы на коже, Петр даже не огорчился. Тем лучше. Так всем будет лучше. Так не придётся соответствовать ни чьим ожиданиям.***
В чудеса Макс верить перестал, когда нашел могилу родителей, когда понял, что нет в этом мире «его» человека. В чудеса он перестал верить, но сам творить их не перестал. Горстке маленьких человечков чудо было необходимо. Настоящее. Здесь и сейчас. У них ещё был шанс стать счастливыми, стать для кого-то целым миром. И Макс это чудо совершил без колебаний, провожая взглядом улетающий в безопасность вертолёт. Других чудес ему уже не было нужно. Но чудо считало иначе. Чудо свершилось, накрыло лавиной ледяной воды, когда он уже не чувствовал ни рук, ни ног. Когда счёл себя живым трупом, когда бежать от всеобъемлющего пламени сил не осталось совсем. Чудо, которое он подарил детям накрыло его, прибив к выжженной земле бессильным обгоревшим комком. И пусть Макс свято верил, что чудом будет мгновенная смерть, но его чудом стало спасение.***
— Не смотри так, не смотри! — отец снова орал. Только теперь ответить ему не представлялось возможным. — Ты мой позор! Лучше бы ты тогда сдох в той подворотне! Чудесное спасение, божественная рука, второй шанс. Синонимов тому, что с Петей случилось, можно было бы подобрать множество. Чудом дрожащая рука Горюнова не задела сонную артерию, слава богу водитель скорой остановился отлить после сложного вызова, золотые руки врачей подарили второй шанс на жизнь. Там столько всего разом сошлось, что никаких слов не хватит описать в полной мере. Вот и не будет у него больше ни слов, ни голоса. Малая плата за сохранённую жизнь. — Юра, да что ты несёшь?! — в глазах матери Петя прочёл тоску и ярость. Она, кажется, постарела на глазах за то время, что он провёл в реанимации. Она, кажется, правда переживала за него. — У тебя второго сына нет! Какой бы он ни был! Разве она его не любит? Не любила никогда? Почему так всё? Почему? — Петенька, ты не слушай его, не надо. Папа сам не понимает, что говорит. Какое чудо, что ты живой. Только не переживай. Всё наладится. И речь восстановится, и голос вернётся. Мы уже нашли тебе клинику, — торопливо всхлипывала мать и смотрела так печально своими уставшими глазами. Петя только опустил веки, безмолвно соглашаясь. Не то чтобы он хотел продолжать жизнь, не то чтобы он верил, что что-то изменился. Но умирать оказалось куда страшнее. Умирать вот так, никому не нужным, бесполезным и несущим в мир лишь скверну. Умирать было отвратительнее, чем жить. Даже пусть и так бездарно. Так что с попытками вылечить его, вытащить, Хазин спорить не стал. Однако, это и не означало, что жить ему хотелось.***
— Там вся деревня ждёт твоего возвращения, — Палыч был всё такой же серьёзный, такой же суровый. Но в голосе его Макс слышал теплоту. — Хотели даже денег собрать, как узнали, что тебе операции нужны, лекарства. А потом коллективное письмо состряпали, отправили чуть не призеденту, чтобы тебя вылечили, Макс. Представляешь? Так что давай, не упрямься, не бойся и держись. Через месяц будешь бегать! Бегать он наврядли будет. И в работу не факт что вернётся. С такими травмами, как у него, не то что не возвращаются к прежнему укладу жизни, с ними просто не выживают. В таких условиях, из которых он бежал босым, не находят даже горсткой пепла. Но Вселенная почему-то решила иначе. Вселенная почему-то хотела (по мнению Макса весьма жестокое желание), чтобы он жил. И Шустов с ней спорить не стал. Кто знает, что там у Мироздания за пазухой припрятано? Может в этом и есть его предназначение: творить чудеса? Может быть его просто жизнь любит (тогда логично, что нет фразы, жизнь она же не разговаривает)? Вопросы. Вопросы. Вопросы. Что ж. Времени на поиски ответов будет предостаточно.***
Весна в этом году была ошеломительно душной, жаркой и пыльной. Весна взбежала по мартовской наледи, растопив её к чертям, высушив грязь зимы ураганными ветрами. Ветрами перемен. Очередная операция, одна из последних, прошла удачно. И теперь Максиму настоятельно рекомендовали гулять как можно больше, восстанавливать мышцы, приводить в порядок кровоток. Макса выпроваживали в ухоженный дворик частной хирургической клиники дышать воздухом и расхаживать тело. Набираться сил. Тем паче, погода установилась тёплая, а ветер нагонял на ядовитое апрельское солнце тучки. Самое то, чтобы не схлопотать ещё и солнечные ожоги, и закалить новую, с трудом наращённую и восстановленную кожу. Макс и гулял. Гулял, наслаждаясь возможностью подышать свежим воздухом, не пропитанным запахами лекарств, бинтов и мазей, не фонящим хлоркой и кварцем. Макс гулял медленно, опираясь на тросточку, чтобы снизить нагрузку на пожранные огнём ноги. Гулял и думал о странном. — Какой шрам у вас интересный, — врач, проверяющий состояние пересаженной кожи улыбнулся, заметив на плече рваные полосы и точки. — Кожа вокруг него почти не пострадала. — Да, накинул на себя огнеупорное одеяло, оно, видимо, не дало огню добраться до грудины и плеч, — улыбнулся Макс, рассматривая привычно свою морзянку. — И всё равно, были ожоги везде, а тут кожа чистая совсем, даже точечных ожогов нет. Странно было осознавать, что тело обгорело на семдесят процентов, волосы пострадали, ноги, шея, лицо даже задело, от ресниц и бровей не осталось и намёка. А вот этот шрам на плече… Ещё в юности Шустов пришёл к выводу, что на морзынке он означает «Ты». Ну, во всяком случае было очень похоже по набору и расположению символов. И факт этот его забавлял. Даже подумалось, что, может быть, это его фраза и есть? Но тогда бы соулом мог оказаться каждый второй, кто обращался к нему. Да и шрам был рукотворный по сути своей. А потому предположение это было отметено сразу, без тени сомнения. Но теперь Макс снова и снова возвращался к мысли, что этот странный шрам был странным чересчур. Из потока размышлений его вырвал такой едкий и одноврменно манящий запах сигарет. Курить хотелось страшно, но сигареты в больничку тащить было запрещено, а уж раскуривать их на территории и подавно. И всё же, кто-то курил. Совсем рядом. Так сладко, так свежо, что Шустов на этот запах поковылял, словно пёс по следу. В глубине аллеи, в безлюдном местечке, куда обычно не доходили пациенты, действительно курили. Шустов чуть сощурился, удивился и подошёл ближе. Со спины этот нарушитель правил казался безобидным. И наврядли был врачом, ибо стоял в больничных тапках прямо на краю вымощенной дорожки. Однако, рисковать всё равно не хотелось, и Макс ляпнул первое, что пришло в голову, что помогло бы ему съехать в случае чего с просьбы и сделать вид, что это просто досадная ошибка случилась: — Ромка! Ты как здесь оказался? Курящий вздрогнул и обернулся, бледнея, почти задыхаясь вдруг, роняя сигарету на светлый кирпич дорожки. — Извините, обознался, — продолжал улыбаться Макс, стараясь всё ещё держаться в рамках добродушного и невнимательного человека, но улыбка почти в мгновение окрасилась тревожными нотам. У Пети сердце стучало где-то в неркрасивом рубце грубого шрама, у Пети шею прожигало услышанной только сейчас, но давно известной ему фразой, у Пети в молчаливом теперь горле запершило, затрепетало, сжимая почти до дрожи. И надо было хоть что-то сделать, отреагировать. Нужно было хоть как-то дать понять, что произошло. Но Хазин мог только шагнуть ближе, только всматриваться в лицо высокого незнакомца тревожными карими глазами. — Всё в порядке? Я никому не расскажу про сигареты, вы так вкусно курили, я… я не удержался, хотел стрельнуть у вас сигаретку, не придумал ничего лучше, чем прикинуться обознанцем, — Макс пытался оправдаться, пытался не пугать ещё больше. Макс пытался понять, почему вдруг пришпилило к земле, почему и шагу ступить не выходило под этим пронзительным взглядом. Макс только тонул в этих бездонных провалах карих глаз. Они как будто всегда были знакомы. Они как будто знали всё друг о друге. Они как будто всю свою жизнь шли к этой укромной дорожке, чтобы встретиться. Петя подошёл совсем близко, практически прижимаясь к Максиму, и осторожно оттянул ворот своей куртки вниз, открывая ряд чёрных букв на светлой коже, второй рукой касаясь тыльной стороны ладони, лежащей на трости. Шрам на левом плече Шустова обожгло, когда Хазин выстучал морзянкой всего одно слово. Самоё ёмкое. Самое важное. Самое долгожданное. «Ты»