Бумажный склад ума.

      Овальное лицо его жены пестрит перед глазами румянами и настоящим блеском, в котором находил нарядность. В бывалые дни, она выглядела идентично, также похоже на саму себя, в точности как сейчас. Но глядеть на красоту жены удавалось ему до боли редко, в противном случае пару раз на месяц. Летят за днями дни, а она для него преображалась в обыкновенную молодую женщину — ни создание великого, ни смесь высоко-градусных чувств. Диана — так ее звали — отбирала шмат чего-то весомого. Спроси напрямую: чего же именно? На что он пожмет плечами как провинившейся школяр, и уткнется носом в ботинки от стыда. Перед собой неловкости он не ощущал, словно точно зная, что жена существенно неправа, но обмолвись он хоть с одной душой о ней — тут же смолкнет, сжимая желваки.       Нурлан человек не свободный, человек непринужденный резкости, и наивного доброжелания. Кругозор его холоден, и не нравственен. Любитель критики и внезапных страстей. Отчего с годами, он признавал свою супругу себе не подходящей, однако держал ее рядом по сути своей чистосердечной — любил ее. Нурлан богат —такие люди как он, не бывают бедны, не бывают несостоявшимися бездарями. Не вообразить иного исхода — бедность ему не к лицу, в отличие от «Версаче» и «Эрмес».        Воздерживается от своих затрат, особенно существенных, оттого в ранние юные года его двадцатилетия, решил очищать чужие бумажники абсолютно легальным способом. Тюрьма тоже ему не подошла. Его сеть казино «NS», гордо, с высоким достоинством приносит ему достаток, который с ухмылкой любит пересчитывать. Бизнес-то, не одиночный вовсе: Илья Макаров — то ли друг и правая рука ему, то ли подарок Господа на этот свет ему врученный. Он с блаженством делится упованием своим с Макаром, который тот поддерживает в безоговорочной манере.       Его ждет сладостный Париж, очаровательная Франция. Он с каждым утром прокручивает свое пребывание в городе любви, в который приедет ох как не за этим. До чего ему любовь? Жена рядом, детей не имел, и считал себя куда уж сильно нецелостным для полноценной семейной жизни. А любить? Так чего уж тут: любит, разумеется, деваться некуда.       Раздумья сильно портят его кожу, превращаясь в морщины. На лбу как у него, так и у Макара — мысли на лицо. Оба влюбленны в размышления и стратегию, почему они и вышли в этот свет вдвоем. Сейчас же он думал о Париже: о людях, и о дальнейших бумагах. Его окружали ему подобные: такие же сосредоточенные и усердные бизнесмены, и славные торговцы. Они все друзья, и все с морщинами на лбу. В них отличий не найти как ни посмотришь, живут, кажись, одной жизнью с одними бесами в башке. В последние дни перед отлетом, он начинал задумываться о Париже как о чистилище, мечтал чтобы заместо очередного сносного спонсора с читаемыми мыслями, его встретил Дьявол с крыльями и перевернул его с ног на голову, убрал морщины на лбу. Он бы брал с него пример: с его бездушного отношения к белому свету, которого волнует только перед тобой стоящий. Он бы стал его собеседником, внедрился в пустую от дум голову. И не сказать чем именно Париж настигал его мысль о Дьяволе — он думал об этом не редко. Думалось что нужна взбучка, но любил порядок и стабильность. Оттого только мечты мечтами остаются. Париж не чистилище, и новый человек не Дьявол для него.       Часть первая: Безупречная рутина.       — Напиши мне все что мне нужно знать о моих будущих партнерах.       Кабинет его здания чахнет в солнечной пыли. Обращается спиной, рассматривает мелкие детали свысока, хмурит брови на разводы на окне. Безупречная рутина, безупречное недовольство в своем же непорядке. Он слышит щелчки клавиатуры, и гадает какие буквы жмет его работник: с какой интенсивностью жмет на кнопки, и что выстраивает. Слышит незамедлительно:       — Персонала многовато: от секретарш до зама директора. С чего начать?       — Ты связывался со спонсором? Его имя?       — Связывался с его правой рукой. А имя самого спонсора… А имени нет…       — Прошу прощение? — дернул бровью.       — Имени и впрямь нет, но пишется что зама директора зовут Кашоков Эмир, вторую управляющую: Ломакина Елена. И все, больше ничего, дальше только работники.       — Масаев, ты охренел?! Как я могу не знать с кем буду вести дело, свяжись с этим Эмиром или Леной! Нам нужно имя главного лица!       — Я связывался, он просит конфиденциально обсудить это с тобой и Ильей, при первой возможности.       Поправляет неудобные рукава пиджака. Нервозность.       — Баба или мужик? — Нурлан.       — Неизвестно.       — Что за фокусы?! — вспыхивает как фитиль. Лицо Тамби слегка кривится, но тут же возвращает скрываемую сонливость.       Случилось это пару тройку дней назад, и вот спустя время, он наконец на месте. Что Америка, что Франция — не производят на него фурор; он то и думает о своем неподготовленном виде, проверяет заполненные карманы портфеля, зная точно, что все на месте. Не переговаривается с женой, глумится над мыслями в мыслях. В общем безупречная рутина. Макаров щелкает русские семечки, иногда слишком громко сбрасывая скорлупы с губ — Нурлана это нервирует. Читает неинтересный роман: ни страсти ни боли, ибо же соли на рану в современным мире не насыпешь, а и черт бы побрал эту нынешнюю литературу: безвкусица лишенная чувств. Спросив у него о его предпочтениях — не ответит. В стабильном темпе, он успевал разлюбить и заново влюбится в советский кинематограф, отхватить пару заинтересованных походов на утренний гольф, пока с быстрой ориентировкой его не заменил крикет — ужасающе скучная игра. Позже он повременил с утренней занятостью, и просто приходил в кабинет. Место-пылесборник, всегда выходящее на солнце, и всегда остающееся скверной болью в висках. В жизни он не видел людей любящих. Жена его, любила вещи для него понятные, отчего она так и не принесла чувств к светлому, и чистому. Он мог с той же стороны любить чистящее средство, но оно однотипное и пахнет хлоркой. Нравственные люди, как известно Нурлану, любят утренний туман, находят его романтичным. Любят беспорядок везде, наводят его и в нем живут — это как аксиома для них: не существует чувств без проявлений. Их одежды мятые и сотканы из дешевых тканей, поверх старческие пальто, в придачу с изношенной обувью. Если строг и покорен, когда имеет вес — то нитки не торчат, но юмора ни на йоту в нем не плещет. Нурлан то там то здесь: он вроде слушал машинное радио, но напевал известные мелодии под нос; включал новости, и их не слушал; шутил и смеялся — был серьезен и внимателен. К чему в нем мазки романтичных людей, с идеально пустыми головами? В зеркале он видит, что днем что ночью, мужчину сурового, с хмурыми бровями, но стоит оголить улыбку, он кажется смешным: мелкий клык, глаза пропадают. Ему не по душе сильно улыбчивые люди, но в меру любил и ценил их лад, разбавляющий серость и туманность. Свою же в том числе. Диана женщина капризная, как и положено хорошей супруге. Ее оголенные зубы не дарят ему ничего иного, потому что знал что за человек Диана. Создали родители ее по своему нраву, не придавая усилия вместить в нее больше, чем имели сами. Любит цветы, дорогие подарки, ухаживания и розовые духи. Женщин таких немало, но одна все же его. Знает он ее так, как ездит по дороге: куда нажать, где надавить, а где притормозить. Все ему знакомое, все хорошо выученное: безупречная рутина.       Париж красив, не более. Самолет приземлился, когда на часах не стукнуло полночи, но ноги ватные и еле держали его самого, а по бокам по три стопки собственных вещей и жены. Сам по себе он человек уважающий моду, конкретно обувь: несколько десятков полок забиты различными моделями, некоторые из которых всего-то радуют глаз, не принадлежащее носке уже несколько поколений. Дорогие вещи Дианы забиты сумками, гольфами, бижутерией: никогда не настоящим золотом — исключительно серебром. Макаров стоит как бедный родственник с одним чемоданом и ручной кладью, непринужденный и довольный как слон. Один единственный успел выспаться за долгий перелет с Манхэттена. К ним позже, как было сказано Масаевым, пристроят переводчика с французского, ведь известно что никто из них троих не владел иностранными языками помимо английского. Нурлану никогда не выходило боком его непросвещенность в остаток его, уже организованных спонсоров, со всей Европы. Итальянцы назначали встречу сами, и были такими же покладистыми как и те же испанцы, чехи, поляки, немцы и тысяча остальных. Тут-то впервые: столкновения с неизвестным ему товарищем, незнакомцем и таинственным партнером. Не помнится ему, что другие смели полагаться на его добросовестность — отнюдь. Все предыдущие: покладисты, умны, но тщетно деревянны и бумажны в одночасья. Со скольки они воспитались в одинаковых людей в костюмах, безымянных слов что пруд пруди, где никогда не слышится свобода? Они знали что хотят? Знали куда идут? Отчего такие же скучающие, будто не у них миллионы на руках? Ведь Нурлан сам такой же, более того, он завсегдата чувствовал себя их прародителем, будто он Начало всех тягомотин, последующих за ним таких же, как он сам. Жена видит в нем то же? Кошелек с заклепками? А Илья? Головой тряхнет как в сто раз прошлых, думать об этом не надобно, душу закованную не растрясешь уже — тридцать один год, чего уж тут менять, в конце концов? Палача бы ему, Ангела, то ли Дьявола, а можно и Бурбона дорого, неплохо выйдет.       Такси подъехало.       Часть вторая. Двое взрослых.       По началу покажется что сухость здесь явнее чем в бесконечных штатах. Хоть озеленений куда краше и больше. Номер их забронированного отеля выходит окнами на бонсайский сад, с деревянными беседками, пролетающим ручьем под вогнутыми мостами. Ночью он горит желтоватыми садовыми светильниками, однако вход на ночь туда воспрещен. Тюль еле существенный, практически прозрачный, благо с непропускающими света шторами, каждая весом с тонну. Однажды такие настигли их в Египте, он с женой тогда благополучно проспали завтрак, вздумав что была ночь. Макаров заселен через номер, и сквозь стены слышно ни йоты — толстые как гранит.       Веки свинцовые, уж перелеты всегда даются с трудом, у Дианы после нескольких полетов, выявились осложнения с копчиком, у Нурлана со сном, и он долгое время лечил мигрень. Все же на ощупь Париж он еще мало ощутил, да вот язык кажется ему запудренной песней, сладкой на вкус, как клубничная вода. Девушка портье помолодела на несколько лет, стоило ей заговорить приятной картавостью. «Ву вулэ, силь ву плэ» — потрясающе. Он может бы и задумался об изучении, однако ему тридцать один год, и научится он строить верные предложения, в лучшем случае, к семидесяти. Живется-живется, а толку? Как корабль при шторме — как занесет в неверный курс, дальше и двигай в этой ипостаси.       Диана кремами кожу гладит, пахнет приятно, мягко. Ее плечи укрыты пеньюаром из Италии, и Нурлана окутывает тоска по морю, в глуши искусственно бонскайского сада в центре Парижа. Хмычит под нос, но терпеливо ждет пока жена окончит и ляжет рядом. Ни джентельменством, ни мужественностью он не ручался. Просто так повелось. Сон одному давно не в его моде смысла, в отличие от совместного с супругой.       — Нравится Париж? Разговорами долго не займешь, они все равно скоро лягут спать.       — Пока не ясно. Больше хочется на спонсора поглядеть, чем на Лувр.       — Работящий ты человек, Нурлан, но имей совесть, это — Париж! Не очередное казино в дреблях Венгрии.       — Чего ты так? Венгрия очаровательная страна, и казино там что надо, просто зашли в неудачный.       Молчит. Окончен?       — Тогда Париж мы глянем по достоинству.       Да, теперь точно окончен.       Тишина утра в Париже похожа на соблазнительный шепот. Французы за окном говорят хоть и громко, но злится на них не выходит. Диана проснулась, в дверь очень по-русски, как полагается, долбиться Макар, по слуху чуть ли не башкой. Открывает ему Нурлан. Полусонный, по пояс раздетый.       — Вы чего еще спите, мать вашу?!       — Чего стряслось? — не отрываясь от журнала, спрашивает Диана.       — Добрый вечер здрасьте! Нас заберут через пол часа люди, повезут в офис, со спонсором знакомить!       Глаза Макара выпадают из орбит, а теперь уже не у одного его.       Это были самые быстрые сборы в его карьере. Mercedes-Benz серый, B-класс       — Походу приехали… — нервозно говорит Макаров, губу прикусывая.       Солнце преет теплым желтым, и на дворе детский август, не знойный, совершенный прохладный утренний летний месяц. Его роскошная Диана в дизайнерских очках, идет нога в ногу с двумя мужчинами по бокам, держа невесомо за локти. Нурлан гордится ею сейчас как никогда раньше; ее выбором в наряде и совете в лакированных туфлях заместо красной кожи под платок в пиджаке. Илья не мог выглядеть плохо, и клетчатый костюм на заказ, сидел как влитой с первой примерки. В эту секунду он был всем доволен, бессовестно доволен.       Около авто двое взрослых людей, на лица серьезны, непробиваемы на нервный тик глаза или лишнее моргание, губы у обоих расслаблены, но в меру сжаты. Кожа светлая и блестит на солнце мелкими лучами, мелким глитером, притягательно и на ощупь атласно. Это были мужчина и женщина, практически одного роста, но точно не родственниками — всего лишь хорошими коллегами в строгих винных костюмах. Нурлан знал их. Вряд ли конкретно этих мужчину и женщину, но сорт их начала сам и начал. Эти люди любят бумаги, строчат до дыр резюме идеала, но выходят с поражением, колки на язык, но не на юмор. Возможно он вновь разочарован. Когда головы двоих взрослых людей поворачиваются, то выглядит это практически синхронно. Блондинка снимает очки с глаз, и жмурясь кивает водителю садится за руль. Все же первый подходит мужчина, невысокий, с большими глазами.       — Bonjour, messieurs, рады приветствовать вас в Париже, — улыбка человека ровная, белоснежная. — Madam! Вежливо целует руку. Диана хохочет.       — Мое имя Эмир, наверняка месье Тамби вам об этом сказал. А это, — указывает на женщину коллегу, — Елена, думаю и это вам известно.       Нурлан твердо соглашается, учтиво ухмыляясь. Эмир разводит руками, и приглашает сесть в машину.       Ну разумеется салон роскошен, не могли они забрать их на плохой машине — считается дурным тоном среди строгих людей, и Нурлан по достоинству оценивает красоту и приятность всего находящегося: костюмы ровно выглаженные, сочетаются с обивкой; на их лицах умиротворение французского искусства, хотя зачастую парижане всегда в спешке. Квартал за кварталом, а вид успел поменяться несколько раз — изысканное, превосходящее на всеми странами, где он бывал раньше. Шаблонно, ужасно по сценарию, но деваться некуда.       — Maurice, et bien arrêter la voiture! — внезапно велит Елена. Голос ее на французском меняется с глубокого на тонкий.       Он странно ведет бровью. Машина останавливается напротив обыкновенной кофейни. Сразу же трель ее звонка.       — Да? Та да, да. Чего? Ну забрали — машет рукой Эмиру, который вылез из машины, прямиком идя к той самой кофейни. — Слушай… а… не перебивай меня! Arrête!       Лицо ее красочно меняться с одной эмоции на другую, впервые он напрямую видит французский колорит. И его это завораживает.       — Да, без двадцати будет… да, пошел брать, ну вот только что, — рассматривает ногти. — Нет, это конечно потрясающе! В смысле позже обсудим? Сейчас! Да какой там, пока он ту очередь выстоит, так день пройдет, мы же в час-пик.       На этих словах Нурлан ошарашено всматривался на Елену овальными глазами. Они..?       — Вот это да… а я? А что я? Сегодня с работы прямиком на деловой ужин, терпеть их не могу, когда наша компания начнет вести неформальные отношения с деловыми клиентами? Ну и что, что так не бывает? Ой да что ты знаешь! О, Эмирчик бежит, интересно расплескает ли как в прошлым раз? — смеется. — Не в этот раз! Он предельно аккуратен сегодня, да храни его Бог. Химчистка извини, но сегодня мы ведем.       Макаров прикрывает рот рукой, прикрываясь кашлем. Смешно ему?! Нурлан не взбешен, но должно быть возмущен их свободо-вольностью.       — В этот раз быстро, вот это super! — Елена забирает из рук единственный кофе, и бережно его хранит до конца поездки. А лучше бы нервы Нурлана.       Часть третья. Таинственный.       Здание похожее на собственный офис: высоченное, похожее больше на груду стекла, в котором даже стены прозрачные. Наклонив голову вправо, затем влево — одно и тоже. Прикрыв глаза, можно вообразить что снова вернулся на Манхэттен, и вокруг кто-то распылил приторный парфюм цветов, хлеба и горького кофе. Практично. На лад скучно.       — Вы там что-то разглядели? — Елена. Ее дежурная улыбка не оголяла зубов, и выглядела отточенной.       — Нет, пойдемте.       Она кивнула, вся еще с кофе в руках, и стуча каблуками провела нас внутрь. Там же все покрыто блеском, французской моды просторы, с кровавым ковром по центру. Виноделы. Одним глазом не дали глянуть, как очевидно обращают они взор на конкретику. Приятные молочные стены, и спокойные тона в каждом уголке. Кроме ковра, и костюмов — единственное яркое в наличии. Невнимательный вздумает что работники ходят в обыкновенном глубоком черном, но стоит только присмотреться, и бордо уже не развидеть. Как повезло узреть Эмира и Елену на улице при солнечном свете, когда их костюмы были особенно красными.       — Здравствуй, Лола, оповести что мы уже прибыли.       Моему удивлению, уже третий работник носил русские имя и речь. Лолита женщина лет сорока, в хорошей форме, с упругим лицом. Расслышать что она оповестила в трубку дежурного телефона, так и не удалось.       — Ждет. — сказала она.       — Тогда идем.       По последним разговорам, Тамби выяснял что спонсор предположительно молодых лет, и является женщиной. Тогда он позорно подмигнул мне, и я осадил его грозным, строгим взглядом, как полагается такому человеку как мне. Ему, как и Макарову, известно мое единственное непостоянство в супружеской жизни. Было это несколько лет тому назад, в тот день я принимал спонсора с Германии, и у самого спонсора была вторая рука — женская, прелестная рука с маникюрными пальчиками. Звали ее Софи, урожденная немка, знающая английский. Она была младше на три года, но, как сейчас помню, мудрее чем Диана. Наш роман длился как блокбастер, с плохими актерами, с постоянной руганью. Смысл «запасного варианта» всегда жил в моей голове, даже не от тревожности что Диана в один день от меня уйдет, скорее как страховка или дополнительные услуги, но, опять же, мне не удалось к ним пристраститься. Софи была вспыльчива, и размеренно решала только поход в спа. Разошлись мы, когда один из моих работников обнаружил Софи с другим моим работником. Первого пришлось повысить, а второго, в мягком случае, уволить. Что и было сделано, однако через месяц он умер от сироза печени.       Грязными мыслями об измене я не питался, и считал Софи нужной ошибкой, посему девушка с которой мне придется вести переговоры, может только попытаться быть не той же серьезной ладью, с которой я работаю.       Идя след в след с Еленой, я придерживал Диану за талию, зная что мне прийдется с ней попрощаться на момент встречи. Я общался глазами с Ильей. Волновался так же. Кожей ощущал пытливые взгляды, некоторые ловил и строго отворачивался. Пятый этаж. Диана осталась на третьем.       — Можно? — спрашивает Лена.       Позади нее красиво стоит Эмир, с прямой спиной. Дверь в кабинет темная, серьезная.       — Заходите.       Шагнув, я никого не заметил, только простор и тишину. Правда сидела девушка, тоже работник, точно не спонсор. Каблуками цокая, Елена поставила кофе на деревянный стол вдали от бумаг, поприветствовала знакомое лицо, и зашла вглубь.       — Как просил, надеюсь еще горячий.       Вышли двое.       Мои глаза разинулись в недовольном испуге, сменяя колоритно снобством и привередливым молчанием. Завсегдата мои работники были теми еще наглецами, принимая свою шуточную натуру на деловой лад, шалостью пользуясь как в цирке. Наступила халатность после появления отчаянных растратчиков со всего Манхэттена, с пустыми карманами, но оправданными навыками прямо у меня на пороге. Уязвлять родным было в их стилистике, пока и не образовалось каждо-временной сатирой в кекус моей жизни. Я наглухо замолчал, переводя разгневанный взгляд на неповинного Макара, стараясь узреть в нем толику робости, в виде вздернутой губы. Но наткнулся на звон пяти копеек, и явного недоумения. Выражать его Макаров умел поразительно четко, в котором не усомнился бы никто из присутствующих. Какова была моя вопиющая немилость узреть строгий лад моего нового французского спонсора, очень верно оказавшимся вовсе не женщиной. Высокий блондин с уставшими волосами, кое-как убраны в прическу, одна половина уже больше походившая на гнездо. Он был молод и страшно хорош собой, но гнев мой это ни сколько не утешало, словно наоборот, гневал меня все пуще. Рукава его рубашки помяты, страстно закатаны по локоть без напыщенных накрахмаленных ворот в безвкусном белоснежном оттенке. В пальцах перекатывал перьевую ручку, как на мой вкус довольно старомодную и ненадобную, оттого ренессансно обращая взор на его исписанный черными чернилами мизинец. Издалека мне остро было ясно, как незаинтересован нами мой новый спонсор, часть которого боролась с ранними телефонными звонками, и скепсисом перед незнакомыми лицами. Отрубив концы с концами, он стукнул трубкой, кладя абонента на том конце глухими гудками. На шум дернулась та симпатичная работница, которая строила мне глазки в лобби, имени я ее не знал, и заинтересовать меня ей было не под силам. Чего не скажешь о ее директоре, в своем горячем амплуа он миражом застыл на белке глаза, ночной фурией под ядовитый свет ламп. Когда очередная бумага отдана знакомой мне работнице, она упорхнула прочь, не стукнув дверью.       — Присаживайтесь. — голос хриплый, не сонный. Он занял место в кресле, выровнялся и наконец в открытую поднял взгляд. И мой гнев стелился апорией: лицо его было тонкое, белое, будто на улице разведать его можно только ночью, губы не по-женски припухлые. Было в нем что-то другое, что-то юношеское, и годовалое. Возможно я так и представлял себе таинственного партнера, не пьющего кофе, предпочитая ему какао, ведь все время Елена везла ему обыкновенный горячий шоколад, который я определил только сейчас, по запаху.       — Алексей. — представился он. — Илья? Нурлан?       Я кивнул. Меня знает, Макара знает. Таинственному — имя Алексей, и оно определенно не злит, скорее обескураживает. Взгляд его пытливый, отчего-то скучающий, глядит как на монотонный экспонат, и жуя губу выдаст свое роптание.       Звонок прервал его попытки заговорить, и он сжал челюсть.       — Прошу прощения… — прошептал он и потянулся к трубке. Его умиротворение давалось мне с легкостью, и мне хотелось его перенять, однако…       — Ты нормальный звонить?!       Я заметил как дернулся Илья, и как раздражено закатили глаза Эмир с Еленой. Они были до того схожи органикой, что втроем представляли слаженную картину представителей разных сортов: как вино, но от которых у меня расширялись от удивления глаза, но никак не от опьянения.       — Я работаю! — он встал и подошел к окну. — Как сегодня?! Ваня, бери Юру и сами разгребайте это, какая мне разница?!       — Они что опять? — прошептал Эмир досадно. Елена сжимала его плечо.       — Все потом, давайте! — вернулся на месте, меняется в лице на первоначальную ноту. Спустя молчание говорит: — Представляете у них снова передозировку отхватили. Третий по счету за этот месяц, они эти таблетки заместо витамин принимают, больные!       Тяжко выдохнул. Все остальные за ним.       — Что ж спасибо, увидимся! — встал Алексей изо стола, взял похожий бордовый пиджак с крючка, и выжидал нас с Ильей. Двое взрослых также встали по струнке.       Я поперхнулся.       — То есть «увидимся»? Это все? Прошу прощения, Алексей, но если этот цирк не прекратится — мы будем вынуждены уйти.       — Да-да, этого я и прошу. — мой строгий возглас он проигнорировал, сверился с часами и отдернул рубашку. — У меня и у коллег обед, а вы можете быть свободны.       — Чего? — Макаров.       — Жду вас в субботу утром, молодые люди. С одиннадцати и до двенадцати тридцати у нас с коллегами перерыв: на звонки не отвечаем, почту не проверяем, приедете заранее, так и будете стоят. А в остальном воля действий. Бумаги подготовят, продегустировать вино выйдет не раньше пятницы, в остальные дни у нас банкет. — снова глянул на наручные часы. — Ну что вы? Подъем.       Этот Таинственный человек — представитель компании, невероятный профессионал — все то, что в нем не прослеживается. Он не выглядел хаотично, но и не смотрелся строгим бумажником, не строил из документов валуны под два метра ростом, не скреплял их разноцветными папками. У него был долгий перерыв, отношение к Важным как к челяди, и непотребности других воспринимал не на свой счет.       Таинственный, все еще.       Часть четвертная. Дни не раньше пятницы.       Бонсай за окном надоедал, и пришлось сменить отель. Он придерживался правил выданные ему Алексеем накануне, и писал только после перерыва, и всегда кратко. Что-то вроде:       «Хотелось бы сменить отель, поближе к офису, слишком уж часто у вас долговечные пробки. Спасибо, Сабуров Нурлан.»       Ни слова про бонсай, но дело в нем. Ответ получил сухой, будто Алексей дал поручение кому-то ответить за него. Диана не расспрашивала отчего им приходится съезжать, согласилась оставить хороший отзыв, плавно перекачивая с этого номера в другой, в другом отеле. И это было основное времяпрепровождение до пятницы. Заместо длинных окон, теперь великолепный балкон с видом на аллею с бутиками. Зелени поменьше, ни в радость, ни в недуг, слава не бонсай. Позже Диана скажет что ей нравился их вид на сад, да и сам сад был «ничего», тогда ему придется согласится, ведь зеленое нечто, всегда молчаливее чем сотни людей под окном в ранее утро или капризный вечер.       С прошедшего визита в офис, Нурлан только раз виделся с Эмиром, и их переговоры ни на йоту не отличались с их мелким диалогом с Алексеемя. Он приехал на заказанном такси в недорогой ресторан, где же узрел сидящего Кашокова в твидовой кепке, пьющего поздний эспрессо. Эмир поприветствовал его, предложил меню и молчал скорее уважительно, чем неловко. Был Нурлан не голоден, отделался апельсиновым щербетом, и вновь строго пытался воспроизвести профессионализм на коллегу его спонсора, возможно заполучить данное в ответ. Их разговор не клеился, но к вечеру они беседовали неприлично громко и совсем не по делу. Эмир смеялся пискляво, иногда перекрывая его слова, и, чаще чем хотелось, Нурлан смеялся в ответ, разглаживая его суровость, в которой часто путались его новые клиенты. В тот день он так и не разузнал о будущих бумагах, и дегустации — весь вечер скорее напоминал дружеское рандеву. И по правде сказать, смущающий его факт скорее даже веселил и выявлялся совершенно новым для него, как давно хотелось его похороненной свободе. Но ничего уж Дьяволом тут не пахло.       В четверг, он провел совместный ужин с Дианой, вновь много думал. На месте этой чудесной женщины, Нурлан бы бросил себя, перед множеством людей, и в эту же секунду умчался обратно в Америку. Удивительна ее устойчивость и манерность вести себя как дива спустя годы их совместной жизни. Ей, к несчастью, не было чего ему поведать: он знал ее подноготную, и прилежно интересовался ее делами раз в пару дней, а эти выходные они были неразлучны.       Так все-таки о чем он всю дорогу думал? Мысли зловеще часто посещали его в амплуа страха и разочарования, бороться с которым не имел представления как. Напротив его женщина, но забит снизу доверху думами не о ней — скорее о ней в другом ключе. Он верил в их любовь как таковую, в обыденность не имеющая права на корректировку — он давно не юн, чтобы менять свои уставы в жизни самостоятельно, без права ее голоса. В нужде ли он перед правками, в состоявшемся возрасте, с богатыми людьми как и он рядом, и в целом для чего что-то менять? А отчего задумывался о их нуждах? О правках? Стыдно, дурно стыдно перед ней, перед собой.       Помнится тогда она спросила за Алексея, и он сразу вернулся к глазам жены, больше не погрязший в себе. Ответил что-то, не вкладывая истину или каплю недовольства, которого было море. Да, абсолютно точно, Алексей ужасно сильно ставил в недоумение, творя вокруг себя загадки. Он бы с радостью использовать пытливый ум, хорошее слово, но не в пустую, не в счет вымышленного профессионала. С Эмиром, Нурлану не удалось выпытать и долю происходящего, в итоге забыв о всех выстроенных вопросах. Алексей ни за что не ответит — он знал это. Он проявлял себя как человека ненадежного, больно своенравного, в общем всех тех людей, которых Нурлан приписывал к романтичным, беспокойных. Но беспокойство Алексея все еще оставалось ему не опознанным, более того, казалось, являлся нуждающимся в энигме.       «— Ты знаешь неплохой, пока рано чего-то решать, но, отнюдь, неплох» — сказал своей жене, ни в слово свое не веря. Она подняла за него бокал игристого, Нурлан сжал желваки, мечтая запустить хрусталь в стену за Дианой.       «— За Алексея.» — поднял он и свой бокал. Не отпивая.       В пятницу, они посетили с Ильей потрясающий ботанический сад, прогуливаясь с запахами спокойствия, и идиллии в соотношениях мыслей и разговоров. Этим же вечером, Макар всего-то обозвал Алексея «скользким», без злости в голосе, или пренебрежения во взгляде. Ни утешило, ни разгневало, и не согласится он не смог. После по работе они говорили отрывками, закрываясь в личном, знакомом им двоим.       По возвращению в отель, Нурлан зацепился за входящее письмо. От Эмира.       «Уважаемый Нурлан, Ждем Вас и Вашего коллегу Илью завтра в 8:30 в офисе. На рецепции вас будут ждать. С наилучшими пожеланиями, Кашоков Эмир, правая рука Щербакова Алексея»       Рев утренней парижской коммуны, пробок, и свет из-за штор, будят и слепят ему голову. Небо сгущается непробиваемыми тучами, и вот-вот польет дождь. Нурлан трезвонит Илье, пока тот принимает кипяточные ванны. Стоя в одних спортивках, хмурится с балкона на открывающиеся зонты на авеню. Ему хорошо вспоминается портсигар во внутреннем кармане его пиджака, обтянутый черной кожей. Подарок Дианы на двадцатипятилетие, с тех времен он сигареты в рот не брал, считал неуважительным по отношении к себе, да вот хранил, и таскал с собой везде. От одной ничего не будет, погода виновата. Диана спит десятым сном, запах дыма не чует, везет же ей. — Да? Чего там? Готов? — отвечает на звонок, голос Макара бодрый. — Выходите, босс. Неизвестно сколько их ждало такси, но оно определено было им знакомо: тот же серый Мерседес, на котором приехали Елена и Эмир. На лицо водитель тот же. Поприветствовал на французском. Нурлан учтиво повторил. На языке, французский ощущался как безе, крохкое, как мел и пыль, приторный, почему и горьковатый. Он бы сто раз задумался обо всем, только не о романтики французского. Сам бы не лез его изучать, не из-за своей прагматичности — попросту поздновато. Куда ж еще голову забивать, если на пол выливается? Свобода разум очищает? Или наоборот — не дает им выйти за пределы? Лишится всего, начать не думать; или оставить все: и мысли дурные, и дурные мысли о свободе. Благо у него есть целые километры их пути на раздумья. За время их хотелось только избегать — выматывание достигалось не физически, попросту мигрени, которые даже не лечил. Бегство не возможно в полете, и там настигают. А стоять на месте? Он не сможет встать из-за шума в черепе? Проклятье.       Часть пятая. Бумажный склад ума.       Лолита записала в блокнот о прибытии, и провела к лифту.       Я был до ужаса спокоен, будто за окном нашего номера по сей день был бонсай. Илья осматривал прозрачные стены лифта, поглядывая на бордовые костюмы, и спрашивал что-то односложное. Взглянув на наручные часы, Лолита ухмыльнулась нашей пунктуальности, ведь в 8:28 мы стояли перед дверью моего спонсора. Черная дверь, молочные стены; расстановку изнутри я помнил наизусть, будучи там единожды. Кивнув, она отперла двери, предварительно постучав. На нас обернулись две пары глаз, томящихся в однообразном ожидании, без толики нервозности, с которой глядел на меня Тамби в крайний мой визит. Я бы обозвал их состояние скучающим, если бы не дрожащая коленка Елены, и сжатые кулаки Эмира; среди них Алексей выглядел ветераном не заинтересованности, похабно, и как-то по-своему улыбнувшись, он предложил нам сесть. Бумаги, заветные бумаги лежали передо мною в скромной папочке, с тремя-четырьмя листами от силы.       — Перед вами, письменный договор о нашем спонсорстве, и о вашем соглашении, — начал Алексей. — Бумаги имеют только самые важные для вас параграфы. В остальном, мне в удовольствие с вами поделится оставшимся за пределами напечатанного.       Брови мои разгневанно нахмурились. Неужели так поведется, что Алексей так и останется человеком для меня таинственнымм, не смея положится, и знать от него всего полностью. Тем временем он продолжил:       — Торт. Как кусок торта. Ваша сеть казино, Нурлан, это всего-лишь торт, от которого каждый цепляет по куску. Наш кусок — остается нашим. — он сощурился. Макар рядом сглотнул. — Чтобы развеять между вами недопонимание, объясню. При подписи, мы сможем иметь свободу действий на свою часть от всей прибыли, не говорю о процентах, всего-то о товаре. Право на посещение, и руководства. Только нашей частью, Нурлан, вашу трогать не наша ипостась.       — Почему бы это не написать в документе? — мой голос звучал строго, влиятельно на всех.       Однако Алексей вновь улыбнулся, качая головой, словно я его дите, и клянчил грошей.       — А что тогда? Наша бы встреча прошла бы в немоте? К тому же в документах, выделенные все нужные вам соглашения, вам даже искать подвох не придется.       В его простоте, в его заслуге, я и подозревал подвох. Под чем ставил вопрос о подлинности бумаг и слов Алексея. Кто он? Кто таков чтобы за нос водить?       — Не вожу я вас за нос, Нурлан. Я упрощаю вам задачу. Или привыкли жить в бумагах? — улыбнулся хитро, будто знал меня наизусть; впервые я начал волноваться. Теперь за столом сидел только я и он, на остальных мне не было дело. В глазах его, прочел понимание, но не сочувствующее, не понимание которые он разделял, а то за которое хотел уколоть.       Я не ответил.       — Думаю, вам понадобиться пару дней на раздумья. На изучения, на переваривание, на поиск подводный камней. Я не тороплю.       Тон его речи меня бесил. Ужасно выводил из себя. Я знал себестоимость, и велел всем неподобающим индивидуумам покидать мой кабинет в ту же секунду, но сейчас… Я понятия не имел откуда он знал. По приезду сюда имя его хранилось в тайне, в глаза его не видел. Мне не дали с ним связаться, рассчитывая на таков мой приезд. Неужто только со звонком Эмиру, я вступил в капкан? В капкан нравственности, где мою серьезность высмеивали, и не брали в учет. Я нервно усмехнулся.       — Да, пары дней хватит.       — Превосходно! А еще, вы приглашены на банкет. В честь нашей новой сделки, которая имеет хороший старт. Скажем завтра, в девять вечера?       Я онемел. Хороший страт?       — Разумеется мы будем, благодарю. — Илья.       — До завтра, коллеги.       Покинул кабинет я не прощаясь, в скверном настроении, радуясь одному — что все еще хранил портсигар.       Позже в этот вечер, я пригубил оставшимся разумом, и неохотно согласился на дальнейшее осмысление только при наличии десяток капель спиртного. Отвоевать прежние надежды у заполнившего чувства злости — выходило плачевней, чем попытки встань на лед, а было мне не впервой. Назавтра мне приходилось вновь столкнуться с Алексеем, и вызывало это во мне противоречивые мысли, которые не разделял со мной Макар. Тот был спокоен, шагал лениво, раздражая меня непосильно скоро, отчего мы пару раз вздорили по скромному пути с офиса до машины. Морис — водитель — бранился весь путь, четко, и как-то без акцента, несколько раз упомянул Алексея. Пришлось думать всю дорогу, о чем так громко мог рассуждать стойкий Морис с моим спонсором, да так многословно. Морис оборвал свою речь, протянул мне свой мобильный. Я ответил дежурным «Алло», и меня дважды за день поприветствовал Алексей.       — Добрый день еще раз, Нурлан. — казался издевательским даже на слух.— Мне тут вспомнилось, что сегодня вам назначена не официальная встреча с моим человеком. Это ваш переводчик, если вам вздумается помощь — человек к вашим услугам.       — Компенсация за неладное отношение? — выпалил я.       Алексей посмеялся. Тем временем продолжил:       — Вообще это по контракту, и к каждому деловому партеру дается носитель языка. Думаю Тамби вам про это рассказал? Или вы уже успели вычитать из сегодняшний бумаг?       — Еще не успел. — сквозь зубы.       — Странно, думал вы сразу же этим займетесь.       — У меня есть пару дней, и в лучшем случае я прочту его завтра по утру…       Перебивает.       — Нурлан, это уже ваше дело, я всего-лишь предупредил вас о встрече. К слову Морис везет вас туда.       — Куда?       — На место встречи, Нурлан, на место встречи. Если буду нужен, в конце страницы есть номер компании. До завтра.       Он повесил трубку, не давая мне договорить. Я передал телефон Морису, и мы снова ехали в тишине. На этот раз я не смог прикинуть вариантов отчего Алексей не отмечал столь важные примечания, оглашая их неформально, и до ужаса неверно. Интересно знать чем ручался он каждый раз, когда упускал часть нашей сделки в скоропостижном тоне, заканчивая встречи проводив за дверь с хитростью во все лицо. Эмир и Елена не тешили ни в раз, и ручаться за всеобщую несерьезность я мог с радостью. Выступал охранной у себя в голове, намеренно не ища в моих новых партерах подвох. Разумеется его не было — нравственные люди и бизнес плохо сочетаемые продукты, на самый изощренный вкус, в ряды которых я не входил, и вступать не собирался. Они вели свое распоряжение, и влиться в него, было мне не под силам. Но мучал вопрос о догадливости Алексея, как серьезным духом он представился, и вязал плеть моих потайных потуг.       Вскоре я отмел все замечания в сторону моих коллег, и, пораскинув мозгами, внятно дал себе знать, что их настрой был отличим от непостоянства Алексея. С виду так не скажешь, но заглянуть поглубже, и ох, и ах, так часто я оставался недоволен выходками моих сотрудников. В моменте когда моя нога перешагнула порог кабинета Алексея, я верил что Тамби не мог так оплошать. Ему бы этого стоило ни то что увольнения, а всей головы, и как знать бы боялся он этого или ручался на нашу крепкую дружбу — без понятия. В ту первую встречу, хотелось вдоволь накричаться на Масаева на том конце провода, пригрозить расчетом за неподобающие шутки, и разбить об стену аппарат. Сделать то не сделал, и вскоре отмел эту мысль далеко за пределы ума, то бишь и возвращаться не имел желания. Тамби, и вся шайка близких коллег, если и хотели бы подшутить, то не осмелились бы замахнуться так сильно. Манхэттенские растратчики глумились на людях над другими компаниями в деловых смешках, а после на чистом американском, объяснялись кто кому чего поделал. Так выяснилось, что трижды они закинули в кейсы, другим деловым партнерам, по охапке опарышей, за их неподатливость. Они отчитывались передо мной как ни в чем не провинившееся, даже с гордостью мне об этом вещая. На второй раз, они занесли вирусы на компьютеры всем спонсорам, которые отклонили нас на спонсирование. Тем пришлось менять всю аппаратуру, ведь как выяснилось, вирус насмерть отключил технику — спасибо Эрику, по сей день благодарен его технологическим задатками.       И таких нюансов не достаточно, дабы назваться несерьезным в своем деле — прибегали только в отместку, и то, практически не замахиваясь выше. Отчего я оставался верен своей белой репутации, своему профессионализму, которым с радостью поделился бы с Алексеем.       Но кажись в этом он не нуждался, как и в моем одобрении. Подлый жук — хочется сказать из раза в раз. Неужто надеятся что я так лояльно приму его уставы на свои бумаги? Морис остро тормозит, ударяюсь головой об окно, и мысль выскочила. Морис бегло извинился, и мы с Макаром покинули его авто.       Высадил нас Морис на проспекте «Шарль Флоке», до этого я не был так близко к Эйфелевой Башни, по досадному она меня не впечатляла, возможно подаваться в снобы мне повестки не приходило, но, как ни крути, видал за жизнь я многое. Я зацепился глазами за мадмуазель около столба, она лениво жевала губу и была не в настроении. Было ей не больше тридцати. Вид ее скучающий, напоминал мне петербургский, волосы украшены бордовым бантом, покуривает сигарету, и бегло оборачивалась, пока карий взгляд ее, нас не настиг. Она цокает тупым звуком черных каблуков, и оставляет во рту сигару, пока приветствующие жмет нам руки:       — Нурлан, Илья, день добрый. Ева,— она улыбалась с сигаретой в зубах, оставляя на ней красную губную печать.       — Здравствуй, Ева, — Макаров. — Приятно познакомиться. — Вы выглядите очаровательно.       — Merci, chéri, и вы тоже! — она говорила с сильным акцентом, проглатывая несколько согласных. Я умилительно заулыбался.       — Ева, у вас разве нет с собой письменной документации о том, что вы наш переводчик? — деловито спросил я.       Ее лицо сделалось таким же, с каким прежде я завидел ее у столба. Недовольно-уставшим, отчего мне пришлось себя обвинить в ее сменившемся настроении. Я чувствовал себя виновником ее озадаченности, и прекрасно знал, кто должен был за нее отвечать. Никак не она сама.       — Pardon? Je ne l’ai pas. — мне не нужен было просить ее перевести, я и сам догадался о ее незнании. И то, что ничего подобного она при себе не имела. — То есть… я хотела сказать…       — Ничего, это я понял самостоятельно. Не волнуйтесь, Ева, это ничего страшного. Пойдемте, вы лучше нам про Париж поведаете.       Я лучезарно улыбнулся, повел приятельски за спину. Макаров ухмыльнулся, мне нравилось его умиротворение, я хотел бы его зачерпнуть ковшом и влить в себя — бестолку, вот мне точно было известно. Всю нашу прогулку, я слушал Еву, и не слушал в одно время. Я скорее слушал ее голос: с хрипотцой и акцентом, присущим, французским, он плавно разгребал во мне злость, но не вселял влюбленность, а как же хотелось, нет, я жаждал! Жаждал глядеть на Сену, и ее синеву под шафе беззаботности, но жилось мне в контрактах, бумагах, и злости к Алексею. От того что тот всегда поступал не верно, и от того что был прав. В чем прав был он — нужно еще пораскинуть.       Мне понравилась наша прогулка, впервые я был признателен Алексею за его павший выбор на Еву. Да так сильно понравилось, что мне не в тягу ему это оповестить. И так, не в поздний час, возможно в пять вечера, я написал легкомысленное письмо на почту Алексея, принимаясь выжидать. От часу к часу, я уже покусывал губу от нервозности, и безобразно волновался. После мне пришлось открыть выданный мне сегодня договор, найти последнюю страницу с номером, чтобы выслушать перечень французского лепета. Я тыкал на цифры которые слышал, слава Господу знал хоть до десяти, и вновь услышал гудки. Спустя несколько минут, я округлил глаза в идеальный круг — со мной беседовала Лолита, только в этот раз на чистом французском. Я поперхнулся, но спросил ее о Алексее. Та незамедлительно меня с ним связала:       — Bonjour, c’est Alexey. Comment puis-je être utile?       Я ни слова не понял. То, что на проводе был Алексей, я услышал от него же самого, но ни за что бы не догадался, не скажи бы он этого в начале. Его голос становился иным: не хитрым и ехидным, как часто мне думалось, а деловым, все с той же хрипотцой, однако без акцента, с мягкими буквами. Я сглотнул слюну, и разговорил:       — Добрый вечер, Алексей. Это Нурлан.       — А, и вам добрый вечер. Отчего звоните? — я вновь учуял его перемену, он вновь растягивал издевательски гласные. Неужели только со мной, он менял тон речи на другой?       — Хотелось вас поблагодарить за Еву, прекрасный переводчик. — я старался говорить все так же по-деловому, но слегка расслаблено от сегодняшней прогулки.       — Не за чем благодарить, Нурлан, приятного времяпрепровождения.       — Спасибо. О, и перед тем как повешу трубку: почему в документе нет вашего номера? Прямого, не через компанию?       С минуту в трубке мне слышалось только молчание, мне уж подумалось что связь оборвалась, но Алексей снова подал голос:       — Ах это, наверняка просто забыли указать. А вам так нужен мой номер?       Он опять же издевательски задавал вопрос. Будто он не мой деловой партнер, а я не его клиент. Будто я дешево пытался выяснить его телефон, чтобы названивать от своей назойливости понравится. Еще чего.       — Вы знаете, не нужен. Хорошего вечера, и спокойной ночи.       — И вам того же. — уж очень лениво.       Я повесил трубку и жалел что позвонил. Алексей умел портить мне настроение.       Как ни кстати, на дворе шел дождь со вчерашнего вечера, моя жена разбудила меня с криком, пока отмывала наш балкон — нас затопило. На рецепции нам выделили другой номер с балконом поменьше, но с видом на безлюдный двор, под тихое пение птиц. Сегодня я не мечтал встать раньше, однако у моей головы были планы иные, из-за чего приходилось вестись на собственные провокации: не лезть в здоровый сон до чистой совести. Я верил что до поры до времени я все также буду безумно подрываться, бежать за выдуманным не пытаясь существенно узнать для чего. Так скажем — паранойя, похожая на ленивую маниакальность во всех ее аспектах. Диана выглядела уставшей, погода всегда пагубно на нее влияла: то голова трещит, то ноги крутит. И никогда из таких дней ее нельзя было назвать раздражительной, впрочем такой же недовольной, каким часто казался себе я. В последнее время особенно остро. Свет в комнату проникает серый, почти напоминая о родном доме — я легонько улыбнулся этому. Ах да вечер, о еще чего! Кажется я только свыкся с мыслью о походе туда, как спустя час, я вновь впадаю в траур. Будто на смертную казнь, ей богу! Впрочем это было обыденно, я знал что да и как, и велел себе назвать причину моего негодования — так и не нашел. Возможно меня не устраивали люди: нравственные, непостоянные, как ливень за окном; возможно меня не устраивала погода; возможно мое нежелание стало единственным укором в сторону делового вечера, однако я знал чем могло это закончится, Алексей часто демонстрировал как именно — моим недугом, его невовлеченностью. После я вздумал что боялся встреч с Алексеем, попросту без представления что случится между нами в этот раз. Предстать перед ним — это свыкнутся с самим собой, и тем кто он. Пока это никому из нас не под силам.       Наступил час, когда по звонку нам велели спустится к машине. Морис снова булькнул приветствие, свернул на центральную аллею, помчался странно быстро по живой дороге. Так вскоре мы оказались на месте. Мне вспомнился мой второй день после бракосочетания: тогда я не был так взволнован как в первый, и шагал более уверенно. Приятно подметить их старание; в кои-то веки я знал что к нашему приезду готовились, наконец по достоинству, без нахальства, а ведь могли пригласить на лавку в местном парке. Место искрило огнями, правильно сервированный стол, которой точно оценила Диана, лестный цвет вина на салфетках и в воротниках официантов. Взору предстали Эмир с Еленой, все такие же взрослые люди, сегодняшним вечером смотрелись роскошно. Они учтиво нам кивнули поднимая бокалы игристого. Народу было и впрямь как в день свадьбы, может я слегка утрирую, да вот душа требует, буду честен. Так нежно мне было давно, я рассматривал сад за стеклянным дверьми, и был влюблен в их зелень, и вишневый запах. Как же превосходно, как же мило было мне! Макаров опустил тяжелую руку мне на плечо, подмигивая мне так же довольно.       — Вы прибыли!       Ох, разумеется здесь был Алексей. Я мечтал вновь глядеть на него как однажды произошло впервые, когда в то утро я цеплялся пытливым взглядом за будь-что, только бы разглядеть. Мы смотрели друг на друга не больше десяти секунд, но я витал в его глазах — впервые мне виделось его человечное нутро. Глаза уставшие, блеклые и теряются на бледной коже. Мне вдруг стало стыдно: перед Алексеем за свое нахальное и требовательное поведение, и не честное его суждение. Ведь ни раз мне не было интересно узнать о чем он думает, отчего есть такой? Я больно ударился головой о стену, побил руками дурную башку, залил собственное горе в море старого вина. Я принялся бы все это осуществлять, да вот боялся шелохнутся с места. О Боги, о пусть это все будет сном, пусть вся жизнь окажется дурным сном морально больного. Устал, оказывается бессовестно устал. И он, и я.       — Добрый вечер, Алексей. — наконец вдумчиво произнес я.       Он кивнул нам, и спешил удалится, оставляя мне только глядеть в его удаляющуюся спину. Я чувствовал себя покинутым, будто Алексей никогда вновь не вернется, и я останусь во вековом одиночестве, только и проматывая раз за разом, как пластинку, наш несостоявшийся разговор. Мне захотелось его догнать, признать свою вину и больше не иметь смелости злится на него — на человека, на такого же живого, на такого же другого, как я сам. Я знал, я точно знал что в миг я обязуюсь, опомнюсь, наверстаю все его упущения, безответность, и нравственность. А не это ли, о чем я так долго просил? Я мечтал узреть Дьявола, в обличии моего Я, того Я, где нет мне места среди создателя Начала точных, бумажных людей. Но есть место среди птиц, среди улыбок и полюбившемуся мне юмору, с которым всегда жилось проще — знал я это от других, только раздумывая о жизни такой, в сладостных мыслях.       Я схватился за сердце, пряно задышал. Ухватился за угол стола, присаживаясь на чье-то место.       — Милый, ты в порядке? — слышу Диану.       Кивнул. Нечего панику наводить. С недр тесного закоулка чуял чужой взгляд, обернувшись — на меня обеспокоено смотрел Алексей, со вздернутой бровью, с присущей незаинтересованностью. О чем он думал? Думал обо мне? Или его взор попросту застыл, и он сам не знал куда глядит. Или он думал о нас? Мне хотелось чтобы он думал о нас, точно хотелось. Хотелось дабы он спросил все ли хорошо, узнал нужна ли помощь. Но вместо этого, он обратился к незнакомому мне мужчине, возраста примерно одинакового, сощурил глаза в улыбке, и думать обо мне забыл. Я ощутил внезапный острый укол обиды.       Мы сидели за столом. Сердце билось в ленивом стуке, уже точно в ровном, к которому я привык. Я ел красное мясо и запивал отличным вином. На языке приятно, бьет в голову денно и нощно, потрясающе. Диана шепталась с девушкой на английском; иногда мне приходилось ее дергать, когда она громко пускала смешки. Илья был незаметно опьянен, нахваливая пойло, раз за разом когда меняли сорта.       Вечер протекал изящно, деловито как и было заявлено.       — Дорогие друзья, attention! — голос Алексея прозвучал мягко, мы повернули к нему головы. — Сегодняшним вечером, я рад сидеть за одним столом с вами, с новыми лицами среди нас. Мы празднуем крупное дело! — аплодисменты. — Большой шаг всегда подлежит сомнениям — они вокруг нас, и внутри нас. Иногда судьба сводит не связанное, как жизнь связала меня с вином, когда я ни разу алкоголя не вкушал! — послышался легкий смех.       Я поражено поднял брови. Тот еще сомелье.       — Однако сейчас, я благодарен всему что имею, и рад что это нас связывает, а теперь и вас, мои новые друзья. Этот ужин — мое к вам почтение. Запомните на всю жизнь: любой труд, любого человека обязан быть уважен! Мы люди, народ единый. Так давайте же поднимем бокалы за нас! За таких же как мы с вами! За страны, за наш будущий союз! За нравственность и суровость, за романтику и внимательность! За раздумья, и свободу!       Послышались стуки хрусталя. Люди ликовали, бережно ценя каждое слово. Эмир и Елена крепко обнялись, тот же неизвестный мужчина пожал руку Алексею и чмокнул его в щеку. Макар и Диана принимали поздравления от французов официантов, даже не зная что там лепетал Алексей.       Мне чуялось что я стал прозрачной материей. Я стоял, мои ноги не знали как двигаться, руки хранились в холоде. Я гневно, благодарно, брезгливо, отчаянно глядел на Алексея. Он поднял бокал и отхлебнул глоток, смотря мне точно в глаза. Ох, я ненавидел его, обожал и желал чтоб он исчез. Навеки исчез! Он знал, он все знал, и издевался, ковырялся в моем болоте и выходил оттуда будто из химчистки. Ирод! Мошенник! Дьявол!       Дьявол… Я заполнился снизу доверху тирадой: признательной, гневной. Я бредил как доломаю кривой нос, как зацелую щеку и оближу румянец. Я бы бежал, бежал куда глаза глядят, упал бы с Эйфелевой башни головой вниз, захлебнулся в Сене.       Мне нужен был воздух. Тонна морозного воздуха. Или целый Северный Полюс.       Ужин был в разгаре, когда я добрый час на нем отсутствовал. Мне все еще чудились слова Алексея, возможно я никогда не помышлял их забыть, на всю жизнь увековечить в заполненной башке, думать только об этом, ни раз ни о чем другом. Я шлендал по подсвеченному саду, кидал плоские камни в искусственное озеро, и оборачивался на людей за стеклом. Я был далеко, но отчетливо видел их радостные лица. Отчего же мне так не везет, а?       Я настиг Алексея по ту сторону от мелкого моста на скамье, и спешил к нему прийти. О, он сейчас за все ответит! Сейчас будет отчитываться, как никогда раньше не делал!       — И вы здесь? — спросил я сурово, но не недовольно.       Он вероятно меня не заметил, потому и слегка дернулся, и стряхнул с глаз пелену. Мне показалось или Алексей… думал? Нет, не так! Он убивался в мыслях, жил так же в эти минуты, как жил я долгие годы. О чем, о Господь, о чем он думает?       — Кажется да.       Я не уловил неладное, дальше расспрашивал:       — Как это вы сомелье и алкоголя не пробовали?       Алексей рассмеялся.       — Увы, все же приходилось. Я не только на винах базируюсь. — его лицо было спокойным, голос хриплый, но живой.       — Расскажите.       — О думаете оно вам надо? — после моего кивка, он все же продолжил: — Когда-то в моей юности, мы с Эмиром продавали дорогой алкоголь от поставщиков. Весь арсенал мы перепробовали, и первая наша серьезная работа была в баре. Мы даже барменами не являлись, мы советовали напитки, потому что прекрасно их знали. А вина… ну вина пришли ко мне сами, когда переехал в Париж. Тут-то мы и начали свое изготовление. Позже…       — Зачем вы это делаете? Я некрасиво его перебил. Но вопрос застревал у меня в горле, и с каждым разом я молился дабы не выпалить его, да вот сегодня… свершилось.       — Вы сами попросили рассказать, я предупредил что это скучно, и…       Я снова его оборвал.       — Вы понимаете о чем я. Зачем вы это делаете? — ответом мне служил пытливый взгляд и хитрый прикус нижней губы. Мы поменялись местами, теперь Алексей изучал меня.       — А вы? А вы знаете что я делаю?       — Да.       — Что именно? Раз уж вы дали знать, что мне это известно больше чем вам, стоит все же объяснится. Перед самим собой, разумеется.       Я прокашлялся, спрятал руки в карманы брюк.       — Вы меня пытаете. Вы отметаете мысль, что мы вам нужны. Вы ведете себя безответственно, и невнимательно.       — Отчего же? Продолжайте, Нурлан, продолжайте.       Я сделал как мне и велели.       — Все, абсолютно все предыдущие мои спонсоры вели себя разительно по иному. Они… они тряслись дабы мне угодить, боялись что я отклоню их спонсирование. У меня всегда все было на руках: письменные договоренности, документы, сертификаты. А вы…. Я приехал сюда не зная вашего имени.       — Вы никуда не спешили, и мы делали все размеренно. Не знал что вам нужно так много моего внимания.       — Да какого внимания?! — я вскипал. Разводил руками, разглаживал волосы. — У вас нет уважения.       Алексей рассмеялся.       — А вы хотели его замечать? Или вы хотели отданные наши часы? Мы подстраивались под вас, и как вам трудно было подстроится под нас? Бумаги… они вас так волнуют…       Я опустил взгляд на обувь. Мне стало непонятно, я впрямь не знал что ему предъявить. Долгое время, я находил Алексея меня раздражающим, однако сейчас, в час когда я могу высказать ему об этом, я позорно молчу, не зная что сказать. Выходит я все время был эгоистом? Или Алексей только пытается заставить меня так себя чувствовать?       — Ваша речь, она была сказана не просто так. Она ведь напрямую со мною связана. Так же?       — Удивительно, как вы со всем можете себя ассоциировать. Моя речь была обыкновенной.       — А при выдачи контракта? Вы только упрекали меня бумагами, якобы я в них живу.       — Нурлан, спросите себя, что не так. И задайте наконец нужный вам вопрос.       Он встал со скамьи, поправил лоскуты пиджака, собираясь вернутся в ресторан, но я ухватил его за острый локоть, мысленно умоляя остаться. Да, у меня был вопрос.       — О чем вы думаете?       Алексей застыл. Я впервые видел его озадаченным, таким трогательным в своих же сомнениях, что я похвалил себя за смелость. Он медленно проморгал, или мне только казалось что медленно? В третий раз на эту ночь, он рассмеялся.       — В моей голове такой ветер, что будь вы там — вас бы снесло.       Меня устроил его ответ, и за локоть я его уже не держал. Он не собирался уходить.       — А о чем вы думаете, Нурлан?       Я молил об этом вопросе, молил Господа, дабы на него ответить, я тогда не знал как и что должен отвечать, но долгие годы привели меня к отчаянию, которое само за меня давало ответ.       — Я бы предпочел никогда не думать более. Я так… так ненавижу жить в мыслях, они все сжирают, все ломают. Бумаги даются легче.       — Вот оно что… бумажный склад ума… — он нахмурился, выглядел задумчивым, но я знал что он вовсе не размышлял. Лишь привыкал к услышанному. — И о чем вы мечтаете?       — Когда я ехал сюда, мечтал встретить то ли Дьявола, то ли Господа, который бы спустился ко мне как озарение, отдал право быть, и прекратить… что-то, не знаю что, я сам не до конца понимаю.       — Нурлан, — он глянул мне в глаза, я прекратил дышать. Я все понял.       Алексей не мог быть моим Господом, не мог быть моим Дьяволом — он был и тем и тем. Я хотел его услышать, что он скажет мне, что велит делать. Он подал голос:       — Сделайте то, чего хотите, вы ничего не упускаете. Как на счет изучить французский? Он бы вам не помешал.       — Мне тридцать один куда там, — тут мне подумалось что я не знал сколько было Алексею. Возможно он был намного моложе, он выглядел юньцом. Возможно мы были одногодками — его выдавали мудрые глаза. — Вы женаты? — этого я тоже не знал.       — Елена была моей невестой. Мы были знакомы со школы, и предложение я ей сделал, когда мы были вместе около семи лет. После мы год жили как нареченные, и в последний момент, я понял что больше не люблю ее. Я сказал ей об этом, конечно, разумеется, сказал. Она для начала странно восприняла, посоветовала пожить еще вместе. Это не помогло. Мы разошлись, когда вот-вот должны были поженится. С тех пор, мы отличные друзья, лучшие друзья. И я люблю ее, но другой любовью.       — А что? Сейчас женится не собираетесь?       — Да куда там, вся жизнь впереди. Мне всего тридцать четыре, пока не тянет.       Хорошо что мы присели на скамью под час его рассказа, а то так точно бы свалился в озеро. Алексей был старше меня. И он говорил что разошелся со своей невестой, и сам холост. Это не укладывалось у меня в голове, каждый деревянный коллега в моем обиходе был женат и имел по двое детей, и возраст Алексея считался критичным, что вот уже! Но он сам так не думал.       — А за меня выйдете?       Я нелепо пошутил, не зная отчего мне так остро этого желалось. Алексей приветливо посмеялся.       — Бегу и спотыкаюсь.       Мы посидели в теплом августе молча пару мгновений. Рядом со мной сидел новый и другой человек, я знал его все также плохо, ни разу близко. Но теперь-то совершенно иной, это значилось что я стал к нему ближе.       — И что делать? — спросил я в пустоту.       — То, что хочется. Первая мысль — лучшая мысль. Вы свободный человек, Нурлан, этого нужно просто захотеть. — он ободряюще сжал мое плечо. — А теперь, мне нужно идти, я засиделся с вами, но эта беседа мне пришлась по нраву. До свидания.       Он уходил, мои глаза снова жгли его спину, но в этот раз я верил, что Алексей ни за что меня не покинет, я попросту ему не позволю. В догонку, крикнул сердечное «Спасибо».       В ту ночь я напился непозволительно дрянно: не перебирал что в рот вливаю, чем горечь закусываю, с кем лепет вел. Помнится мне я наткнулся на выразительное лицо Эмира, когда выходил с одинокого сада, где с часу меня покинул Алексей. Зелень, и пестрая тишина вдали от людского света, пытала меня не слабо, внедряли услышанное как новый смысл, новейшую историю для меня самого. То самое Начало, которое я могу переписать. Я вернулся нескоро, одобрительно подметил что меня не искали, выбрал первый попавшийся графин, и залил в себя бокал полусладкого. Сморщился, кривился будто пил раскаленное серебро, и чмокнул губами, так приторно капли оседали на уголках. Мне предстояло столкнулся с гнетущей душой с глазу на глаз, свыкаясь с мыслью что был всю дорогу несчастен. Тогда мне пришлось пересилить влагу на пьяных глазах, и сесть к, уже, личному водителю — Морису. Я считал себя виновным, но безумно себя жалел, бредил о мантре в своем бессознательном состоянии, не теша себя на перестроение. «Первая мысль — лучшая мысль». Чушь, подумалось мне. А отчего же чушь? А отчего же отвергать вздор и панику? В метавшемся духе, оставались наилучшие чувства, наилучшие потери, о которых после, я буду плакать, желая вернутся назад. Нет, о нет! Вся пресноводная, на вкус как корень солодки, жизнь моя — не дает мне о ней вспоминать и плакать, она стойкая и грозная, воспитала меня в бумажку, в жалкую бумажку! Никогда, я никогда не буду прежним, ни сквозь года, ни сквозь столетия! Я вновь не сумею восстановится — пережив разговор с Алексеем, мне много не надо было, дабы понять, суть свою оторопелую. Я плавал в грезах о нашей новой встрече — мне стало быть это по нраву. Мне не было известно, когда мы снова сможем слушать друг друга по-настоящему, и я выжидал этот день.       Когда мой пьяный парадокс не был в стадии критичного, мне удалось поболтать с Эмиром на трезвую голову, и услышать не утешительные слова. Они казались мне таковыми. Он хлопнул меня по спине, подметил долгую отлучку, переспросив о моей голове. Я кивал на его вопросы, мне было плохо говорить. Мой язык ожил при виде моего спонсора, переговорившегося с парой людьми. Я ощутил свое недовольство, и охнул от неожиданного толка в сердце, как в начале ужина. Мне пришлось задать вопрос: о том, кто они, и почему Алексей с ними так учтив. Это было абсолютной правдой, он был вежлив и обаятельно тянул улыбку. Эмир ответил сперва смешком, но позже дал знать некоторые, как на мой взгляд, диковинные детали.       — Вот та, видишь, — я кивнул. Женщина стоящая рядом с мужчиной в облегающие зеленом платье. — Она, жена месье Тревилля, мадам Тревилль.       Фамилии мне не о чем не говорили, я не был посвящен во французскую глубинку моего спонсора. Я едва знал что-то о нем.       — Она, безбожно влюблена в Алексея, и ходит на все его официальные вечера, в надежде что они закрутят роман. Но вот подстава, Лёша превосходно ладит с месье Тревиллем, поэтому никогда не сможет вступить с ней в скрытые отношения. Забавно то, что Лёша ни разу не отказывал мадам Тревилль, и она все еще надеется, а Алексей лишь рад тому, что из-за любви к нему, Паулин скупает половину ассортимента нашего вина. — на мою выгнутую бровь, ответил: — Так ей достается место среди постоянных клиентов, поэтому она здесь присутствует. А месье Тревилль… Лёша знаком с ним с основания своего винного дела. В пролете.       Подытожил. В миг меня переполнила гордость и восторг — и в то же время несправедливость и отвращение. Бедная женщина! Но ведь сама же лезет! Отчего тогда не откажет ей? А зачем терять годного клиента!       — Поразительно.       — Он лишь делает вид, что так рад им — он к ним безразличен. Это учтивость, — Эмир допил бокал белого.       — Вот как… А почему же он ко мне так нахален? Я не то что его клиент, я его союзник.       — Ха! Значит ты единственный, к кому Алексей оголяет свое безразличие.       Я встал как вкопанный. Он что?! Мой немой недуг, услышал даже глухонемой, так сильно меня это торкнуло. Что за неистовая чепуха! С какой стати Алексей имел право быть ко мне дурного отношения?       Моей первой мыслью была совершенно иная вещь, никак его не касательна, однако в ту минуту, мой разгневанный, забитый до верху бумажный ум, произнес вердикт первой мысли: заставить Алексея изувечить его безразличие в настоящую томную необходимость.       Теперь-то я знал что думать о первом шаге — первой мысли, куда проще, нежели в действительности предпринимать хоть что-нибудь.       После бурной ночи, мне удалась привести себя в божеский вид только к полудню, сходить на поздний обед с женой, обуздать раздумья в тяжкий узел, и позабыть о разговоре с Алексеем на добрых пару дней. Что ж, я верно подмечал уверенное новое состояние души. Хотелось бы еще дабы сама же она за меня все сделала, однако чем больше я тянул, тем больше не хотел возвращаться к новому, не опознанному. Я хранил уже две первых мысли — одна из которых, требовала невероятных усилий. Таких, какие мне и не снились. Кажется еще пару дней тому назад, я уверял себя в трудностях как настоящей рутине, сталкиваясь по достоинству лицом к лицу. Да вот через одну ночь, где мне некогда было спокойно, я потерял вдруг стрессоустойчивость, смелость, и приобрел трусость.       Это была суббота, нет, пятница, да, точно она. На ранний вечер пятницы, я обмяк в состоянии души, погряз в ней как в смоле. Мне хотелось смеяться в голос, рыдать как младенец, шутить, грубить прохожим. Во мне кипели сотни, тысячи новых чувств, новых, свободных. Я выбежал на улицу, вызвал еле-еле такси — мне потребовалось несколько раз объяснится перед водителем, который не Морис, куда мне надо. Тот вез меня неаккуратно, но быстро, как на гонках мне бил ветер в лицо, пробивая на первые непрошеные слезы. Это были не мои слезы, да, да, конечно! Однако влага на моих щеках все еще была осязаемой, весомой, давящая на щеки свинцом.       Лохматый, с неровно застегнутой рубашкой, так сильно не в моем вкусе, так сильно нравственно и романтично. С видом сумасшедшего влетел я на ресепшен, умоляя позвать либо Елену либо Эмира. Мне нужен был Алексей, мне нужен был он как воздух, если бы я вдруг стал астматиком. Мне необходимо взглянуть на его безразличие, на его всезнайство, сердце вылетало о просьбах с ним повидаться. Ко мне выскочила Елена и Эмир, двое взрослых людей, с ровными спинами, но с беспокойством в глазах.       — Бог ты мой, Нурлан, что с тобой? — Эмир коснулся моего плеча. Он выглядел обеспокоенным.       Мне вдруг стало стыдно перед его вызванной сосредоточенности. Я угомонил свой пыл.       — Мы можем как-то помочь? Воды? Успокоительное? — Елена стояла рядом, ее пальцы было заломаны.       Я свел свое нетерпение на нет.       — Мне необходимо увидится с Алексеем.       — Но его сегодня…       — Да, я знаю, его сегодня в компании нет. Дайте мне его личный адрес.       Эмир выглядел настороженно, видно Алексей не хотел бы, дабы его личное пространство осталось тронутым. Да вот, добрая душа Лена, написала на листке ровным почерком улицу и дом, передавая мне скоро, и молча.       — Господь, благодарю тебя.       — Беги давай.       — Слушайте, а Морис на работе?       — Морис освободился еще днем, поэтому сегодня без него. Добираться тебе только на такси.       Я учтиво кивнул. Не в первой.       Отчего меня покинули тремор и лихорадка? Я стоял перед молочной дверью, руки мои вспотели, были холодны. Интересно, что первое он скажет когда меня завидит? Расстроится? Впадет в осадок изумлений, или поспешит прогнать меня прочь, невозможно сильно не хотя меня послушать. Несносный дождь топил меня в своей воде, я в ней обмяк, затонул с опущенной вниз головой, с волос капли падали мне на ботинки, я наблюдал за каждой упавшей капелькой, за ее размером, за ее легкостью. Будто пес, верный пес, наказанный за сделанное и попорченное, стою жду хозяина, в уме не чая придет ли он, примет ли такого какой есть? Промокшего, несчастного, дурного и трусливого. В своей грязной сути, с ненастоящими мыслями и искусственной свободой.       — Добрый вечер, Нурлан.       Свет с открытой двери осветил меня солнечным светом в морось. Я просто должен поглядеть еще немного, молчать, пока не найду слов. Я могу его поприветствовать, сказать что рад его видеть, сказать хоть что-нибудь. Но не смог, я понял что попросту не умею.       — Вам следует войти, — хриплый, ленивый тон, такой сегодняшний, слышимый.       — Прошу прощения за спонтанный визит, — ничего лучше чем извинится, мне не нашлось.       — Полагаю что-то срочное? Чай? Кофе?       — Нет-нет, ничего не надо, — я замотал головой.       С чего начать? Как донести? В одну минуту я пожалел что явился, и в то же время был убежден в своем визите на чистую совесть. Мне припомнился разговор между мной и Макаровым, перед полетом в Париж: мы спорили о нем, как пираты о сокровищах. Я убегал от Франции как кошка от воды, мною овладевал страх мне не присущий, как перед ответственностью в содеянном. В прошлом никогда проблем не возникало, я возглавлял себя инициатором всех важных договоров и встреч, оттого-то что это надо было мне, в первую очередь. Макаров был и горделивым, и злостным из-за моих бойкотов в сторону спонсорского Парижа. Да я труслив всю жизнь! Ни один человек не объявит это, ни одна душа и представления не имеет, кроме Алексея, как на мой взгляд.       — Нурлан? Что стряслось?       Я собрался с силами. Осталось только выпалить.       — Я разошелся с женой.       Наконец я узрел его неподдельный шок: синие глаза округлились до не могу, а припухлые губы приоткрылись. Алексей выглядел комично, и мне стало спокойно, что он не расценил это за безбрежную трату его времени.       — Прости Господи, а зачем же?       — Это был первый шаг первой мысли.       — Первой мысли? — я кивнул. — Почему именно эта мысль?       — Долгие годы, я знал что люблю ее как женщину, как свою жену, а почему бы мне думать по-другому, а? Вот и вышло так, что я прекратил задумываться о Диане, она являлась уже. Уже завершенной, Алексей, понимаете? — Алексей качнул головой. — Там нечего рассматривать. Не в самой Диане, а в ее наличии. Мне приводилось убеждать себя в другом, в чем-то мне все еще непосильному, когда я уже подозревал жену в своей несвободе. Неверно это, неверно! Но она отхватывала шмат чего-то необъяснимого, того, чего я и сам не смогу объяснить себе даже сейчас. Поймите меня, я люблю Диану, эту единенную женщину и жену, я люблю! Однако…       Я потупил взгляд, мой запал был спонтанен, возможно Алексей произнесет страшный вердикт, заверит меня в ошибке, и я снова вернусь восвояси, снова вернусь к тяжким страданиям, только теперь от совершенной дурной подлости к любимой жене. Нет, нет, некогда мне опускать руки, некогда считаться проигравшем! Я поясняю:       — Помните как вы рассказали о Елене? Как покинули ее перед свадьбой?       Кивок.       — Вы сделали это из-за того что прекратили ее любить любовью мужчины к женщине. Мужа к будущей жене. Так вот, я знаю что и Диану я давно не люблю. Мы столько лет вместе, мы долгие годы были нога в ногу — у меня не было предположений о нелюбви к ней. Она была, есть, жила по сей день. Мне так ужасно, Алексей, так ужасно от самого себя! Я предал эту женщину, я клялся что буду ее любить, всю жизнь любить! А по сути оказался обманщиком, лицемером, дуралеем!       Я поднял, когда-то закрытые ладонями, глаза на Алексея. Он поглядывал в сторону, улыбаясь. Но ему не было смешно. Я помнил, мне была знакома эта кривоватость рта — он что-то вспоминал, чем-то жил другим в эти минуты, может моим рассказом, может памятью его прошлой любви? Откуда мне было знать.       — И какова была ее реакция? — осторожно, по-прежнему лениво.       — Она ушла, как подобает убитым горем человеку. Ее слова бились об мои, она долгое время не хотела слушать, не верила. Я бы тоже не поверил, мне бы показалось это ересью. Но она не кричала, не истерила, и я не знаю рад я этому или безумно расстроен. Она улетает сегодня, мне еще нужно успеть ее провести. Я подлец, каков же подлец.       — Страдания приводят к очищению, приводят к новому, еще не исписанному. С каждым разом что-то делая, мы сожалеем еще больше, но пролетит время, и это решение покажется нам лучшим решением в своем роде. Я корил себя, когда покинул Лену. Но это было мое сердце, настоящее, не требующее лжи. Как бы горько мне ни было, я знаю что поступил правильно.       — Вы тоскуете по ней? Совершили ошибку?       Он отрицательно покачал головой.       — Если у первой мысли нет веса значимости и опаски, то она и вправду лучшая. И лучше нее уже не будет.       — А если значимость все еще есть? — задаюсь я.       — То стоит взвесить: узнать нужен ли тебе этот груз, или его легче оставить позади.       — Свобода тоже имеет свой груз. Он тяжелее чем любой другой.       — Это еще почему?       — Никто не знает когда ее вновь отберут.       — Отберут? Кто?       — Ты сам.       Мы представлялись разными людьми перед друг другом, заложниками собственной идеологии, с которой я шел чаще всего порознь. Она была не достигнутой, мне еще идти и идти к ее подобию, трудным, своим путем. А чем я жил? Всем, чем умел. Всем, что было прожито, знакомо, не ново.       Чем жил Алексей? Чем-то нравственным и непостоянным? Колким и внезапным? Свободой и мудрыми глазами? Он никогда не даст мне ответы. Алексей уверял меня, что так я перейду со своего пути на чужой, мне не присущий. Я обязан задать свои вопросы и ответить на них сквозь время, сквозь года. Разузнать, отдать ответы — так наладится моя душа, так бесконечная грань между мыслями и действиями будет мизерной, станут взаимосвязаны.       Тогда Алексей радостно мне улыбнулся, и заключил меня в понимающих, добрых объятьях. Мне печально и тепло в одночасье от боли похожей, пережитой нами в разные времена. Мне стало спокойней, покидал его квартиру в задурманенном, словно пьяном, шатающемся разуме, иногда, мне казалось, мне не принадлежащем. Взор синих глаз провожал меня до самого конца, и когда я уже не сумел его на себе ощущать, почуял холод и теплый воздух.       Часть шестая. Взор синих глаз.       Алексей не признается, но дождь ему не по душе. В признаниях, как в погоде, находил слякоть, грубую отчужденность. Накануне светило солнце, ярко светило, почти как в детстве, да вот вновь нахлынули дожди на приход скорого сентября. Осень печалила Лешу, почему-то всю жизнь печалила. Скажете тоже, кому она приходилась по вкусу с болотом и грязью?       И пусть эта будет погода, пусть с каждым божим днем его пустые мысли наполнились глупыми размышлениями, ненавязчивыми, хоть о дожде, хоть о снеге. Разумеется Алексей перепугался столкнувшись с Нурланом в прошлую пятницу. О Боги — только они знают, чего ему стоило воздержатся. Он наблюдал, в упор глядел на чужие страдания, за беспокойным сердцем, и молил Нурлана поскорее заговорить. Однажды ему уже успели вымолвить за его любопытство — оно было проклятьем, чудовищным, надоедающим. Знал ли он это сам по себе, навязал, предполагал, а может и никто выговор не совершал?       Устало потер сонные глаза. Спаслось ему плохо, беспокойно. Дурная ночь застала его трижды подряд, оттягивая от холодного ума, от привычного расположения, даря Алексею ощутимую язву. И кто ему доктор? Сам себе? Лечится и болеть не любит, глупое занятие однако. На вечер, Илья и Нурлан продегустировали вина, остались довольны, пожали ему руку, спеша удалится. Что те говорили, хвалили, ругали, спрашивали — будь что, он не вспомнит. Себя не узнает в такой очевидной невнимательности, выдает себя с потрохами заинтересованности, витающим в другом, в раздумьях о конкретном. Не мог он не думать про Нурлана. Запрета себе не давал, не в первый раз он ловит себя на мыслях о его горестный переживаниях. Да, конечно, они известны Алексею. От этого ему Нурлан так понятен.       Эмир зовет на ужин спонтанно, и хочется отказать, велеть себе отдохнуть хотя бы телом, но себя пересиливает, в другой раз думая, что не прочь хорошей компании. Доезжают в тишине, нужной их гудящим головам от сегодняшнего балагана: скорее приперлись, нежели явились, Юра с Ваней, на жизнь жаловаться. Их разные тона голос, будили в Леше гнев и панику. В моменте он хотел прервать их лепет, позже отдергивал себя, и затем снова вел губой скуки. Глупцы, нет, идиоты! Да такие, что одному Богу известно! Что один что второй — его поставщики, его еще две правые руки, играют в галдежников, при этом не разевая ртов. По сути своей они товарищи ответственны, уважительны и милостивы — так сильно это важным считал Алексей в такое время импульсивных людей, и их подвигов. Ну и черт с ними! Главное решили дела, покинули кабинет освеженными. Лена тогда фыркнула, и Лёша помнит как его это насмешило.       — Вообще я не сильно голоден, мне с тобой поговорить нужно.       С часу, они обговорили все формальности, обсудили дела с бухгалтерией, когда Эмир закатил глаза, выразив свое недовольно избытком бумаг, их важностью, и изобилием. Алексей молча поддержал. Тут вспомнился Нурлан — ценитель бумажных договоров. Тогда в саду, на день светского ужина, Нурлан спросил его, зачем Алексей его мучает, а позже поинтересовался что у него на уме. Знал бы — сказал, а так отделался не пойми чем, и толкуй как хочешь, как тебе угодно. Вот и Алексей уверял себя, что правду тогда сказал, ведь думает он обо всем и сразу, однако по-другому. Иначе, чем делает это его новоиспеченный друг. И как кстати, Эмир о нем интересуется.       — Что там с Нурланом? Поговорили?       — Да, он с женой расстался. Кашоков ошалело выпустил вилку из рук.       — Чего? Это еще почему?       Алексей кратко пожал плечами, выпалил двумя словами что сказал ему Нурлан, и надеялся на закрытие этой темы — она доставляла немало потуг.       — Ну а ты?       — Что я?       — Однажды он поинтересовался отчего ты, Леш, так с ним не деловит, — делает мелкий глоток позднего кофе. Извращение.       И сам задумался. Не деловит? Это еще что за ужас? В душе он прекрасно к нему относился, казалось что и на лицо он был с ним учтив.       — Мне безразлично, вот и все.       — Ну врешь же! — вскрикивает. — Все наоборот: тебе не безразлично. Ты за нос его водишь, чтобы он дал согласие. Зачем?       — Не вожу, — врет.       — Водишь!       Соглашается.       — Ему это нужно, правда нужно. Таких как он, у меня были тысячи, но никто из них так открыто не страдал, ни душа. Все были в сговоре, считались для себя верными, но он бьется в конвульсиях. Он как они все, но хочет освободится.       — По нему не видно, что он мучается. И чего ты так решил?       — Я знаю это. Мне это знакомо. Я и сам пережил подобное.       — Нет, ты должен был пережить, а не вынести из этого урок. Лёша глянул скривившись в обиде. Боль резанула, нахальная и колкая.       — Может быть.       На миг возникло молчание. Эмир перевел тему.       — Думаешь подпишут?       — Да, уверен.       — Почему?       — Он уже не сможет уйти, он думает о другом, не о спонсорстве уже давно. Если он отпустит этот узел, он вновь завяжется, он сам не сможет его распутать. Если Нурлану напомнить о бумагах, он их подпишет, не сомневайся.       — Когда ты поддался в волонтеры? — спрашивает Эмир насмешливо.       — Я всегда был человеком добрым.       Алексей устало покидал понедельник в дождливый вечер в своей спальне. Он надеялся на каплю солнечного света, не видеть ужасный дождь, делавший из августа осень.       Отец погиб кажется так же. Тоже шел дождь, тоже было холодное лето. Эмир говорит: он вынес урок — какой? Лёша не знает, а если знал, то верно забыл.       Назавтра дождь не прекращается.       Часть седьмая. Товарищ.       Как долго я прятался ото света в коконе тонких простыней? Как долго молчал, боясь усушать звук своего безжизненного голоса? Я бы вздрогнул, отмахнулся от нечеловеческой речи, несвязной, поганой. Я стыдился себя, презирал и вновь содрогался перед собственными проклятыми мыслями.       Провести Диану значило для меня расстаться с ней навсегда. Мои глаза никогда не заглянут в ее, мои губы никогда не коснутся ее аккуратного лба. Губы ее будут снится и преследовать, ощущаться на щеках во снах, я буду ими бредить, захочу все покинуть и повернуть все вспять.       Всё, всё мне на пользу, на пользу. Повторял как мантру. В висках слышится мне голос Алексея, трезвый такой, слегка звенящий. Я подскакивал, шагал с кровати к окну, и от окна к кровати — выветривал будь-что из громкой сути. В обыкновенный час, когда мысли о Диане пересекал Алексей, я рвался к нему. Рвался отчаянно, отковавшийся от цепи. Мне бы просто смотреть, даже не разговаривать, пусть и внимания на меня не обращает, мне хватило бы его спокойного взгляда синих или серых глаз.       В здравом уме, я назначал бесконечные встречи к Алексею, врывался в его кабинет, и просто пил утренний крепкий кофе, делясь с ним вчерашним днем. А если и на тот день я встречался с ним, рассказывал про предыдущие. Он меня не прогонял, учтиво слушал. Возможно я бы хотел заполучить его совет, его глас, но он смел молчать, смел нагло слушать, только и всего. Да и за это я готов был его расцеловать. Мне приходилось извинятся каждый раз, когда я нарушал его график, когда его беспокоил. Лёша лишь твердил что все это ничего, и ждал меня через день. Так проходил мой последний бумажный месяц в жизни, в окровавленном кресле начальника всего Начала убогих людей. Не знающих юмора, грубых и точных.       Через день, я явился в кабинете Алексея уже по праву — он выделял мне полтора-два часа на день для наших бесед. Он рассказал о утренней пробке, стрельнул веселыми глазами хлебая прохладный какао. Лёша был куда радостней чем день назад в пасмурный дождь, чем тот поделился. Так я узнал, что ливни тому не в прихоть. Я в свою очередь отсрочил купаться в вине своей, и, не без посторонней помощи, пытался отпустить Диану в свободное плавание. Она позвонила ранним европейским вечером, поблагодарила, и дала мне знать, что никогда не станет держать на меня зла, что была и будет мне женой, опорой и любовью. В то утро я плакал, бессовестно рыдал навзрыд. Диана ждала меня на Манхэттене другим человеком: другом, бывшей любимой женщиной, товарищем.       Когда я пересказал наш телефонный разговор Алексею, он улыбнулся широко, ободряюще. Мне подумалось что он мог все знать, мог точно предполагать исход любого моего предложения, и я не помню — гневало это меня или утешало.       На сейчас, Алексей позвал меня сам. Это неясно сильно меня взбудоражило. Ощущение взаимодействия, тяги и связи окутывали меня, и видеть в Алексее прежнего нахального и безразличного человека, я никак уже не смогу. Он спросил меня как доехал, расхаживая передо мной в делах. Таким хаотичным, Алексей встречал меня впервые, но это не значит что я не смог его представить в заботах, отнюдь! Он провел пальцами по волосам, глянул на меня, и уселся в свое кресло. Утренний свет делал его волосы золотистыми.       — Нурлан, я обязан спросить, — строго.       — Все что угодно.       — Наши сроки подходят к концу, нам надо знать — вы подпишите договор?       Я замер. Мне казалось мы его давно подписали… неужели мне это причудилось в моем бессознательном сне? Отвел для приличия взгляд, на минуту задумался: как мог пропустить? Это не похоже на меня, ни в раз! Я был первым кто просил и требовал все сдавать во время, а теперь, теперь я чудесным образом покидал свое деловое общение из раза в раз, замечая как хорошо мне жилось с его отсутствием, как легко и нетрудно.       — Да хоть сейчас.       — Что простите?       — Алексей, давайте бумаги, я подпишу.       — Вы изучили те, что мы вам вручили?       — Изучил, — вранье, не я это сделал — Макар.       — И вы…       — Даю согласие.       Алексей медлил, и в конце концов отдал мне нужное. Я вывел роспись, прошелся глазами по знакомым условиям, и откинулся на спинку стула. Ухмылка Алексея стала хитрой, не дежурной, не скрывающая помыслы. Для начала я поежился, когда он уже сменил свой оскал на бывалый лад. Он встал с кресла, протянул мне руку над столом.       Я сжал ее.       — Добро пожаловать, Нурлан, мы сработаемся.       Я кивнул, во мне не было сомнений.       Так мне пришлось вернутся на Манхэттен, остаться там на некоторое время, и вновь отправится в Париж на долгие переговоры. А еще поступила заявка от ресторана и помимо прочего, мы должны были рассмотреть предложенное меню. Работы навалилось много, быстро и внезапно. Я добрый месяц оставил в Париже, переработал себя как личность, уже зная на что опираться, за что бороться.       В Америке, в чутка запыленном офисе, я проверял всю информацию, все работы, все заказы. Сверялся, отпугивал, хвалил и так по кругу. Когда-то мне находилось место жительства в бумажном потоке, в своем кресле где я отсиживался на рекорд самых быстро появившихся пролежней. Я более не ощущал усидчивости. Мне хотелось расходовать шаги днями напролет, позабыть, а еще лучше — выбросить офисное кресло, и пристроится к бездельникам. Но уже на вторую неделю, я привык к своей месячной участи, приобрел усталый облик работающего человека. Макаров вел переписку с Евой, хвалясь ею так натурально влюблено, что во мне заиграла белая зависть, и радость за товарища. Да, любовь нахлынула на Илью так скоропостижно, что возможно отнимет его мозги, душу, разум, тело. Ко всему прочему, он ни в какую не соглашался остаться в Америке на следующий раз — рвется в Париж, как пустынный бродяга к воде. Я не мог ему отказать, это не входило в мою чету. Но мне приходилось напоминать Макарову что мы все еще ответственны, все еще сами себе хозяева — и это огромное бремя. В юности я мог поспорить, но на сегодня, казалось властвовать самим над собой — приносило менее удовольствия, чем отпрашиваться на больничный у начальства. Я прекрасно владел собой, прекрасно хранил должность директора, создателя, но из года в год, а точнее на последний месяц, мне мнилось об отдыхе необыкновенно остро. Обожание своего дела никуда бы не делось, оно со мной до конца, нечего тут таить, однако работу, свое создание я мог бы отставить на полку, всего-то. Кто от этого умрет? Скорее моя одинокая от бумаг жизнь.       Тоска по Парижу верно преобразилась в истинную тоску по Алексею. Зачем мне тот Париж без главной его изюминки? Я писал ему не длинные письма, заботясь о его времени и восприятии, отвечал с выдержкой в пару часов, чтобы Алексей увидел его вечером. Ответы приходили честные, почти дружеские, где Алексея интересовался моей жизнью, работой. В одном письме он признался что несколько дней страдает бессонницей, и недавно назначил рандеву у врача. Я посочувствовал ему, пожелал скорого выздоровления, оставляя чувственную поддержку. Это была наша последняя переписка, и, признаться честно, мне было неудобно писать первым. Я мог бы позвонить, тем более денег было навалом на заграничные звонки, но и на это я не осмелился. Это были мои одни из первых мыслей, так скоро меня настигших, но оставаясь не осуществленными.       В одинокое воскресенье я встречался с Дианой, и потрясено смотрел на ее помолодевшее лицо. Ее кожа стала упругой, улыбка шире, морщины на лбу разгладились. Она пригласила меня в местный парк: в уличное кафе в закоулках рядом с мелким озером, где часто гуляли утки. К счастью мне не было неловко, глупо или виновато, я пересекал все попытки вернутся в кокон простыней и корить себя в неверности — тому я благодарен, именно это закалило меня перед Дианой, как перед бывшей женой. К слову она упомянула мою храбрость, и мечтательные глаза в середине нашей дружеской беседы. Возможно я был до того рад, что Диана все та же женщина, которую я знал беря ее в жены, или был рад видеть ее свободной. Верно то и это, и я спешил ее об этом оповестить.       — Ты о ком-то мечтаешь, Нурлан, я очень хорошо это вижу.       Сказала она, поедая брусничное мороженое.       — Разве? Да нет же…       — Я женщина, милый, я ведь вижу. Женский глаз не обманешь!       С этим я не согласится не смог. Но по прежнему не имел представления о мечтах, не знал о ком мечтаю, не замечал. Может так и есть, может Диана видит намного больше чем я сам.       — Ты нашел новую девушку?       — Нет! — выпалил я громко, как ошпаренный. Мне не хотелось чтобы Диана думала что я так быстро о ней позабыл. Я мучился и страдал, когда ее покинул. Она была моей женой добрый десяток лет, и моя любовь к ней все еще сильна. Но и это я хотел от нее утаить. — Никого не нашел, разумеется, я думал совсем о другом.       — О ком?       — О чем! — поправил ее. — Мне нужно закончить все бумаги в Америке, чтобы вернутся в Париж на месяц, опять.       — Тебя кто-то там ждёт?       — Да что ты! — я обжигался о каждое слово в ужасном несогласии. Диана ведь не могла меня ревновать? Да и к кому? Да и меня?! Я пояснил: — Меня ждёт разве что только новый персонал и открытие казино. Всё.       — М, — протянула она. — Как поживает Алексей?       — Прекрасно, работает, — я не подал виду как сильно дернулась моя нога об упоминании этого имени, как привычно мощно ударилось сердце.       — А Алексей женат?       Я упустил укор в сторону ее любопытности к Алексею.       — Был, сейчас уже нет.       — Да, так и думала. Он выглядит так, будто знает как с ними общаться.       — С женщинами?       — Угу.       — Почему ты интересуешься?       — Ничего такого, мне не может быть любопытно?       Я промолчал. В оставшейся вечер мы не затрагивали Алексея, и свою прошлую супружескую жизнь.       Придя в квартиру, я заметил непрочитанное письмо от Алексея: открыл его, прочел, и замер. Нет-нет, его речь была обычной, ничего личного, ничего трогательного. Я замер на его прощании, когда заместо привычных «С уважением, Алексей», я прочел: «С нетерпением жду Вас, с уважением Алексей»       Во мне это распылило желание пустится в радостный пляс, то скорее сесть на такси и умчатся в аэропорт. Но я стоял как вкопанный, как застывший перед этим письмом. Я не пытался себя понять, не пытался узнавать отчего мне так весело, и тепло, ведь произошло ровным счетом ничего: я все еще в своей квартире, все еще в силе завтрашняя работа — ничто не изменилось. А было мне мило.       Я ответил на следующее утро, не перебарщивая с важностью, и детским восторгом. Мой ответ в итоге показался мне более холодным, чем я предполагал его написать, но решил оставить как есть, в конец добавляя что-то похожее, что отправил мне Алексей. Что-то о тоске по Парижу и желание новых встреч.       — Доброе утро, Босс.       Я не имел понятия почему Тамби назвал меня «Боссом», когда мы были знакомы с университета и отношения между нами никогда не были деловыми. Это иногда меня раздражало: моя благосклонность, и почтение, возможно вроде дорожал дружбой, и крепко привязан не только к Тамби, но и к Макарову, из-за этого им часто все сходило с рук. Непозволительно часто.        — Что нового?       Я зашел в перерыве к нему в кабинет за бумагами, с которыми мне надо будет вернутся в Париж. Я подмечал с какой ленью я открывал папку за папкой, с каким безделием выбирал устаревшие, только-только напечатанные. Ощущение бумаг на пальцах становились нечеткими, шершавыми и выпуклыми; чернила, еще не полностью сушенные, одним движением пальца размазываются в серую смазанную продолговатую кляксу. И это не выводит, эта неровность и не идеальность — напротив, мне наблюдалось новое, их невесомость, не значимость. Я мог прочесть и написать от руки по памяти, поставить печать и дело с концом. Я мог говорить своим клиентам и работникам о всем том, что обычно официально было зафиксировано в документах. Внизу будет моя подпись, что вот, действительно, я и никто иной. А слова? Это ведь сказано мои голосом, моей головой продумано. Печать да и роспись ставит будет негде. А зачем? Зачем им вообще нужны какие-то бумаги?       — Я говорю ничего нового!, — оказывается я не помнил как переспрашивал Тамби несколько раз о его делах, я попросту его не слышал.       — А, — я потупил взгляд. — Да, ага, у меня тоже.       — Ясень пень, мы вчера виделись, ха-ха, — хохотнул он. — Когда во Францию? Скоро?       — Неделя осталась, — произнес я.       Огорчился — неделю нужно еще прожить, все-также как и две недели до этого.       Обрадовался — неделя казалась ничтожными семи днями, четырнадцать из которых я уже прожил. Так быстро они пролетели, что я даже не заметил.       — Слушай, Босс у меня идея на миллион! Давай, это, мы откроем «Чайхану Всемером», по-братски. Какой персик будет ваяяя!       — Я когда в Париж улетал, боялся чтобы вы с Рустамом мой офис в Чайхану превратите, — абсолютная правда. В мой период мыслей и убивания, я думал обо всем, и этакому место находилось. Мне повелось даже поделится этим с Макаром, на что он сильно рассмеялся.       — А это идея…       — Не сметь!       Масаев нахохлился, но тут же звонко захихикал. Я улыбнулся уголками губ.       Осталось шесть дней.       Я не думал о женщинах. Или скорее не думал о необходимости о них вспоминать. Я развеялся с женой, в данное время страшно занят, и здоровый сон мне только снится. В выходные отмечал дни в календаре, мысленной днем за днем убирая часы до отлета. Со слов я становлюсь фанатиком, безмозглым ведомым, но этому скорее есть объяснения, чем я взаправду мечтал сбежать с Америки. Не знаю, и торчать неохотно, но чем ближе Париж, тем и ближе вновь Манхэттен — все же опять придется вернутся домой.       Так сильно мне надоедали эти двое, что приходилось вытаскивать самого себя в люди только на своей крайней рабочей неделе. Послезавтра бронь самолета в бизнес классе, пересадки и мигрень. В пятницу я потащил Макара в местный отменный бар, о насущном поговорить, да и молодость вспомнить. Илья был рад принять мое приглашение, и вместе мы знатно напились, да так, что и не вспомню как дома оказался. Посреди вечера, это я уж точно помню, я дурманным взглядом зацепился за роскошную молодую женщину моих лет. Оказалось мы были знакомы — ну она меня знала — Саша, или официально Александра, уважительно склонила голову и приняла поцелуй руки. Вскоре мы болтали втроем, живо, свободно, красноречиво молодо, и развязно. Александра поделилась отдыхом на Бали, бранилась на излишнюю живность, но в целом оставаясь довольна. Ах, как же она была хороша, как была молода и как кожа ее в приглушенном свете играла бронзой. Я слушал ее, не смея и слова пропустить, ее голос был мелодичен, на слух яркий и светлый, как первые яркие звезды. Во мне то ли сгущенку разлили, то ли ударил в голову алкоголь — я точно не хочу помнить. Мы провели Макара, попрощались с ним нежеланно, прося его остаться хоть на чуть-чуть. Эх и бестолку, все равно ушел, предатель! Я посмеялся про себя, разумеется я так не считал, однако он имел смелость оставить меня с шикарной женщиной, мня из себя добродетеля, на черт который мне не сдался. Александра уходить не спешила, она промолвила что ждала здесь подругу только и всего, и похоже знакомая ее, к часу от часу, приходить не намеревалась. В миг, мне стало печально за Александру. Должно быть это грустно прождать в одиночестве целый изумительный вечер, не зная есть ли смелость его так еще назвать. Тогда я ощутил мужество, и самое сокровенное сочувствие. Ох эта женщина… Эта женщина посмеялась, сказав что ей все не по чем. Ну разве она надо мной насмехалась? Над моим приливом, поточным сожалением и отобранным обольщением? Нет-нет, точно нет! Я предложил ей прогуляться по ночи, подышать осенним, одним из любимых, воздухом, на что она дала отказ.                   — А чего ты хочешь? — сказал я не совсем уж пьяно.             — Пройдемся ко мне, тут не далеко.                    В похабной, неверно мыслящей голове, возникало будь-что, но только не мысли о распитии вина или чего покрепче. Я себя остужал, я не знал, да что уж там, я не хотел иметь с этой женщиной ничего личного вообще, ни в раз. Я не хотел с ней спать, мне не хотелось ее целовать или любить. Мне приходилось идти из-за рыцарства игравшего во мне в ту ночь: как я мог отказать даме? Как мог отправить ее скитаться по улочкам одной? Красивой, как жаркое лето, молодой женщине.              У нее панорамные окна. Почему-то это было признаком богатого человека, точно не бедного. Высокий этаж, как птичий полет, сквозь окна смотришь вниз как царь с трона, с неким превосходством над остальными. Я жил на третьем этаже, с обыкновенными шириной и длиной окон, с видом на вишневый сад. В моменте я ощутил себя подростком, бедняком заглянувшего к шишкам среди челяди. Когда-то мне и не думалось об окнах. Прикинуть о чем мне думалось, отвечу: точно не об окнах. Ай да и Черт с ним!                     — Чего-то выпить не желаешь?               Я качнул головой, и опрокинул в себя бокал вина: кислого, на вкус сырого вина. Темнота улиц освещала мрачную гостиную. Ночь, а видно все, и успевает бросать лунной дорожкой мне свет на руку держащую бокал. В свете ее, моя кожа кажется светлее, такая как молоко, или побелка. Александра выглядело неживой под луной: она сидела напротив, в элегантной позе, на мой взгляд; с томной ухмылкой. Тут мне припомнилось о моем стойком понятии о первой мысли. Да, она точна была, но я никак не мог ее вспомнить! Она крутилась еще в баре, по дороге сюда, когда я завидел окна, и когда выпил дрянное вино. Но что же? Что, о чем? Мне пришлось тряхнуть головой, растрясти прическу, я бы убился головой об стену, если бы оставался одним. Моя знакомая опустила ладонь мне на лицо, подымая опущенную, опустевшую голову, заставляя меня глядеть на нее.              Мы поцеловались тихо, мои губы обхватили ее сухо, медленно, будто я все еще плавал в раздумьях о подлинности этого действия. Я ощущал себя предателем, самым настоящим глупым бараном. Но и ощущал пустоту, не та, что убивает, а та что лечит, та что приятно оседает у меня на губах в виде ее губ, обхватывает медленно, словно мы друг друга любим, а не видим впервые. Спустя еще таких секунд, я обнаружил как в бессознательном состоянии, легко опрокинул ее на кровать, откуда-то возникшей, и старательно начал раздевать. Ее вдохи и выдохи я заглушал своими, не опрокидывал на нее шквал страсти, и похоти — я не ощущал ничего из этого. Возможно во мне и нежности было ни враз, и были только галантность и джентельменство: в какой-то миг я и вовсе прекратил думать о себе, предоставляя все до отказа Александре, не желая чтобы она много меня касалась. Мне были приятны ее поглаживающие царапины вдоль спины, тихие стоны и мычания, бредовый шепот, который вводил меня в курс происходящего. Я все еще был страшно пьян, нравственен, наверняка, в первые так сильно, и не поступил бы так, зная о своей трезвости. Да, точно. Не поступил бы. Поцелуи сосчитать можно на пальцах — не больше трех. В губы самое сокровенное как мне казалось. И губы Александры, мне целовать не хотелось.               Наутро, сонное раннее утро со спящей Сашей на кровати, я стол около окна. Стоило мне отрезвиться, как я вспомнил о пеленой забытой первой мысли.             В баре мы распивали вино, по дороге у меня болела голова, по бокам панорамного окна собраны бордовые шторы, налитое вино у Александры было кислым.             Да, моя первая мысль в прошлую ночь от начала и до конца была об Алексее. Вино его и в корни не стоит рядом с дешевым пойлом бара, и предоставленной мне девушкой. Бордовые шторы напомнили мне о его галстуке, а головная боль о его рандеву у врача. И я так и не спросил о его самочувствии.             В то утро я никогда не чувствовал себя более оберченным, более зависимым и тоскующим. По кому-то, и не просто, а по деловому клиенту, о недруге, о товарище, о мысли, о Боге и Дьяволе. Я пустил первую слезу на восходящее солнце, зная что Алексей в Париже начинал свой обед.              О кто-нибудь, скажите же мне, что мир не рухнул, обнимите и расскажите как свободно журчит вода, как ей не по чем слова, и высокие в гордости люди. Как идет дождь, как дует ветер. Я не смыкал глаз последние ночи, писал черновики писем Алексею, и ничего из этого не отправлял. Я признавался ему в любви, кричал о ненависти, сквернословил, и тут же извинялся. Стоя в аэропорту, я уже не сумею представить как сильно боялся отправляться туда, как минуты отговаривали меня, или же пагубно бесили своей протекающей медлительностью. В самолете ни книги не читал, ни с Макаровым не общался, может и вовсе уснул с открытыми глазами. Прикидывал что мог бы еще написать в письмах, что мог бы сказать при встрече: с какой интонацией. Я бы пожал бы ему руку, или трепетно обнял. Разбил бы нос, и так кривоватый, за предыдущие и нынешние издевательства, в которых он совсем был не виновен. Или кивнул бы, общаясь с ним глазами, подметив его и свое скрываемое ликование под истоками спокойствия. А не увижу ли я его плачущим? Тот факт что мне никогда не приходилось этого видеть, доставляло всевозможные желания рассмотреть его и в горе. Но я не хотел чтобы Алексей горевал. И чтобы бездушно мне кивал, скрываясь.              Так при прилете, поздним октябрьским утром, кутаясь в кашемировый шарф, мы ожидали старого знакомого шафера — Мориса — среди опавших оранжевых листьев, щурясь от строптивого солнца. Стояли мы не долго, около пятнадцати минут, за это время успели пробить колокола церкви оповещая о полудне, на звук которого мы с Макаровым явственно дернулись. Морис был на удивление улыбчив, уважителен, на слух своей родной речью, и благодарствуя нам за всученные, ранее отсутствующие, работы. Оказалось шафер с нашим месячным отъездом не имел ни коих дел, ведь весь персонал имел по несколько автомобилей (позднее я узнаю, что у Алексея их в общей сложности около двадцати штук), и возить кого-то ему было некого. Узнáю это я тоже от Алексея и куда позже; в это же утро, по дороге в отель, мы и представить не могли какой радостью объявились у Мориса на энное время.              Внутри номеров морозный воздух, но куда теплее холода за окном. В Америке сейчас ни чем не лучше, скорее там во всю готовятся к Хеллоуину и я был рад смотаться оттуда заранее, чем в двери будут колотить несносные разукрашенные дети. Во Франции с этим обстоит равнодушно, рабочий класс входящий в состав моего нового общества, становился все более ясным с месяцем другим, и если раньше я был ими недоволен и часто ловил себя на драчливой мысли, то на сегодня, я только и мечтал столкнулся с ними как можно поскорее. Я не стал писать, или что хуже — звонить Алексею, располагаясь на живой эффект застать его врасплох; лицезреть скорое удивление. Да и это могло убежать как вода, ведь невозможно дабы его не предупредили о нашем приезде, да что уж там, я прилетел не по своему хотению, а по назначенной дате. Это быстро меня разбаловало, и так же быстро меня утопило в досаде. Я наблюдал за вышедшей новинкой французского телевидения, разбираясь о чем говорят только по их движениям. Так я выучил что «sortir» — означало выходить, а «mes amis»— мои друзья. Вскоре я слушал наслаждаясь их картавым, носовым говором, иногда осмеливаясь пробубнить похожее себе под нос. Не хватало еще обернутся, чтобы, не приведи Господь, никто не учуял мой фальшивый французский. Понедельник протекал лениво: я успел выспаться, бодро пройтись по местному парку с Ильей, сбрасывая все звонки касающейся работы. Я тут же набирал Масаева, переадресовал его на всех звонящих, прося сделать им встречу не раньше чем пройдет этот месяц. Мне хотелось удвоить дозу успокоительно, снотворного, хоть Доктор Стивенсон четко объяснил что надобности в этом никакой. Параноика затолкал куда подальше, убавил нагон на свой сбившейся режим — с кем не бывает? К тому же день с ночью менять трудновато, когда твой рабочий день начинается в семь-восемь по местному.            Макаров все уши прожужжал о Еве. Мне радостно за Илью — ничего не скажешь, но его любовь, такая честная и детская, убавляла во мне старания, убивала во мне преображения. Ведь у меня была жена, моя любовь, моя женщина — я мог бы жить далее, сочувственно к себе, и с уважением к ней, однако жить и жить, до старости лет с ней жить, возможно переосмысление меня бы настигло, схватило за шкирку, выбило дурость с неугомонной башки. А если нет? Вдруг бы не настигло? Я бы убил нас двоих, похоронил в пучине забот, вечных скачках нелюбви, убивал бы в нас радость, заселяя вагон и маленькую тележку старческих забав. Наши нечастые обеды приносили скорее обязательства, не настоящее желание, видимость супружеской жизни.            Тут я понял, как верно накатил на меня юношеский максимализм, как робко он меня коснулся, вытесняя все взрослые мысли о работе и самопознание. Мне приходилось убиваться, как мальчишке, как проказнику о любви и несуществующей радости, не понимая как это решать, из-за того что позавчера исполнилось семнадцать. А семнадцать мне стукнуло почти двое десяток лет тому назад! Облегчение за собой это несло даже не явнее чем разочарование — юношескую озадаченность я давно прожил, но на сегодняшний день, прибыла снова, месяца два тому назад.            Понял что выполнял роль истерички после ухода моей жены — самому себе же капал на мозги, чего-то там пытался у себя требовать. Алексей мне сказал (еще до моего отъезда, и еще до моего решения разойтись с женой), что сожаления всегда ведут на верный путь, что отличие между сожалениями есть одно и явное. Когда я спросил какое именно, он ответил что-то о нерешительности. Тогда я смог спроектировать его наставления на мою жизнь, после расставания с Дианой. Я сожалел как никогда ранее, и не мог вообразить подлинность своего поступка, не мог, и не пытался обратиться за помощью, за просмотр своей подноготной, что если в случае неудачи — перенаправили меня в нужную сторону. Иногда я рисовал Джина или ведьму, того кто точно умел исполнять желания, в общем я думал как окажусь перед ним, как мне дадут выбор: вернуть все, либо же жить жизнь дальше, как я ранее уже решил. В эти самые часы, я не хотел иметь никакого выбора вообще, так сильно царила во мне неуверенность и нерешительность. Я бы написал Алексею, жалуясь на мигрень и чудаковатые образы ведьм и духов, которые выпытывают меня о несбыточном. Мое хотение пустить все на самотек — было не таким уж и неважным — как выразился Алексей. Да и о какой нерешимости шла речь, когда я был готов написать ему о своих капризах, вымогая его помощи? И все же сходу не задумывался, однако высылать письма Алексею было волнительно все так же как в первый. Мне были известенны его тон и его ответы: всегда почтительные, хранящее звонящие уважение, но хоть убей, ответы его, прерывали точную работу сердца. Но вернемся к сути. Ответом последовало бездействие, то бишь не менял бы ничего, оставил как есть — и терзания душевные, и играющее в мозгах юношество, тоску неясную с мыслями о прошедшей любви к Диане. Алексей рассказал о человеческом бездействии как о награде, после тяжкого решения. Он объявил: «Единственное отчаяние настигает после сделанного, их отличие в одном, разочарование о последствии, о сделанном, а не о НЕ сделанном». Он прямо вел меня за руку по ровному бордюру моего пути, как бы выразится… подталкивая меня на разлуку с женой. Нет, ну совсем не так, конечно же! Это я так истолковал, зная единственный к чему меня ведет Алексей — он же представления не имел. В званный ужин, тогда в саду, он впервые мне поведал о первой мысли как о неплохом начале. В тот вечер я знал что первая мысль моя, была о Диане. О нашем расставании. Глубоко, в недрах венозного сердца, я хранил, утаивал всевозможные посылы, за которыми последовали бы убытки (а они бы последовали), нелюбовь к Диане. Совершив то, о чем много раз пожалею, я вспоминал как Алексей проговаривал о сожалениях как о достойном последствии сотворенном. «Вы сделали — вы можете жалеть вдоволь, это очень правильно, но никогда, слышите, Нурлан, никогда не поддавайтесь, и видите линию до конца. Это все соблазн, это все желание жить в привычном, в несчастном не опознанном. Вы можете только гордиться своими страданиями — это куда лучше, чем страдания, и что хуже, сожаления о не сделанном. Вы молодец, Нурлан».              Эмир позвонил спонтанно, очень неожиданно. Мы приветствовали друг друга тепло и я невольно улыбался услышав один из желанных голосов, о которых бредил целое столетие. Эмир хохотал, и приглашал меня и Макарова на не деловую встречу где-то в частном доме. Да, ну конечно я ответил «да»! Куда я денусь? И деваться мне некуда так сильно хотелось завидеть их всех, завидеть Алексея и его улыбку, ведь он там будет, точно будет! Я ощутил себя пятилетним ребенком у которого завтра именины, он поедет в зоопарк и будет есть сахарную вату. Мне осталось только по-детски подпрыгнуть, но я всего-лишь сдержанно ответил, умчался в номер к Илье, не ожидая его так скоро подстегнутым. Он был доволен, хорош собой и носил аромат «Крид: Авентус».             Старый добрый Морис. Интересно как часто он думает о ненависти к нам? Сегодняшним утром он был предельно любезен, а сегодня вечером уже крайне недоволен. Возможно он являлся человеком-настроением, а может высказывался за всех недовольных водителей. При том, что Морис обычно молчал, за исключением его несчастных экспрессивных разговоров по телефону с начальством. Морис мужчина нестарых лет, в расцвете сил, с выбритым лицом и смешной кепкой-козырьком. Он не был полностью белым французом, наполовину чернокожим итальянцем — это выдавало его его не лежащие на месте руки, которыми он всегда размахивал при телефонных разговоров, даже будучи за рулем. Но стоит отдать ему должное, в не поздний, но и не в ранний вечер, он высадил нас впритык к дому, что сделал шаг и уже был на пороге. Тогда мы обернулись с Макаром ему оповестить благодарность, а он кони двинул махнув на нас рукой. Нам осталось только плечами пожимать.             — Слышал рев мерса Мориса, сразу понял что это вы, проходите.            Я крепко обнял Эмира, а Эмир Макара после. Мы давно не виделись, и моя отрешенность среди незнакомых мне людей была оправданной, когда я спросил что это за люди, Эмир ответил: — Проститутки.             Рассмеяться было маловато, поэтому я онемел. Их было… пять, шесть… девять… около десяти, мать его! Ни я ни Макар не показали своего восторга, попросту из-за того что он отсутствовал. Илья влюблен в Еву, которой здесь не было, и это заметно его огорчило. Я недавно развелся с женой и мечтал встретиться с Алексеем, которого также я не рассмотрел среди моря женщин легкого поведения. Помимо них были и знакомые мне лица: вот Жан, Юрий с Иваном, далее один из стоящих на ресепшене, в дни когда отсутствовала Лолита, — Элвис, парочку незнакомцев, и сам Эмир. Народу была тьма, тихо играл джаз, разлитое вино и что покрепче, единственные женщины — фигурные проститутки, и практически полностью прикрытые. Чувство что попал в оргию, или одну из вечеринок Дориана Грея: очевидных голых людей я не встречал, но витающий дух романтики и похоти впивался мне в нос, перебивая даже острый парфюм Макарова. Я не был недоволен, и в восторг не приходил, я всего-то был ошеломлен картинной обнаженностью без открытых участков кожи, был ошеломлен опьянением без алкоголя, как легко и непринужденно пахло пряной, запекшейся вишней, как воздух вдыхал горячий и сладкий. Я приспустил галстук, налил красное полусладкое, и тихо застонал. Руки бы расцеловать Алексею за такое пойло. Я сделал еще один глоток, чувствуя как приятно напиваться именно этим вином, как именно это вино раскрывает меня на любовь, слезы, как смотались обиды и наглости. Я желал, нет, мечтал чтобы Алексей оказался здесь, я бы выразил все свое восхищение, всю свою любовь к нему, крепко обнял, глубоко поцеловал и пустился в пляс под не танцевальный джаз. Мне оставалось только пить да пить, воображать что он вот-вот зайдет, как улыбнется, а я кинусь ему на шею, выражая всю свою тоску по нему.            — А Алексей где?              Мы расслабленно курили на веранде с Эмиром. Он выглядел не пьяно, но точно не трезво. Я подметил его скуку, скорее не охоту к приглашенным дамам. Осмелился предположить что он гомосексуалист, напрочь пропустив мысль о его супружестве. Он оказался женат. Почему именно эти предположения настигнули меня в первую очередь — увы понятия не имею.            — Да вроде он должен был быть, но Лешка погряз в работе. — он не говорил это расстроенно, и словно дело до него не имел, но я знал, определено знал, что это не так.              — Значит он не приедет?              — Сегодня уже навряд ли. Ты его ждал?              Я не видел смысла врать.              — Ждал. Точнее жду, хотя уже наверное нет, — вранье, все еще.              Эмир глянул на меня замыленными глазами, или наоборот, я глазел раскрошено.              — Я думаю он расстроился.              — Алексей? Почему?              — Что с тобой сегодня не увидится. Это мое предположение, он не говорил мне об этом, более того, мы в последнее время темы не поднимали.              — Например?              — В поселений раз он поведал мне что ты с женой развелся, это было месяц тому назад, наверное после трех-четырех дней после твоего отъезда. И как оно?              — Непонятно, буду честен, — я сделал глубокую тягу, и оставил сигару тлеть. — Кажется я ее давно отпустил, но не могу забыть.              — Не запрещай себе ее любить, чего это ты. Ты ведь можешь любить ее не как жену.              — Я так и делаю, каюсь! Мы виделись с ней на Манхэттене, прошло все гладко.                 Мы помолчали секунд тридцать, позже сорок, затем целую минуту. Он привстал, налил нам по бокалу, мы звонко чокнулись, опустошили за раз.              — Вы как с ним виноделами стали?              — Это все после того как Лёша Сорбонну окончил.              Я выкатил глаза. Ничего кроме громкого «ого» с меня не выдалось.              — Он окончил ее досрочно, когда уже знал чем хотел заниматься. Первые вина в прокат вышли так нескоро, что вспоминать больно. На первые деньги, которые мы получали от сдачи квартир в центре Москвы даже после переезда в Париж, мы пытались пристроиться к одной компании, которая наши вина не одобрила. Поговаривают что то, что слишком хорошее и принесенное — никогда не фиксируется уже в существующем. Так нам отказали три винодельни. Сдаваться вообще не в Лешином стиле, мы откапали старую винодельню у какого-то французского фермера, который чуть сознание не потерял когда вспомнил что она у него есть. Интересно они пили с его бабкой вино и не думали о том, как оно появилось? — я хохотнул, Эмир продолжал: — Мы делали все стремительно, и на рынке продавали за гроши. И так пока Лёша не окончил Сорбонну, а я не отучился со Светкой в Марангони. Кажется уже спустя пары лет, мы жили в не фиговых квартирах, только живясь на вине. Мы были популярны в узких кругах, и некоторые брали на год, а то и на два вперед, таща все в багажник авто. Позже пристроились к одной из компаний, которая и отправила нас в свободное плавание, когда поняла что вина это явно не их, и их призвание элитный ирландский виски. Впервые мы стали известны под дорогой маркой на двадцатипятилетие Леши. Несколько богатых людей подписали договор о поставке в их ресторан, а потом еще, а потом и еще. И вот что имеем.             Все это показалось мне сказочно. Возможно Эмир много не договаривал, где-то приукрашал, а может скорее приуменьшал их деяния, но я оставался абсолютно доволен. То что Алексей был более чем не дураком я осознал сполна наверное только сейчас. Что несмотря на его нравственность и романтизм, он был таким же счетоводом и владельцем огромнейшей империи дорого вина, базируемый в нескольких сотен ресторанах; мелькающий на деловых встречах. И вот я был горд как отхвачу лакомый кусочек от этого очаровательного безобразия, поселю у себя в пристанище тузов, их женщин и денег. Это вино обязано быть не только во Франции, не только в Париже — везде, абсолютно во всех моих казино, и не дай Бог его где-то не окажется. Я мгновенно заревную.            Я выразил смелость и почтение по отношению к Эмиру, он рассмеялся, но благо не просил рассказать меня о казино, его зарождении. Мне была приятна его не заинтересованность.            Спустя час, или два с половиной, я уловил Макарова и его нового друга говорящем на английском, в дальнем углу зала на шикарной софе. Они громко ржали, обсуждали крайний монолог Шапелла, перебирая несколько ключевых фраз, которые запомнились и мне. Разгоняли о Сан-Франциско, о гейщине в Кастро и сумасшедшем типе спершим шоколадку у него из тачки. За которым еще гнался разыскивая по шоколаду на морде. В даже пьяном состоянии, я мог вспомнить этот монолог. Особенно про траву. Пробовать ее мне еще не приходилось, однако Шапелл рассказывал так вкусно, отчего предложи мне кто затянутся ей в этот вечер, я точно бы не отказался. Я бы говорил не связанные вещи, смеялся громко, хохоча кому-то в плечо. Или я бы разрыдался, выпуская на волю поглотанные слезы, сокровенные, настоящие. Интересно что заставит меня говорить? Дуло пистолета? Гневная тирада? Доверие, любовь, уважение? Мне самому себе огласить трудно, а вот кому-то… живому человеку, такому же как я… Алексей ведь наслышан, но я никогда не говорился с ним жалостно, вводил его в курс дела, пересказывал прошедший день, убаюкивал его своей обыденной речью в жестокое утро. Прелестно, что Алексей ничего не знает, что ни о чем не догадывается. Это неясно греет мне душу. Возможно он не видит во мне трусость и глупость средних лет, недалекого, предстать перед которым, выйдет только в облике добродетеля.             Когда к поздней, поздней ночи я уложил голову на спинку дивана и слушал французский лепет Жана и его новой подружки из десятка женщин, прозвенел дверной звонок, такой кричащий, мгновенный, так не вписавшийся в томное настроение вечера. Приглушенный свет, все тот же джазовый винил, кто-то зажег горячий камин. Эмир шатается смешно как матрешка, идет вразвалку, совершенно не спеша. Я посмеивался его глупым попыткам ходить по струнке — выходило прискорбно. Скорее это бросалось в глаза мне одному, все были заняты своими делали.  Я был влюблен в сегодняшний вечер, мне полюбились новые лица, их голоса в смехе и в пересказах, восторгал джаз, доброта проституток (и как бы комично это ни звучало), мне удалось пританцовывать под композицию из «Криминального чтива», нелепо повторяя танец Мии и Винсента. Кто кем был, и кто кого танцевал — безосновательно, все как в мыльной пене.             Эмир вернулся не один, я расслышал затихшие смешки и беседы, обращенные головы к ним двоим. О. В пришедшем я пьяно разглядел Алексея в черно-коричневом пальто, неброский шарф неосторожно свисал ему по бедро. Его лицо было неизменным, мне пришлось проморгать чтобы в ясности поглядеть на пришедшего, что он действительно дышащий, живой Алексей, а не его совершенный портрет, притащенный Эмиром только ради моей взбучки, и трения белков глаз. Нет, живой, вот головой шевельнул. И почему он не бросается мне на плечи? Не целует горячие щеки своими холодными губами от мороза? Не мог же я предъявить свое недовольство с порога, да и не мог в общем, не был так пьян — раз, ну и мое смущение вернулось — два. Ох, не так я воображал нашу встречу после разлуки, не так! Мы должны трезво глазеть друг на друга, перебивать речи, посмеиваться и уступать честь быть первым. Я возымел себя шкодником, нашкодившим где-то в приделах кухни, что-то вроде рассыпанной тоны муки, или обмазанной кухни в сливочном масле.             Он на меня не смотрел. Ни разу я не ощутил его пытливый, скучающий взгляд, он во всю распоряжался им к остальным: на Эмира, на проституток (прости Господи), на Илью даже взглянул. А чем я хуже?!             — А мы уже заканчиваем! — Эмир. Он хлопнул в ладоши, оповестил об окончании вечера, перед этим сказав что сейчас около четырех-пяти утра. Значит мы кончали не вечер, а очень ранее утро.            Несколько людей, не включая женщин, пожали ему руку, пожелали хорошего будущего дня и спрятались в недрах дома. Каждый выделял себе по спальне. Алексей набрал Мориса, оплатил машину, разметил некоторых девушек, которые еще тысячу раз выпытывали его номер телефона. Тот отмахнулся, хлопнул дверью.             Черта-с два. Спального места мне не нашлось, более того, даже гостиная софа была занята Макаровым. Я учтиво тыкнул его в бок и попросил сдвинутся хоть на миллиметр, но товарищ мой, видел сто девятый сон. И как ему удавалось за секунды отключится, по ощущениям, ни в какой не сон, а в кому, поражало не один год и не одного меня. Эмир мог выделить мне матрас, или на крайней случай предложил разделить кровать на двоих. Алексей подслушивал наш разговор.            — Ничего не нужно делить. Нурлан, вы поедите со мной.             Я глянул на него по-европейски, почти трезво. Он закатил глаза.            — Нечего ютится, у меня свободная спальня. Только вам решать, я не настаиваю.             Что-то мне привиделось в его тоне, в его взгляде что-то полностью противоречащие. Может это не так, может, конечно (точно не может).             — Да. — все что я ответил.              Утром темно, какое же утро оно тогда? В темноте раннего рассвета, мы колесили к Алексею. Я молчал, боялся говорить, отпугнуть своим присутствием. Он же ехал молча, радио не включал, моргал медленно, живописно облизывал переодически нижнюю губу.            — Как вы?            — Теперь лучше.             Он никак не ответил, никак не поменялся в лице. Меня напугало его равнодушие, мне не по душе черствый его вид. Несколько раз он так долго не смыкал веки, что мне казалось что в миг потечет слеза. Я не разбирался, скорее не смог бы истолковать его правильно, истину чувств, несказанной любезности. В шесть парижских утра, во мне не промелькнула ни единая мысль о моем недуге, о вкушение совсем не того, что я успел себе приписать еще в Америке. Мне думалось о товарище, о ненависти к нему, любви и пьяного лепета, который я хотел вылить на него в пошлой подробности. Знал бы о чем я думал — высадил бы на обочине к бездомным собакам прохлаждаться в забитой до отвал будке. К слову в Европе до боли мало сирых собакенов и котов.            Я глупо поправил лоскуты пиджака, я так вырядился что было прискорбно за каждую складку на крахмаленной рубахе, и пыльных следов на лакированных туфлях. Выходило, моя нарядность была не оценена в полной мере, оттого мне стало необъяснимо грустно, ближе к разочарованию, на которое, буду честен, не рассчитывал ни коим образом. Сегодняшним вечером, Макаров был одет в тот самый пошитый на заказ костюм в одном из ателье на Манхэттене безызвестными портными со странными зигзагообразными усами, у одного из них фамилия начиналась и кончалась на одну и ту же букву, и содержала по крайней мере по четыре гласных. Мы прозвали его мистером «А», из-за того, что она превосходила по количеству и места в его длинной фамилии. Второй товарищ занимался галстуками и бабочками, запонками и шляпами: он был высокий и тонкий как удочка, весил от силы килограмм шестьдесят, и никогда не сбривал, как когда-то отозвался Илья, «пидорскую бородку». Кто-то считал их братьями, кто-то парочкой гомосексуалистов, а нам же с Макаровым были очень приятны их невысокие цены, хороший вкус и знание теории цвета как таковой. В общем и целом о чем я. В апрельское, еще по ощущениям зимнее утро, нас подвезли к ателье, мы забрали костюмы и отправились прямиком на деловой ужин, заполучая по меньшей мере комплиментов двадцать, а то и тринадцать. Все перебывали в дичайшей восторге, женщины интересовались фасоном и моделью обуви, мужчины же, как повелось, разбирались хуже женщин, почему только хвалили идеальная ровные стрелки на брюках. На данный момент, я сидел в том же костюме, с теми же безупречными стрелками и сверкающими запонками, обрызганный дорогим одеколоном, оставаясь в проигрыше. Я точно помню как Алексей, прикинем где-то в середине наших налаженных отношений, похвалил мой нескучный галстук и цвет тройки. Тогда я надел темно зеленый костюм. Я не наделся, конечно не наделся на его оценку, мне было по боку, хотя я так ужасно бездарно себе вру, что хотелось сказать об этом моему временному водителю, представив что это Морис, только куда более понимающий мою не иностранную речь. Я вдохнул и выдохнул, выдохнул и вновь вдохнул. На темной дороге ни единой машины, по пути на приватных районах машины-трэйлеры обкинутые белыми плотными простынями в дали казавшись мне обычным серым пятном. Знаки со скачущими ланями попадались каждых три километра, очень важный знак для проезжающего на дороге в населенном лесу. Подмечал все вокруг, считал в уме дважды два, но ни разу не обратился к Алексею, он-то, выглядел незнакомо, то ли устало, то ли недовольно — мне не ясно. Спросить — то же что и влезть в чужую голову, выпытывать не в моем вкусе, да и любые расспросы будут притянуты за уши — позже он подумает что я лишь пытался развеять глумящуюся тишину, но никак не интересовался взаправду, далее вздумает о моей пьяной нечленораздельной болтовне, как о жужжащей мухе, крупной такой, в пошитом на заказ костюме. Мда.            Припорковались мы с часом другим. Я разглядел знакомый крылец, темную дверь, и мило горящие садовые ночники около ступень. Такие часто разбирали на Хэллуин, чтобы егозы не пропустили ступень и нос себе не сломали, когда конфеты будут выклянчивать. Я тихо посмеялся, вообще беззвучно. Мне подумалось о том, а что вдруг Алексей именно так себе нос и сломал. Шагал шагал в костюме тыквы, идет к двери, лестничку пропускает, и носом в дверь стучит. А взрослые ему конфет навалили… Но я отмел эти шуточки, сваливая все на пьяный мозг.            Я замечаю как мы не выходим. Что он и что я, сидим бездвижндо, ни рука ни дернется, ни воздуха лишнего не вдохнешь. Я подмечал в этом, заместо напряга, огромную близость, в частности интимную тишину, давящую не опознанной друг другом. Мне не приводилось ранее с ним молчать, я припомню и вздоры и нелепый смех, и чаще мудрые разговоры, с низу до верху наполненными нашими общими темами, но сейчас, и никогда ранее, я не знал кто первый нарушит тишину, кто первый что-то предпримет. Мне боязно шевелится, боязно оттого что это что-то нарушит, а еще что об этом подумает мой молчащий товарищ. Когда на звук другой поехавшей машины в светлевшей улицы Алексей мелко дернулся, он вынул ключи, проверил что-то в карманах, и первый собирался выйти.            — Алексей.             Я схватил его за руку. На моей памяти впервые так без дела, беспочвенно. Это даже не были пальцы, я схватился за худое запястье, и не отпускал. Товарищ мой переспрашивать не наметился, он глядел прямо на меня, руку не вырывая. Что ж, а я на него не глядел, и молился всем Богам, чтобы и он отвернулся. Его взгляд меня смущал, слишком пытливый и мудрый для такого же как я человека. Нас глупо сравнивать, но по крайним обстоятельствам — я только глупостями и занимаюсь.             Когда сердце не выдерживало, мне пришлось его отпустить.              Часть восьмая. Потайное.                Вдалеке как во сне, мне слышались парочку трезвонящих звонков, шуршание тканей и звяк столовый приборов. Я нахмурил брови, жмурясь от ярчайшей темноты и понял что не спал. На кровати четыре подушки, две большие другие поменьше. Одеяло плотное из верблюжей шерсти, теплое и легкое, очень кстати в прохладной комнате. На настенных часах часов одиннадцать утра, я лежал в чужой постели грея нос под одеялом. Пахло стерильным чистым, кондиционер впивался приятно в нос. Мне прикинулось что-то похожее на не приторную сладость, или морозного застывшего леденца. На ногах теплые носки врученные мне вчера Алексеем каким-то образом, футболка чутка оттягивающая плечи, и в действительности огромные штаны, как раз на мой рост. В обычное время мне не в надобность больше пяти минут для подъема, однако в этой постеле, я прикинул, и выходили верных пол часа. На прикроватной тумбе, обнаружил заботливо лишенный стакан с крупной таблеткой, снятые часы и запонки. Меня насторожила такая аккуратность, но исключительно в хорошем смысле (если это возможно). На ноги я подорвался, доверяясь своей уверенности в ориентировании, найти то место, откуда раздавался шум. Так я пролетел сквозь туалет и гостиную, оценив солнце за окном с его лучами по всему теплому дому. На одной из стен висели парочку миниатюрных овальных картин с изображением вина с виноградом, бокал красного и белого в черновато-серых тонах. Они метко бросались в глаза, как к слову, диван с пледом и столиком с кучей бумаг. Тут я застыл. Мне пришлось нарушить данное себе слово, войти, взять в руки верхний документ и предстать перед ним. К несчастью я позабыл что никогда не знал в своей жизни французского, и как назло вспомнились слова Алексея, дабы я за него взялся. Папки я не наблюдал, но наблюдал фиолетовый степлер, белую кружку на дне с каплями воды, пульт от телевизора и пяти-десяти скрепок. Я спешил покинуть комнату, в которую меня не приглашали, передвигаясь тихо, как-то с бойкой боязнью. Заметил Алексея я на кухни, он был повернут ко мне боком, и заведено меня не заметил. Он что-то рыскал в пропавшей из гостиной папке, покусывал нижнюю губу. На него падал свет, волосы уставшие, взъерошено золотые, губы припухлые, слишком яркие на бланжевой коже. Алексей по-детски сидел с ногами на стуле, откладывал бумаги, смотрел прямо перед собой, вновь моргая непозволительно медленно. Я прочитывал вчерашнюю печаль на молодом лице, и мне скоро хотелось его утешить, обнять и проявить дорогую для меня заботу. Он шмыгнул, вернулся глазами в буквы, и тут же повернулся ко мне. Резко, как застал врасплох.            — Доброе утро. Как спалось?             По голосу его не скажешь что он имел совесть страдать или чего похуже — думать, убиваться в мыслях. Алексей привстал со стула, поменял местами ноги, теперь левая была закинута на правую, и вновь заговорил:             — Вы есть хотите? Я делал завтрак нам на двоих, но вы так глубокого спали, что я не стал вас будить.             — Да, конечно. Не вставайте, — я прервал его рукой, когда он норовил вставать, — скажите что да как, я сам все сделаю, не отвлекайтесь, Алексей, не отвлекайтесь.              Он благодарно улыбнулся, снова втыкаясь в бумажки. Я разогрел быстрый завтрак, наполнил целую кружку водой, и сел напротив него за один стол. Я бы осмелься уйти в гостиную чтобы его не смущать, но тот одним взглядом дал понять, что очень не против моей компании.            Я ел тихо, Алексея боялся прервать, однако когда меня сжирала недосказанность, я все же огласил свою речь:             — Простите меня за мою выходку вчерашнюю.             — Ничего в этом такого. Вы праздновали ваш приезд, к несчастью я не успел к началу.              Он говорил это не поднимая глаз.             — Нет, нет, я не за это…              Алексей поднял строгий заинтересованный взгляд. Я сжался.             — Я не спросил как у вас дела.             — Что простите?             — Вы всегда интересуетесь как у меня дела, даже беря в учет наши ранние встречи, — я отхлебнул большой глоток воды. — Мне вдруг стало стыдно. Похоже я никогда не интересовался как дела у вас.             Молчим. Он переводит услышанное, знаю точно.              — Поэтому Алексей, как у вас дела?             А Алексей смотрит-смотрит, и взрывается хохотом. Не обидным, не издевательским, а очень добрым, таким веселым. Он прикрывает руками рот, и спустя пару секунду говорит:             — Превосходно, Нурлан. Рад что вы спросили.             Весь мой поздний завтрак мы провели за разговорами и не злыми сплетнями. Я уехал от него на такси в удачливом распоряжении духа, уже после того как Алексей шепнул, что ждет меня завтра у себя на рандеву в кабинете. Я не осознавал как невероятно сильно счастлив.            Стоя около кабинета, как и было обговорено — на следующее утро, слышаться мне тихие переговоры, по наитию, человек пять-шесть, не считая Алексея. Я не был полностью убежден, но на мою голову, приходилось несколько десятков тем и дел, которые за дверью обговаривали. Мне казалось что я так до боли отвык от семинаров и утренних собраний, что вернутся к выполнению стандартных обязательств, уже мною, где-то глубоко-глубоко, пресекалось, оттого бездумно восторгался своей временной свободой. Как давно я млел о освобождение и вот оно — добрый вечер, здравствуйте! Имя ему Париж. Никак ни город, ничего из высокопоставленных в обществе натур и ценностей — нет-нет! Ни это приносило мне то завершение Начала, которое я когда-то воссоздал. И объяснить не выйдет. Возможно я попытаюсь. Если есть бабочка, то вот сачок. «Хап!»— поймали. И вот то пространство, в маленьком сочке, огорождает бабочку от всего мира, от мира к которому она привыкла. Цветы, трава, деревья, солнце, дождь, ветер — она все видит, абсолютно все то же самое, только через частичную клетку. Сопоставлять себя как бабочку — как минимум странновато, да вот этот новый клетчатый мир в сочке — Париж для души моей. Однако в счастливом ключе, не думаю что бабочка обрадуется, но и она не страдает от бумаг и мыслей — ей летать да и на цветах сидеть.             Пока голова моя заполнялась разнотипными насекомыми, и их поимкой — отперлась дверь, вышло человек пять, действительно, все кивнули мне в знак приветствия и переговариваясь на своей непонятном, смылись вниз на лифте. Алексей в дверном проеме выглядел отдохнувшим и юным. Сегодня его прическа вправду напоминает деловую, и рубашка спокойней ядреного белила. Он пожал мне руку, пригласил войти. Я потихоньку жалел что не позвал с собой Макара — он все время отказывается ходить туда, где не присутствовала Ева. Говорю: «Посидим просто ну же», тот рукой как махнет, как заговорит своим голосом, что мне приходится развеивать фантомную церковь. Да и вообще Илья друг мой хороший, верный, и сомневаться в нем я не намерен. Не хочет вестись на дружбу — ну и Бог с ним, тем более кажется что именно с Макаровым он всегда есть. К чему я это. Алексей только спрашивает о Илье — очень логично дабы друг мой ходил на перемирие со мной, но опять же, Макар только успевает отвечать, что вообще ни с кем не ссорился, и наши отношение с Алексеем давно не считал деловыми. Когда я его спросил почему, то ответил, что это я на него разозлился в первый месяц в Париже, и это мои пристрасти с ним водится.             — Ну и что, подумаешь? Я как бы и не ради этого Илью зову. Мне бы с ним просто пообщаться, ну о фильмах например, или чего там нравится ему.             Во мне бы бушевала радость, если бы не уколы какой-то аплестии. Мы не говорили с Алексеем о фильмах, и узнать он этого не намеревался, а вот у Макарова — аж спотыкается.            — А что? Почему бы вам заместо меня его не позвать. — я не умерял свой тон. Я не имел желания звучать так неживо, так очерчено и даже слегка грубо. Я поспешил добавить что-то, уже мягким тоном. Но кажется Алексей метал взор на мои первые слова.            — Ваша взяла, в следующий раз так и быть, позову. Более того, вы сами предлагаете, — ох, он звучал сильно саркастически, непозволительно раскрыто. Он не хочет, ни в какую, разумеется. Я клацаю глазами. — Но вы только вдвоем приходите, не оставлять же вас на съедение скуки.            — Ну спасибо, Алексей, я запомню.              И этот же мужчина прекратил нашу перепалку самостоятельно. Он опустил голову на ладонь, когда его локти впивались в стол.              — Как Диана? Все неплохо?              — Да, точно неплохо. Просто тяжело привыкнуть, но уже куда легче. Признаюсь, я оказывается давно хотел разрыва, но пересекал все мысли об этом, представляете? Как мне, человеку мозговитому, в плохом смысле, даже мысли отрицать?              — Даже не знаю, Нурлан, даже не знаю… А как, сейчас полегче? — он говорил спокойно. — С мыслями этими.               — Они не уходят, есть все еще, теперь правда они другие, обширные скорее. Это даже нравится.             Он одобрено улыбнулся. Мы сидели в румяной тишине как велело сердце. Нам осталось только смотреть друг на друга, не отводя взгляд. Однажды я так смотрел на одну женщину целых минуты три, а она давай потом вопросами обсыпать — не взирал я на женщину эту, да, смотрел, но мимо, она под прицел попалась. Я смотрел кажется прямо на нее, а видеть ее — не видел. Нет, сейчас так не было. Я точно глядел на Алексея, я точно его видел. Я хотел видеть. Что-то во мне разжигалось теплом, шевелилось вуалью и скрытым трепетом. Я был так ко всему зол, плевался нелюбовью, обвинял Алексея, обзывал недобрым словом, а он сидит, мелко улыбается, почти интимно, совершенно искренне, не прячась. Меня охватил такой шквал, такая нелепица, будто я начну задыхаться если не отвернусь. Молодое, красивое лицо уловило мой мятеж, спокойно наклонил голову вбок незаметно сощурив оба глаза. Это был так мимолетно и кокетливо, что подарило мне глоток кислорода. Не шевельнуться бы, не спугнуть ни себя ни Алексея, ни чувство внутри, которое ни на что не было схоже. Это ужасная тяга, это мне подумалось впервые, на мне словно образовалась цепь с замком, ключ от которого находится у мужчины напротив. У мужчины. Я никогда не смотрел так тепло на мужчину. Никогда. Конечно есть Макар, Тамби, Рустам — мои друзья, почти что братья, но это в ряд не стоит с тем, что сейчас во мне бушует, или, Боги, бурлит. Затем объявились в моей непокорной голове, очередные мысли. Может желания. Невесомые, которые как бальзам на душу, а не вода со льдом. Если бы коснулся его руки, он бы предпринял что-либо? Вырвал? Продолжил позволять мне его касаться, или выгнал меня из кабинета прочь? Последнее мне больше всего не хотелось услышать, мне было милее если бы мне дали в глаз, но никак не выходить за пределы этих стен. В них сейчас витает невероятное, клочки вылетевшей сахарной ваты из машинки. Мне приятна каждая здесь вещь: его ручки и бумаги, стаканчик, на дне которого какао, его три очаровательных цветочка на полке слева, румяна на белой коже, простор и воздух которым дышим. Что творилось со мной? В какой Рай или Ад я попал? Неужто это то Новое, мною неосознанное — награда за предыдущие страдания, награда за победой над старым Началом безвкусных людей. Может я праздновал свой новый день рождения, свой уход от деревянных людей к романтичным, легким и нравственным.             — Вы что-то поняли, или пытаетесь понять. — сказал он шепотом. Мы глядим друг на друга.              Я абстрактно сказал:             — Да.             — Не поделитесь?             — Я и сам не знаю, что это.             — Когда настанет время, — он приблизился ко мне ближе, добавил тише и глубоко: — я хочу знать первым.            Ничего не было более приятней, чем его тихий голос на моих ушах.                     Как-только мне становилось легче — я винил себя в облегчении. В зеркале я наблюл за худыми скулами и поцелуями синего взгляда у себя в зрачках. Я вставал с утра, выпивал стакан теплой воды, смотрел в окно, отправлял стакан в раковину, ел, или не ел, отправлял все опять же в раковину. Вечером понедельника мне отправил письмо Масаев, дружески меня приветствуя, выражая свое желание увидеться. Он говорил за многих, за Рустама и весь Манхэттен, но я и капли должного не чувствовал. Я питал злость и глупость ко всем ближним мне людям, отмахивался и не желал видеть, мне было плохо, я забыл о других людях. Америка за окном тусклая, штат мне неизвестный, в этот раз я совсем один без своей правой руки, без Макарова. Он жил с Евой, был на ней женат, и годы разлуки привели их к совершенному. Я улыбнулся. Кофе горький. Вновь нахмурился.              В свои молодые года, в свой тридцать один год, я не думал ни о чем. Он был разделен на две явных половины: меня старого, меня нынешнего. Тогда в Париже, я еще не знал что любовь Ильи окажется такой осязаемой, а я таким болваном. Но это все позже. Вернемся в мой любимый Алексея кабинет.             Мое сердце глупило, разум от него отставал, борясь где-то в явных непониманиях. Прикинем неделю вторую, все та же Франция, все те же лица. С утра среды, я услышал звонок гостиничного телефона, с которого меня бодро приветствовал мой спонсор. Он просил меня прийти к началу одиннадцати, и приветствовал опоздания. Я смутился, но пообещал прийти.            Я обнял солнечную Елену у входа, она была впопыхах, ее помада была размазана, волосы в беспорядке.              — Как я рада тебя видеть, Нурлан!              Сказала она, улыбаясь. Ее улыбка ослепила мне глаза. В тот час я так прямо осознал, почему Алексей хотел на ней женится, почему целовал ее щеки, и гладил волосы пшеницы. Они были похожи, так похожи, что я грустно сживал губу.             Эмира я встретил минутой позже, по дороге к лифту. Он шуршал бумагами, прыснул что-то, догоняя Лену уже около машины. Морис махнул мне рукой из окошка водителя. Я помахал в ответ. Добрался до кабинета без излишних встреч, надумывая о чем Алексей хотел со мной поговорить. Навряд ли о погоде. Навряд ли не о погоде. Мне пришлось нахмурится — я был голым в своей догадливости. Никакущий.       Постучал, крикнули войдите. Алексей сидел за столом, по кабинету разлеталась приятная мелодия.             — Классику слушаете?             — Это автоответчик.            Я прыснул от его ответа. Он выглядел довольным.             — Не отвечают похоже… Ну ничего, потом наберу. Как дела, Нурлан? — он встал с тяжелой папкой синего цвета, зашагал к белому шкафу. За стеклом все цвета радуги собрались. Только синего и не хватало.             — Я замечательно, как самочувствие?             — Отправил Лену с Эмиром к клиентам, сегодня даже опаздывать решили.             — У вас ко мне дело?            — Дело? — он впал в недоумение словно не мы являлись деловыми сотрудниками. — Ах дело… Да, дело есть, Нурлан, дело есть.              Я махнул рукой, позволяя ему продолжать. Он впился взглядом в мои румяна.             — Вы пообедаете со мной? Так вышло что на сегодня я совершенно лишен компании, а разделять трапезу в одиночестве, мне совсем не по нраву.             Я обомлел. В моей беспредельной голове — бардак да и только. А Алексей все ужаснул, все напортачил, и в том безлюдном беспорядке я уже и найти слов не смогу, они выходили несвязными, почти односложными. Представление о нашей встрече ни раз пролетали во мне как мечты и скорее недосягаемыми. Но это был всего обед, я был всего-лишь заменой, он не думает о чем-то личном, не о том, что я обозвал Потайным. Потайное объявилось во мне в самый первый день когда я с ним столкнулся, я привязанно ходил за ним по пятам, когда все вокруг и я сам, объявлял это как обреченный недуг. Никогда не смог бы уйти от Алексея, его стрежень романтичности, отваги и любови, разыграл во мне юность. Открыло во мне что-то, что Алексей раскрыл и до этого спас. Когда глаза мои раскрыты, а душа вольна, я встретился лицом к лицу с Потайным. С лихим, тайным Потайным.            Я радостно сказал:             — С удовольствием.             Он подарил мне тихую ухмылку, я чувствовал себя победителем.             Мы вышли из здания под несильный ветер и спокойное солнце. Недалекая кофейня, тихая, одинокая, была мне незнакома, и вид нее мне вовсе показался незаметным. На свой обед, мы с парнями ходили в ресторан, дорогой и людный, который наутро слегка пустовал, и на это время было меню завтрака. Мы сели около широкого окна в пол, вид на обычных прохожих, мелко морозящего дождя. Заказ наш был невелик, скорее минимальный и так чтоб наесться. Кофе Алексей не пил, размешивал излюбленный какао, пересекая все попытки впихнуть в содержимое сахар. Он разрезал брускетт, я отпил крепкий эспрессо.            — У меня недавно знакомая начала ходить к дорогущему психологу, представляете? — Алексей.            — А стряслось-то чего?            — Черт его знает, депрессия нынче в моде, может из-за нее.            — Как это в моде? Ну даете, недавно вон хиппи расхаживали, рановато для нового культа, и моды. — мой брускетт был с красным лососем. Пахло отменно.             — Не знаю, не знаю… Психолог теперь высокая работа, они теперь не воры — специалисты!             Я посмеялся.             — Воры?             — А как иначе? — он отпил глоток напитка. — Грабеж чистой воды. Представьте: вы страдаете, глотаете слезы, ходите убиваетесь, вдруг вздумали к психологу прийти, а он давай тебе: восемьсот тысяч миллионов евро за один сеанс. Вы такой: головой из бока в бок махаете, соглашаетесь, и вот стоите перед мной полным банкротом, зато счастливым.             — Вас смущают цены? Ведь можно найти подешевле.             — Нурлан, ну как вы не поймете. Мы платим заоблачные деньги, а они потом на них на Шри-ланку летают.            — А наша работа с вами не такая? Наживаемся на чужих людях, это же ясно как день.             — Нет, не такая. Вино мое берут для развлечений, для вкуса, для счастья! А казино? А чем не то же самое! А скажите мне вот что, Нурлан. Наживаться на боли человеческой, вы бы смогли?              — Я ведь помогаю этим, не просто же страдать их заставляю, в конце концов.              — Это грабеж. Человек может сам, если захочет. Людям не при деньгах психологи не нужны.              — Им деньги нужны.              — Да.                Мы помолчали несколько минут.              — Только богатым можно оказать помощь — они ведь будут платить. А что бедным? А они без денег, и им помогать не надо, и помогать никто не хочет. — Алексей взглянул за окно. Вовсю шел дождь. Взгляд его заметно погрустнел. — Они и сами со всем справятся.               Говорил ли он связанно, все также про психологов — не знаю. Но мне ощущалось что-то личное, что-то больное. Я коснулся его руки. Осмелился, впервые не в рукопожатии, а так, совершенно без надобности. Он резво обратился ко мне пугливым взглядом, но тут же стушевался, ослабил испуг, и благородно сжал мою руку в ответ. Я понял. Да, Алексей говорил за себя. Что-то в бедности ему близко знакомо. Что-то, что не вызывает радости.            Больше мы на эту тему не говорили, и даже спустя года, я так и не узнал, почему Лёша так страшился открыться передо мной.             С Макаровым собрались мы в этот же день вечером, наблюдая за темнеющее небом, глядя с балкона вниз на французский парад. Барабаны стучат, колокольчики и яркие-яркие фонарики в маленьких детских руках. В темноте особенно красиво освящает оранжевым дороги, по длиной и извилистой, по которой шагали дети со взрослыми. Шум и гам стоит на французских улицах, и мы с Макаровым мечтаем вновь вернуться и присоединиться. Молча глядели, даже позабыли о налитом алкоголе. Завораживающая змейка растянулась на добрых пару километров, и уже спустя десять минут, бесследно исчезла, оставляя улицы такими же пустыми, какими они были всегда. Их присутствие можно услышать тяжелыми стуками барабана, и песнями, но их уже не увидишь — ушли, убежали, скрылись. Макар наконец выдохнул.             — Какая была красота.             — Была… красота… Выпьем, а?              Отхлебнули одновременно, одновременно сощурились и бокалы на столик опустили. На широком балконе, в теплых кофтах и длиннющих носках, не так и холодно в октябрь. Стулья правда железные, холода набрались, но это не страшно. До появления уличного парада, я слушал рассказы о Еве, как о богине, и совершенного Богом сотворенное. Я признался себе данным давно, что Илья ужасно влюблен. И признавался теперь и он мне.                     — Иногда смотрю на нее, и не верю что она живая, не может такая красота быть человеческой, не может она дышать таким же воздухом что и я, не может ходить по тем же улицам и жить в квартирах. Ей место в ином свете, в запрещенном для смертных, идеальных, где все с фарфоровой кожей и длинными руками. Я никогда не буду ее достоин, я никогда не смогу стать хоть частью чего-то для нее, что уж говорить о любви…              — Как же ты ужасно влюблен, Илья, ужасно влюблен. Мне даже тебя жаль.              — Не говорите ни слово, Нурлан Алибекович, только попробуйте однажды молится на человека и мечтать о нем из часа в час. Испробуйте хоть раз — никогда не откажетесь. — он театрально укрыл глаза ладонью.              — Заканчивай любезность, и свой монолог, Ромео. Я был женат, и был влюблен, забыл?             — Я не помню чтоб ты был влюблен, Нур, скорее ты женился сразу.              — Неправда.             — А по-моему правда. Скорее бы тебе хоть доли прочувствовать, что чувствую я.              — И страдать? Нет уж, спасибо.              — Страдание от любви так романтично, и приятно, что и страданиями не назовешь. Это уже часть тебя.              — Господи, ты что, перепил? Откуда в тебе столько литературности?              — Ладно, отбросим все это. Я правда сильно в нее влюблен. И тебе того же желаю. Ты страдаешь по другим поводам, и они намного неприятнее.              — Мне это известно. — сказал я излишне резко. Илья бегло бросил извинения, я не обижался.             — Что с Алексеем? Не цапаетесь?              — Эти два дня с ним виделся, в один из них — тебя звал, так, вдвоем к нему прийти. А вот и не цапаемся, вообще не помню чтобы мы цапались.              — На счет первого — без проблем, а вот цапался только ты.              — Знаю-знаю, уже такого нет. Я уже другого о нем мнения.              — Положительного?              — Более чем.             Илья одобрительно показал улыбку из-под бороды.              — Как ты думаешь, Алексей является другим? — я спросил без задней мысли. Любопытство меня погубит.              — Для меня — нет, а вот для тебя… возможно.              — Для тебя нет? Почему? Тебе он не кажется кем-то из ряда вон? Из другого сорта слепленного?             — Но ведь и для тебя Ева совершенно не та, о которой я распинаюсь.             Я сменил свое спокойствие на глубокую задумчивость. Макаров не ответил на мой вопрос, но и ответил ведь. Еву он считал таковой, потому что был от нее без ума, я в свою очередь ничего не смогу добавить, кроме как то, что она и впрямь была хорошенькой. А к чему он привел мне ее в пример? С Алексеем Макаров был знаком, видел его, и мог думать так же. Как думал я. Но нет. Он истолковал это так, будто я вижу это в Алексее, потому что был как Макар. Влюблен.              — Ты считаешь меня в него влюбленным?              Ни одна мышца не дернулась на его добром лице.              — Я считаю что ты просто о нем другого мнения, как и я о Еве.              — Но ты влюблен в Еву!              — Но и ты подмечаешь в нем то, что нравится тебе. Или близко к тебе.              — Хочешь сказать, что только ты видишь в Еве красоту? Нет, а вот и нет, я тоже! Я тоже, мать твою, вижу!              — Так и я вижу мудрость и ум Алексея. Видишь в чем разница? Мы видим одно и тоже, но толкуем по-разному. Мы все утрируем.               Я отчаянно и зло покачал головой. Я отчего-то злился. Но больше печалился.             — Но я в него не влюблен… я… я не могу быть в него влюблен! Я недавно развелся с женой, недавно бросил свою любимую женщину из-за своих тараканов в башке, оставил ее одну на всю планету, и сейчас, я точно, и никогда, не могу быть влюблен в мужчину, да что там в мужчину, хоть в дерево! Нет никакой любви, нет ничего из этого. Ты все не так понял.              Илья смотрел печально, так, будто был на грани пустить слезы. Ему так было больно за меня, что осознать это я смог только спустя года. Я был так зол, так отчаянно зол. Вдруг ко мне вернусь вся ненависть к Алексею, все безбожные раздражение и алкание.            Я уселся на стул, стянул пряди волос крепко и больно. Я почувствовал ладонь на своем плече.            — Нурлан, разберись с этим. Ты не ушел от жены, ты не бросил ее, ты не оставил ее одну. Мы виделись с ней после вашего расставания — она вся такая же Диана, все такая же тобой обожаемая и любимая, она тебе рада, она улыбается и смеется, говорит что сейчас все прекрасно. И я не могу поверить что ты все еще себя винишь, после ее благословения. Это и есть прямое доказательство ее любви, прямое доказательство ее уважения к твоему выбору, Нурлан.              — Может бросить этот Париж и к ней вернутся, она поймет… — я взглянул из-под челки, снизу вверх на Макарова. Он отрицательно покачал головой. Мне вспомнились слова Алексея о страдания и очищении, о воле и дальнейшей свободе.              — Прости что вспылил.              — Ты правда уверен, что в него не влюблен?              Илья меня не слушал, Илья меня пытал. Словами, взглядом и тяжелой рукой на плече, требующей от меня ответа.               Я укусил губу до крови, но так и не ответил. Это и было Потайное.                 Макаров был неправ, он нес пургу и заставлял меня над ней задумываться. На следующие дни, мне приходилось вести свой день как данный, без отклика сердца на любое слово начинающуюся на букву «А». Я пресекал все разговоры, размышления о Потайном, и об Алексее. С ним мне все же пришлось увидится, где-то в четверг, может ранней пятницей. Меня оповестил Эмир о рандеву, и мне сразу стало зло, отчего Алексей сам меня не набрал. Позже я забуду эту претензию, приукрашу ее массивными бутонами отречения и чернушнего, собственнического.             Елена говорила по проводному телефону, болтала ногой в бордовой вельветовой туфле, и окунала губы в парящий чай. Она подскочила при виде нас, смешно попрощалась, звонко опуская телефон.            — А вы чего так рано? — спросила она спокойно.            — А ты часто так в кабинете Алексея время проводишь?            — Что прости?             Илья рядом со мной опустил обречено глаза. Да я и сам не знал что выпалил, и сам понятия не имел свой укор в ее сторону — в сторону работника, более того, управляющей компании, и просто отличного друга Алексея. Я поспешил сослаться на тревожный сон, и на неожиданность.            — Мы думали нас тут он уже ждёт, прости Леночка, он просто сегодня когда с гостиничной лестницы спускался, споткнулся и головой приложился. А так все хорошо, твои дела как?             Я выдохнул Макаровой обходительности. Он же хмуро и сощурено стрелял в меня взглядом.             — Все хорошо, а если вы Лешу ждете, то это вы рано сильно. Он и Эмир отошли в пятый отдел, что-то стряслось с перевозкой.              — Поверить не могу! Я уволю этих двоих, уволю!             Алексей шумно входит в кабинет, хлопая дверью, Эмир позади него резонировал идентичные вещи, но прибавлял утешения, изредка предлагал ему успокоится.             — О, вы уже тут, — резко остановился, Эмир врезался ему в спину. — Извините за крики, понабирают идиотов.             — Это ты их нанял, — Елена.             — Тихо! Вот я и уволю. — Алексей.             — Не уволишь. — Эмир.             — Не уволю.             — Ладно, к чему мы тут?              На мой голос, откликнулся Алексей, посмотрел на меня проницательно. Он нахмурил светлые брови. Я отразил его действие.             — Они играют в гляделки, да? — Макаров Елене, та пожала плечами.             — Вы здесь, для нашего отчета. В скором времени, не думаю что больше чем через недели две, мы официально открываем бар в казино. Как и само казино, но открываете его уже вы, это само собой. — за свою речь, он ни разу на меня не взглянул. — Мы лишь оповещаем вас, что мы готовы, осталось только парочку моментов. Но они уже вас не должны тревожить. Что у вас?              — Недавно Нурлан связался с Англией, они поставляют нам виски и коньяк. — Макар. — Пробу мы сняли давным давно, эта марка находится во всех наших казино. Кстати, Алексей, мы хотели бы, дабы ваше вино находилось во всех казино, не только во Франции. Как думаете, м?              — Потрясающая идея. Думаю мы этим займёмся после открытия, к тому же работы предостаточно.            Я оповестил о своих работах и американских приемов совершенных моими работниками. Я принес письменный доклад написанный вручную на двух языках, опустил его на стол с тихим хлопком, и папку в тот час перехватили руки Эмира: он прошелся мельком по содержимому первой страницы, кивнул Алексею и убрал ее в стеллаж к остальным разноцветным папкам. Черный цвет очень не вписывался в воссозданную яркость. Я поднял брови домиком.                   — Снова дождь…              Все по струнке таращились на омываемое окно косыми каплями дождя. Обещанные октябрьские дожди накатили не внезапно — о них предупреждали каждый день по машинному радио или по ТВ, ни сказать что в этом была моя радость, ведь еще пару тройки дней назад светило солнце, а наутро объявили штормовое предупреждение. Но я не имел гадости к слякоти и прохладе, больше нее на мой разум и душу ничего не походило, так я воображал, что и она со мной пальцы заламывает и губы молчаливые кусает.             Эмир похлопал меня по плечу. Все те глаза смотрящие за окно, теперь прожигали во мне дыру своим любопытством, даже озадаченностью. Наверняка я все прослушал, пока мысленно промокал под дождем.             — Да, снова дождь…              Осталось мне сказать.                    Когда меня попросили задержаться я не смог вообразить почему. Мне не хотелось, я хотел только убежать под ливень, не стоять нагим перед синим знающим взглядом. Именно его обладатель просит выйти всех, пытая меня холодным стержнем. Вдруг я понял как выглядел со стороны: еще позавчера мы приходились друг другу приятелями, хорошими коллегами и учтивыми людьми. На сегодня я хмурее тучи, боюсь остаться с ним наедине, плетя что-то про дожди. О Боги, где-то, ну хоть где-то, я буду вести себя правильно? Не как дите?           — Что за флёр?             Да, он был прав. Как и всегда.            — Не выспался.           — Лжете.            — Лгу.            Дожди как-то негативно влияли на Алексея. Мне знаком его свет в погоду солнечную, с голубым небом без туч. В дожди он был прямолинеен, говорил свои мысли, чаще выражая себя совсем не идеальным, ни разу таким же, как при свете. Мне так сильно это нравилось, так сильно я любил слушать его мысли читать новые эмоции на белом лице: хмурые брови, покусанные губы, стыдливый отведенный взгляд. Ни никогда раньше я не наблюдал за его пытливостью в мою сторону. Нет, раньше она была, будто мне во благо, словно он не имел дело ни с чем из ныне его волнующих вещей. Как сейчас, он был озадачен, из-за меня. Не для меня. Из-за меня.             — Может вы все же что-то поняли?              Что я мог ответить? Да, однозначно понял. Но я не хотел чтобы он этого знал. Соврать у меня не выйдет.             — О чем вы думаете в последнее время, Алексей?             — Это не совсем то, что я хотел услышать…             — Я знаю, просто ответьте.             — О думаю.. о ком-то. Очень очень давно, и очень очень часто.              Я округлил глаза.             — И кто же это? — спрашивая я мягко.             — Если я скажу кто это, это не будет иметь значения.             — Не скажете?             — Не скажу.             Внутри, где-то около сердца, я ощутил такой провал. Ощутил сполна бездну, как туда я совершил прыжок, сломал ребра и ослеп. Я опустил глаза. Дышать было трудно, пришлось сжать кулаки, благо Алексей на меня не смотрел. Моя челюсть задрожала, злость опустилась на меня ненавистью, словно на меня нацепили ведро — его наличие мешало мне здраво видеть, мешало нормально дышать. Алексей о ком-то думает… думает! О ком-то! Ни разу не обо мне? А возможно ли обо мне? Я порывался что-то сказать открывал и закрывал рот, качал обреченно головой. Я в бреду, вокруг меня бред! И все в сговоре чтобы я ничего не узнал, но я узнал! Вот он я, и вот этот Я может что угодно! Подойти к мужчине напротив, выбить мысли о чужом, о какой-то рухляди — самому занять почетное место в его голове. Зацеловать щеки, лоб, бровь, разбитый нос.            Я смехотворно, позорно выругался, тихо, еле слышно. Болван я, болван… Да, а Макаров прав. Макаров прав…            — Мне нужно идти.             Болван я, болван. А Макаров прав.                 Часть девятая. Трус.                Нурлан по жизни человек строгий не терпящих напыщенных мужчин с задатками трусости. За плечами детство в суровом дворе и в боксерский перчатках. Когда дед отдавал на бокс, он и планировал связать с этим жизнь, с рингом, кривым лицом и нахальством. Но тропа неудач и, в свое время побед, привели к роскошной жизни в штатах и к красавице жене. Тогда кажется и начались его первые лобные морщины, хмурые застывшие брови и глубокий жестокий голос.           Сам не поверит, если он же станет совершенно иным человеком в его представлении — тем, кого не уважал, убирал от себя куда подальше. Романтичным, нравственным, хранящий беспорядок как талант, как особенность — не как позорное отклонение. Скажете тоже, разве не жилось ему проще еще несколько месяцев тому назад? Неужто вдоволь осквернился, чтобы уйти в отставку от бумажного склада ума? Как итог: никуда и не уходил. Только теперь с отвратительным, никому ненужным Потайным, верить в которое и страшно, и желанно. Красавица Диана… он сам от нее отказался, променял на Потайное, на Таинственного. С каждой еще такой мыслей, приложится лбом об пол, уже не хотелось, а маячило на грани мольбы. С Макаровым он так и не связался, ни обращался к нему с поводом и без, чем пуще напрягал Илью. «Чего эт он?» — каждый раз в рыжей голове.            «Макаров поймет, балда, идиот, он сам тебе это первый, блять, сказал! Ты тогда в ус не бил, кретин!» Если бы за говорящие мысли и ругательств в свою сторону давали бы премию — Нурлан точно бы ее выиграл. В отеле, вновь на вечернем балконе, сияющая Эйфелева башня приятно мозолит глаза своими озорными точками, Нурлан курит вторую сигарету, мысленно обещая себе мысленно себя поругать. Он потер уставшие лицо. Ладонь пропахла дымом, бьет дрожь от мороза. Он ведь так всю жизнь в мыслях проживет, всю жизнь пропишет, и не будет ей продолжения явного. Так не за горами открытие, отъезд домой. Там где Алексея не увидит он еще слишком долго. Глаза крепко жмурит, брови хмурит, голова как камень, тяжелая, такая же бестолковая. Он ругает себя, ругает свою трусость. Страшно себе эту тайну открыть, вслух сказать, что уж там ему… Привиделось однажды ему во сне, что просыпается он не один. На голой груди рассыпаны белые волосы, в ладони другая ладонь, одеяло скомкано в ногах, за окном идет рождественский снег. Проснулся Нурлан как ошпаренный, как брошенный в кипяток. Внутри бурлит как жалит изжога. После, его мучала жуткая тошна. Он не ответил на письмо Алексея. Раз. Два. Три. Оставалась неделя до открытия. Он приезжал, проверял, отдавал команды, ни разу не задерживался и убегал восвояси.             Желание исчезнуть боролось в нем незадолго до его признания самому себе. Это было так неправильно, так подло, так жесткого к себе и к нему, что страшила нечисть, страшили встречи, голоса и их тона. Люди что-то требовали, звони, заваливали письмами, ни на одно из которых он не ответил. Нурлан еще десять раз попросит прощения, еще двести раз отдаст Илье отпуск, но это будет через пару лет. Через проделки сознания души — не мог он вступится за себя как смельчак. Уходил и прятался как трус. Исчезновение не было трусостью, нет, отнюдь он так не считал. Это значилось усталостью, запутанностью, никак не трусостью! К несчастью, убегать у Нурлана получалось плохо. Разве что с Лешей он виделся из раза в раз, скорее блондин просто его искал, когда дух Нурлан уже простыл, стоило завидеть винный пиджак. В этом он оказался неплох. Два дня. Уже два дня как и след его простыл.                     Им не хватало писать другу другу слова на листочках и просовывать их под дверь. Нурлан Илью к себе не пускал, а когда Макаров срывался на крик, Нурлан в долгу не оставался. Он умолял его не трогать, умолял забыть о нем как о мираже, умолял-умолял, и все бестолку. Макарову не нравилось ни поведение ни его отношение к работе. Собственно правильно делал, что обвинял, и стучал в дверь как потерпевший. Макар упоминал злосчастное имя, упомянул договоренность, снижал тон на жалостливый, а когда его не хватало, стукал, прерывал молчание и тянул за веревку Потайного. Тогда маниакальные мысли о том, что Илья все знал, заставляло Нурлана подскочить к двери, отпереть ее и выплюнуть в лицо: «— Не лезь не в свое дело!». Болван, трус, кретин.             Может если Нурлан и знал, то это не подавалось голоске. Да он ужасно запутан, скорее запуган — он абсолютно без властен над собой, им руководит страх и непривычки к чему-то иному. Когда его глаза не виделись с синими третий день, он совмещал желания явится, примкнуть к худым коленям и во всем сознаться, как провинившийся христианин. Совмещал с порывами стрельнуть в себя из ружья. На четвертый день с утра, он был в самом казино и расхаживал по нему с гордостью. Днем оно светлее, в нем не горят огни, не сидят богатые люди, не слышится стуки бокалов. Но уже через несколько дней, он отворит массивную дверь в рай и ад, потери и безобразия. Илья боролся с собой, недовольно молчал, изображая обиженого. На его лице разместились новые лобные морщины, неаккуратные торчащие волоски бороды, синяки под глазами. Смешно то, что сам Нурлан выглядел как прежде. В нем все та же стойкость, строгость и власть. Только не над самим собой.             — Побольше бы диваны сюда… — бормочет себе под нос, широко мажа по диванной коже.             — В самый раз, Нурлан, не думаю что их нужно заменять. Ты ведь сам заказывал такие.            Голос Ильи был натянут. Скрупулезен и саркастический. Он вроде и говорил обычные вещи, но непостоянство слышалось и передавалось намерено. Нурлан не велся.             — Лёша приедет через полчаса, задерживается, — подходит Эмир, смотря на часы. — А тут и правда темно как…            — Где? — бровь Нурлана поползла вверх.             — … как там, где темно.             Он промычал незаинтересованно. Далее так же и проговорил, его глаза прикованы к шикарной люстре:               — Введи его в курс дела, мне нужно ехать.              — У нас нет никаких дел после этого. — тон Макара все такой же.              — Повезло, а у меня есть. Эмир, — тот откликнулся и подошел ближе. — Я все здесь проверил, все замечательно. Думаю Алексей разберется.              — Разумеется.              Нурлан дежурно улыбнулся, опустил руки в карманы брюк и сел к Морису. Бедный мужчина — спал на руле. Илья приземлился рядом, с ним диалог не заводит.             Так прошел четвертый день. Его вечер показался бредом.                        — Я вышибу эту дверь, Нурлан, я ее тупо на хрен, вышибу!              Голова Нурлана раскалывается, то ли от бесконечного стука, на который на удивление еще не жаловались заселенные, то ли от мыслей и их хранения. «Признавайся, дурак, это уже все знают».               Это был не поздний вечер, но за окном уже темно. Его молочный диван накрыт всеми пледами, стол заставлен пепельницей и бумагами — отвлекался он с одного на другое в перерывах между тремя-четырьмя часами. Было ли его окончание старого «Начала» его же проклятьем? Ни в жизни он не был таким потерянным, не был таким неряшливым в душе. Он холоден, спокоен, всегда аккуратен, а сейчас к чему бы он не прикоснулся обретает хаос. Так он постыдился перед самим собой, после перед мыслями, а там и перед Макаровым с Алексеем. И в этот вечер Илье он не открыл.             Пятый день. Утро. Слишком раннее для подъема в нерабочий его день. Окно открыто, в нос бьет морозный воздух, запах булочных на проспектах и парижский шум. Он проснулся на диване, вчера не дошел на кровати: глядел в одну точку, считал баранов где заместо него был он сам, и отключился. Его длинное тело укрыто до подбородка, нос слегка заложен.             Он был не один. Точно не один. Окно не открывал, засыпал без пледа. Первая мысль была о Макарове, который все же исполнил свое обещание — и выбил гостиничную дверь. Да, за это будет вынесен ущерб, и не ясно нужный ли, ведь как он сам понимает — видеть он все также его не хочет. Когда на удивление бодрые глаза разлепились, его руки распутывали затянутые узлы километрового пледа. Он во вчерашней футболке, волосы помяты, на лице отпечаток подушки. Сейчас он выглядел как замученный студент, никак никой не владелец, он даже пропустил вылетевший смешок. В ванне он наспех умылся, почистил зубы и долго ждал пока с волос спадут все капли.              На веранде, во второй гостиной, сидел Алексей, с холодно утренним выражением лица. Если Нурлан не идет к гибели, то она сама к нему пришла. Ему пришлось обречено прикрыть глаза.                    — Доброе утро.             — Что за хрень?             Да, другого и не требовалось ожидать. Его голос был стальной, совершенно ему незнакомый, по-настоящему сердитый.              — Про что это вы?              Глаза Алексея сузились, ноздри незаметно дергались.              — Не делай из меня дурака, Нурлан. Твой спектакль мне надоел.              Его неформальность резанула по ушам. До этого они все еще вели себя деловито, не покидая официоз. Сейчас же это казалось большущим недостатком, ведь в любой другой день это бы порадовало Нурлана. Сейчас же бесспорно напрягало.               — У меня много работы, утро не самое лучшее время для долгих переговоров.               — Да ну?               — Именно так. Что… ты здесь делаешь?               — Сталкиваюсь со своей головной болью, Нурлан.            Он стоял с хмурыми бровями и скрещенными руками. Нурлан сживал губу.               — Почему не отвечаешь? Почему убегаешь? Что произошло? — строго.               — Это всё по работе, мне очень жаль что так приключилось, но….               — Да, сука, драть тебя за ногу! — он приблизился, еще чуть-чуть и нос тыкался Нурлану в подбородок. — Приходи в себя, Нурлан, или я разобью тебе оба глаза, и тогда вообще ничего видеть не будешь!                Его гнев Нурлан узрел впервые. Не взрывной, хоть он и кричал, а дежурный, хитрый.               — Все же тебе нужно успокоится…              — Да, ты прав, — он отошел на полтора шага, дернул за рукава винного пиджака. Значит заехал сюда до работы. — Борьба не с содеянным. Знай, чем дольше ты тянешь, тем хуже тебе приходится.              Он вновь подошел, руки Алексея опустились на его плечи. Нурлан только вздрогнул.              — Хоронить себя лучше после смерти, не когда ты еще можешь дышать. И кто знает, может быть вы, Нурлан, просто уже засыпаете себя землей. Один раз скажешь — дальше тебя не остановят.              Алексей развернулся к двери, он застегнул пуговицу пиджака, обернулся и сказал:               — Я жду вас послезавтра: в идеальном состоянии, с превосходной учтивостью, и решенным вопросом. И я узнаю если вы его не решили, поверьте мне. И скажите спасибо Илье.              Хлопнул дверьми и ушел. Осталось поговорить с Ильей.               Часть девятая. Ночь открытых дверей.                  Когда дверь за спиной Алексея закрылась, я прошел к окну захватив свой потертый портсигар наблюдая за единственной ждавшей меня сигарой. Она набрала влаги и во рту ощущалась сыро. Утро было шумное, как обычно бывает у парижаней: они мчались сквозь ветер, дожди и грелись на участках ярких ламп их автомобилей. Октябрь подходил к концу, он промчался незаметно, но если вспоминать каждый день, то выйдет бесконечная дыра между страстным августом, и нынешней тревогой за окном. Похожее я храню в душе: во вред мне иль нет — Алексей огласил с утра пораньше. Сигарета в руках нервно дрожит, вот уж не помнится мне чтобы у меня наблюдались признаки аритмии в мои молодые года — иногда я страшился что «Чиквито» ускользнет с моих холодных рук какому-то парижанину на капелюх. Докурил ее досрочно, скоропостижно ныряя в теплый воздух в гостиной.            Тремор моего тела бился в агонии еще пары дней, в один из которых, я все же решился на сознание Макарову. Его взгляд по началу был пронизан гневом, страшным судом, однако после моих кристальных признаниях, чистых глупых слезинок — Макаров прерывисто меня обнял. Наконец его доброе лицо разгладилось, он улыбнулся и со лба исчезли морщины. Я был виновником перед ним, болваном отдавший себя на растерзания муки своей — да и толку? То чего страшился, и тайно охранял — было самым желанным, потайным и несмелым. Временами я немного приходил в себя, стоило мне подумать о Диане, и о ее карих глазах, как моя злость переходила в иную ипостасью: это уже и злостью назвать было трудно. Мои щеки жгло как на минусовом морозе, и глупостью я был окружен.            Наутро того дня, Алексей стал самым близким человеком в моем свете. Я не подпускал Илью, не звонил Диане, не смел проговаривать что-то несвязное, и все же, на пятый день моего молчания, Алексей все провернул. Он не успокоил меня, нет! Не изменил или что-то похожее! Он ткнул меня в мою же сторону, попросил вытянуть себя. И я повиновался, сделал все, дабы выглядеть не нервозно — стойко, спокойно, как лед.                   Вечер. Поздний, точно за шесть. Макаров проверяет каждые три минуты часы, боясь что если вдруг он не зацепится за них вновь — время перевалиться за час. Приятная осенняя погода колыхает подолы пальто и бланжевого плаща Ильи. Мои попытки отговорить его, изредка венчались успехом, поэтому Макаров, на радость мне, мерзнет, прибавляя на мое лицо издевательскую улыбку, за то что не послушал.                  — Ну где Морис? Я же так закоченею!             Зубы Макарова стукали друг об друга.             — Надо было надеть пальто, кретин, их у тебя целых два.             — Тьфу тебя, Нурлан, сука! — злится. Потому что холодно. — Ну где этот проклятый французешка?!            — Не ори! Голова болит!             — Шапку надо надевать!             — Я тебе сейчас ведро на голову надену!              Нашу перепалку остановил Морис машинным клаксоном. Фары слепили нам глаза. Макар радостно потер ладоши: уместился в теплый салон, и зарылся носом в широкий воротник. Тем временем на дежурный телефон Мориса звонила фирма, и он вновь проговорил знакомое мне имя. На проводе была Лена, и ее голос сквозь трубку слышали мы все. Приятная разница между мной и мной меня непосильно облегчала. Вероятно Алексей возомнит меня упокоенным, и наконец примет мои ранее мысленные извинения. Я был глубоко перед ним виноват, и намеревался все ему рассказать. Все до последней точки в моем мятеже. Так я был убежден что Алексей простит меня, или, в случае моего очень длинного языка, вмажет кулаком в лицо. Я был готов к любым исходам, и любой меня устроит.             Наша поездка не была долгой, скорее мы не успели согреться, как уже приходится выходить из авто. Макаров недовольно бухтит как пьяный дед, и это невольно меня веселит. Его черные очки запотевают и это веселит меня еще пуще.                   — Да харе ржать, придурок.             — Извини, извини, кот Базилио.              — Нурлан!         Я громко захохотал, схватился за его плечо как потерпевший, и так вы зашли внутрь казино. Нашего казино. Когда мысль плотно осела и вдарила в голову, я обратился взглядом к Макарову: его глаза отражали мои. В них плещется гордость, величие, восхищение.              — А когда-то мы с тобой пачку макарон на неделю растягивали…             — И на лекциях у группы списывали…             — И все равно нас ловили. — мы в одночасье хохотнули. Наши взгляды блуждали по темному помещению, увешанному богатой люстрой, золотые огни, светлые залы бара и ресторана, глушенный свет над рулеткой.              — Я никогда так не был рад Парижу, как сейчас.             — Он поменял меня. — Я.            — Да, меня тоже.              Макаров повернулся ко мне, его широкие ладони легки мне на плечи:             — Нур, такая ночь не потерпит молчания. Такая ночь создана для зарождения.            Я знал о чем он говорит, я знал что и сам воплотил это наяву. Но меня сковывал страх, все то же смятение, однако я согласился с Ильей. Мы подарили другу другу крепкие товарищеские объятья: двух друзей, двух коллег, двух потерпевших от Парижа. Служил он нам и Богом и Дьяволом.               — Идем, пошли же.             Макаров отстранился. В эти мгновения я находится рядом с юным Макаровым, с моим однокашником, с только будущим деловым соратником. Все казалось ненастоящим, за гранью правдивого. В то мгновения, меня посетила мысль: будь что будет. Даже если я потерпю поражение, если на меня обвалится злобная тирада — пусть! Я останусь тем, кем являюсь, буду двигаться, прекращу грязнуть в мыслях. Сегодняшняя ночь послужит мне уроком.                     Зайдя вглубь, я только и успел лицезреть сотни роскошных людей. Мне жали руки, целовали щеки, обнимали будто собрата, и так еще сотни и сотни людей. Списком гостей руководствовался я сам, и Эмир с Еленой. Мы выбрали верхушек, некоторые из них были богачами из Америки, с которыми я уже имел дела, или мне предстояло их завести. Илья румян, красноречив. Я сдержан, и вежлив. Краем глаза замечаю Елену в черном строгом платье, она сжимает в руках ручку с бланком. Когда наши глаза встретились — она поспешила зачеркнуть два последних имени в списке. Я был готов зацеловать ее, за ее внимательность и педантичность. Эмира к несчастью я не узрел.            Люди расходились к бару. На моих глазах, гости выпивали вино. То самое вино из-за которого я стою весь в овациях, с ног до головы покрытым чем-то искрящимся. В слепящих бокалах растекалось бордо. Я нахмурился. Повертев головой, я не застал никого схожего на Алексея. Мне пришлось убедить себя что он опаздывает, но через еще пятнадцать минут таких убеждений, я сбежал от мадам Физье, на поиски Елены. К радости она нашлась быстро.             — Красный тебе к лицу. — Я.             На ее тонких губах винная помада — единственно красное в сегодняшний вечер. Она смущенно улыбнулась.              — А ты как обычно кого-то ищешь, да?              — Именно. И раз уж ты знаешь, то…             — Он явится черед пол часа, как раз к банкету. Не волнуйся, в этот раз он никуда не денется.              — А что тебе известно про «прошлый раз»?              — Ничего особенного, просто ваше празднование и бурчащий Лёша в пол пятого утра.            Мы посмеялись и она чмокнула меня в щеку, удалившись.               — Бу!               — Эмир, ты дурак! Напугал.            Глаза Эмира светились счастьем. На его городом лице отпечаток красной помады, и я предположил что он недавно виделся с Леной. В костюме Эмира, единственными красным был платок в кармане пиджака.               — И где же ваша кричащие красные костюмы?               — Не путай униформу с парадным костюмом, Нурлан, к тому же, мы все еще делаем акцент на вине. — он бровью повел в сторону платочка. Я усмехнулся.               — Твоя жена? — недалеко от нас, стояла невысокая блондинка с худым лицом и гигантскими глазами. На ней были красные туфли. — И она тоже работает на Алексея…?              — Она наш дизайнер, — Эмир обернулся: — Да, золотце? Подойди сюда.               Ее походка была легкой, но точно смущенной. Она показалось мне прелестно миниатюрной.               — Добрый вечер, Нурлан, Светлана, рада нашему знакомству.               — Дорогая, отбрасывай эти формальности! — Эмир фыркнул. — Он уже наш друган, да?             Ладонь его хлопнула меня по спине, от неожиданности я пригнулся.               — Именно, да.           Света скоро попрощалась утаскивая Эмира. Я остался в одиночестве, пока рука Ильи не легка на плечо.               — Банкет начался.              Шум, гам, переворот, дамские заговоры, неженатые ловеласы, флирт, стук бокалов.              Я был как рыба в воде. Прекрасная дорогая высшая суета, которую сам вокруг себя воссоздал несколько десяток лет тому назад. Мне неохотно признаваться, хотя от признаний я давно получал скорое удовольствие, —  я был счастлив. Действительно счастлив. Может это только в сегодняшнюю ночь, может назавтра я вновь погрязну в тоне упущений, однако сегодня… сегодня я вновь властный человек. Но новый, без прошлого имеющегося «Начала», я его отпустил. И уже мне в радость, что только на сегодня. Завтра для меня не являлось аксиомой. Для меня его вовсе не существовало — я его ругал, проклинал, и никоим образом не ставил в ус. Когда же я пропустил момент своего торга? Когда печаль накинулась на меня среди друзей и товарищей? Их смех, любовь, улыбки — проходили сквозь меня. И я был этому ужасно огорчен. Мысли меня погубят, точно погубят. Стоило мне только задуматься… как я уже оказался в той пучине, которая должна была обмякнуть меня назавтра.             — Нурлан, речь.             Я встряхнул головой. О да, речь, точно… Возможно мне стоит сбежать? Ослушаться.             Мои глаза обводили всех вокруг.             Деловито улыбаюсь.             — Дорогие друзья, я рад приветствовать вас здесь всех! Ваши лица мне по-особенному знакомы, и в эту ночь, я невероятно благодарен поднять бокалы с вами, нашими гостями! — мои брови нахмурился, борьба внутри меня бушевала, мой нравственный дух развязывал мне рот. — Но возможно я лгу. Возможно я и капли всего не достоин. На меня легла судьба о которой многие бы убивали: деньги, успех, женщины. Все это. Но я делал ошибки, я делаю их сейчас. Мне приходилось уходить от любимых, прятаться от друзей, недоговаривать полюбившимся. Не сказать что все это меня закалило, скорее открыло глаза. Я покончил с собой, понял что будучи тем, кем бы многие хотели являться, я все еще был юньцом. Не знающим, потерянным. — лица других задумчивы. Сердце мое умирало из слова в слово. — Париж… Спасибо тебе, Париж. За нового себя, за новых друзей. За новую любовь.                  Бокал мой взмылься вверх, гости ликующе встали. Ладони создавали хлопающий звук, и даже он ни раз не смог меня пробудить.            Синие глаза, единственный стоящий заморожено в кричащей толпе, глядели на меня неясно. Мои брови сделались грустным домиком, и тут же извинительная улыбка. Я просил прощения, умолял его меня простить. Отпил вина, и окунулся в любовь. Мне всегда казалось что вина Алексея были созданы на его подобие: хаотичны, неизвестны, как руки хватающие тебя изо всех сторон. Я не наблюдал Алексея, нет, не наблюдал. Боги, о Боги, любимое лицо было ошарашено, неподвижно. Он должен ведь улыбнулся, мудро кивнуть и бросится мне в объятия. Но нет: он дышал через рот, губы побелели, на лбу, впервые, я рассмотрел морщины. Не вокруг глаз, от вечной улыбки, а тревожные, к старости. Алексей убежал, повертел головой туда и обратно, и убежал. Мне нужно было его нагнать, быстро схватить за локоть. Но я только проследил куда его ноги унесли, и только после этого, спокойно и уважительно покинул застолье. Я направлялся на открытый широкий балкон, на который выйдет только самоубийца желающий замерзнуть до костей.             Лаковые туфли нарушали тихую глубь казино от эпицентра гостей. На своем пути, несколько раз останавливался перед окнами, рассматривал луну сквозь плавающие облака. Своего спонсора я застал повернутого ко мне спиной. Его руки на балке витиеватой ограды незаметно дрожат. Молчание нарушать мне совестно.             — Я вижу, вы собрались с мыслями. Я рад.             — Алексей…            — Все ли вы решили, Нурлан?            Я поравнялся с ним. Теперь мне было видно его худое лицо, профиль сломанного носа, белые волосы на морозном ветру. Мое сердце дивилось, пылало.             — Нет, Алексей, если честно, то вообще ничего не решил.             — Мне жаль. Очень жаль.             — А вы? Вы снова думаете про того человека? И снова не скажете о ком?              Он отрицательно помахал головой. Его молчание мне не передалось, в отличии от Алексея, я был намерен вылить на него ведро правды.              — Я долго думал. Все пути снова и снова приводили к Диане.            Его лицо впервые повернулось ко мне полностью. Глаза казалась разбитыми.              — Вы решили к ней вернуться?             Я молчал. Подолгу молчал. Накануне я действительно набрал Диану. Между нами состоялся искренний разговор. Лишенный всяких смущений. Истина да и только.              — Главное чтобы это принесло вам счастья, Нурлан. Остальное уже не так важно. — его голос был холоден, но добрым. Он улыбнулся мне, отстраненно, но по-старому. В этой улыбке я узнал прошлого Алексея: еще мне не товарища, даже не делового партнера — хитрого, любящего издевки наглеца.              — Спасибо, Алексей, спасибо вам огромное. Вы… вы убили во мне меня. Вдохнули новое, хрупкое, но страшно мне нужное. Во всех словах я находил путь — все страдания привели к очищению, может частичному, но продуманному, бескорыстному.               — Я ничего не сделал, это все ваша заслуга. Одно только желание может сотворить нечто удивительное.              — Да…, да, точно…            Его слова я раскрыл по всех смыслах. Желание, одно только желание…              — Алексей?              — М?              — Раз уж мы все же стали кем-то вроде товарищей, могу ли я… могу ли я заполучить объятье?             Его синие глаза глянули на меня с довольным прищуром. Он сказал ни слово, а мне уже известен его ответ.               — Да.            Он полностью встал напротив. Алексей всегда был ниже, и если в жизни я так часто не обращался к этому, то на сейчас, моими мыслями только это и орудовало. Мои руки обхватили его талию. Его обхватили мои плечи. Мы стояли. Секунду, две, вот уже минуту.           Я первый отстранился, но не распускал узел рук: палец моей ладони ткнул Алексея в щеку, по-детски, а после провел осторожно по коже. Холодная, белая. Мои пальцы блуждали по сломанному носу, бровям, и ресницам. Мне не слышно его дыхание, он замер, превратился в лед, в айсберг. Только и следит, не прогоняя. Пальцы обхватили одно ухо, переместились на затылок белых волос. Стоило мне вернуться к его лицу, а моей руке еле коснутся губ — он отпрянул. Предо мной Алексей из кабинета. В этап нашей вражды. Он по привычке оттянул подолы пиджака: единственное красное у него был галстук.              — Диана, что сказала Диана.              — Ах, Диана… Ну… она была рада меня слышать, даже в мое бессилие. Она сказала что всегда меня примет, и этот раз не исключение.               Больше Алексей слова не вымолвил. Он не собирался уходить, и скорее намекал на мой уход. Что я и осознано понял. Не молвив ни слова, и направился к входу в помещение.              — Алексей, и напоследок…             Он развернулся, кивнул, велел мне продолжать. Я не смел ослушаться. Кажется мои ноги порхали, не касались земли, когда я заключил его лицо в ладонях, и захватил его губы своими. В голове, в мыслях, в безупречной рутине, я думал об этих губах, об этих глазах, и вероятнее всего себя безжалостно ругал. Губы холодные, только мои горячие — я не успел замерзнуть. Согреваю, обхватываю, вдоха сделать не даю. Я наступаю, его руки ухватываются за балку, а я сгибаю назад. Его спина лежит на проклятой балке, а мне все мало кажется. Это был настоящий мужской поцелуй, без женский пухлых губ и сладких парфюмов. Наш поцелуй был с вином Алексея, с его морозом и пахнущим костром. Он пропускал тихие, еле различимые звуки, и я их съедал. Мне боязно было отстраняться, мне казалось что так, я уберегу себя от летящего кулака, уберегу от злого взгляда. И продолжал целовать его губы, его щеки, его белую шею.              — Нурлан… Нурлан, остановитесь, остановитесь, сейчас же…           Он шепчет, я ни слово не разбираю. Когда его ладони, держащие мои щеки, отталкивают меня от его губ — я готов расплакаться. Вот она моя смерть.              — Почему?            Апория. Нежность, страсть, любовь. Я вновь тянусь к его губам, я невозможно долго прожил эти три секунды без его рта. Он барахтается, я держу еще крепче. Мой язык машет размашисто по губам, веля меня пустить. Свой вскрик слышу не сразу. Моя губа на вкус как железо. Ох… он укусил ее.              — Боже ну прекратите!             — Еще раз назовешь меня на «вы», и я нагну тебя через эту балку… — рычу, как чудовище, как одержимый. Алексей не пугается, это разгоняет в нем пущий огонь, уж я это яростно чувствую ниже. Но он контролирует себя, он оттесняет меня, смотрит грозно, словесно.              — Что за черт? Нурлан почему? Ты только что говорил что вернулся к жене, ты вообще в своем…             — Нет, о Боги, конечно же нет! Конечно я не в своем уме. И я ни разу не говорил о том, что вернулся к жене. — мое дыхание опыляет его шею, он слегка ведет ее в сторону.              — Но ты сказал что она тебя приняла, разве это не значило…             — Да, приняла. Приняла мою любовь к тебе. Приняла меня как друга, как бывшего супруга. И она первая знала, что я приду к тебе.              — Она?              — Еще когда я выражался про тебя нелестно. Она знала что ты меня изменишь, но не в дурных целях. И вот оно…              — Ох уж эта женщина…             Воцарилось минутное молчание, за которое я трезво опомнился, и вспомнил о не оконченном.              — Да стой же ты, стой!              — Просто дай мне тебя поцеловать!              — Ты сказал о твоей любви ко мне.           Теперь я отстранился. Мой взор вновь наткнулся на луну, она не была покрыта облаками.              — В конце твоей речи, ты сказал что-то о «новой любви»… Ты..             — Да. Да, Леш, да, — мне осталось целовать его глазами. Губы пухлые, глаза потрясенные. — А ты?               Лёша задумался.               — Мне нравилось быть с тобой с самого начала, — он вновь опустил локти на балку. Я слушал его через его спину. — Я рассмотрел то, что обычно люди могли прятать. Но не ты. Ты даже не знал что именно тебе надо утаить. Да, ты был властен и стоек, но я видел, даже знал, что именно происходит в твоем бумажном складе ума. Бумаги, мысли, скука. — он обернулся ко мне, его лицо исказила хитрущая лыба: — Но я решил вмешаться.              — Сожаления о не содеянном, всегда тяжелее чем потеря после осуществимого, — я повторил слова Леши. И как же я был рад узнать, что потеря никакая мне не досталась. — Леш, я…               — Я тоже, Нур, я тоже.              Мои ладони на его плечах, а нос вдыхает аромат белых волос. Лёша нежен, спокоен, его мысли теперь и мои тоже.            Макаров вновь был прав. Мне суждено воссоздать чудо, и никакое молчание не стало для меня сокрушением.            Макаров прав, а я вновь болван.             Так, через неделю, мне во второй раз приходилось покидать Париж. На его руках лежит моя новая жизнь, мое истинное нутро, и госпожа душа. Ее легкие удары сердца плескают брызги улыбок, сомкнутых губ, моего нового хобби — французского языка. Еще пару месяцев назад, я был обречен. Мой бумажный склад ума, моя безупречная рутина. Я их и словом добрым не вспомню, но точно с гордостью и торжеством вновь встречу. Макаров прощается с Евой со слезами на глазах, любовь их крепка и чиста, и мне гадать не приходится как сильно они влюблены. Однажды Макаров и мне заявил, что желает мне погибель от любви, желает сгорать в страданиях к единственной влюбленности. И вообразить страшно, как Илья молвил мне это уже влюбленному. Уже утопающему в горе.             «Первая мысль — лучшая мысль» — сказал когда-то Лёша, в привычной тогда мне манере. Неизвестный знакомый, вел меня в Новое, столкнул с Таинственным и Потайным. Открыл их ключом и за дверьми сам и оказался. Потайная любовь к некогда Таинственному Алексею. Я усмехнулся своему серому багажу.             Париж и Дьяволом мне стал, и Богом объявился. Любовь отнял, и ее же и подарил.             Лёша позади, зовет меня сесть в машину к Морису.