balm

      Ему больно уже очень давно.       Болит все — голова раскалывается, кости ноют, под кожей зуд, до которого он не может добраться, сколько бы кровавых полос он когтями не оставлял. Глаза сухие, десны болят, и все время жарко. Дью потеет сквозь одежду, а в воздухе стоит отвратительный запах древесного угля и бензина.       Он садится и прижимает ладони к глазам. Наблюдает за тем, как пятна танцуют в темноте, и это частично отвлекает, пока в челюсти не начинает пульсировать. Дью морщится и жалобно хнычет в тишине своей комнаты. Он не мог спать с того дня, как его заново призвали — спал всего по несколько часов за раз, только на коленях Эфира, пока тот гладил его по волосам. Он мог бы разбудить Эфира, он задумывается об этом на мгновение, но нет, ему тоже нужно поспать. С тех пор, как Омега ушел, ему поручили руководить лазаретом, и он был к этому совершенно не готов. Никто из них не был готов; Маунтин тоже почти дни и ночи напролет в саду. Дью не перегружен новыми обязанностями, его просто мучает бесконечная физическая агония. Эмоциональная тоже, наверное. Эфир однажды мягко намекнул, что Дью стал слишком часто огрызаться на него. То не было сказано с осуждением или упреком, но Дью тогда тоже огрызнулся. Он постоянно такой злой. Ему хочется кричать, рвать все на куски и впиться зубами в чью-нибудь шею, что угодно, лишь бы остановить боль. Он любит Эфира, черт возьми, он так любит его, но ему иногда навсегда хочется стереть со его лица эту жалостливую улыбку. Им всем его жаль, и это бесит. Кардинал тоже. Остальные молчат, к их чести, но он видит, что они ходят вокруг него на цыпочках, боятся сказать что-то не то, боятся самого слова «огонь», и от этого Дью тошнит. От Рейна тоже тошнит.       Он наблюдает, как они все суетятся вокруг нового водяного гуля, в котором Дью не видит совершенно ничего особенного. Недородок не умеет управляться даже с самыми элементарными основами магии. Только и делает, что смотрит на всех своими отвратительно слезящимися и жалкими огромными глазами, и все падают к его ногам, все бегут и спотыкаются, чтобы помочь. Дью чертовски тошно. Тем не менее, Рейн находится в самом конце списка врагов. Враг номер один — эта ведьма, сестра Император. Враги два и три — Альфа и Омега. Трусы. Далее по списку идут остальные гули, которые не смогли всего этого вынести, не смогли смириться с отсутствием Эмеритусов. Эфир жалок в своем сострадании, говорит, что он понимает и не винит их. Что ж, тогда Дьюдроп будет винить их за двоих. «Они любили его, Дью, очень любили его, они не могли остаться», — сказал Эфир. Какая чушь. Он тоже любил его, любил его больше всего на свете, и не важно, что в сердце Терцо не было больше места для третьего, это вообще не имело значения, он любил его, но он остался. И что он за это получил?       Он почти не помнит, что произошло до того невидимая сила толкнула его обратно в пропасть, словно утопающее существо. Он задыхался от огня в легких, кричал и корчился. Кожа покрылась бородавками и сажей, язык будто жалили осы, в глаза будто насыпали горсть песка. Как, когда ему наконец разрешили вынырнуть на поверхность, он подумал, что лучше бы ему умереть, как все было невообразимо больно. Как Копиа смотрел на него, широко раскрытыми от ужаса и вины глазами, с дрожащими руками, вытянутыми в явной попытке воссоздать гостеприимный комфорт Терцо, но не имея сил по-настоящему его предложить. В конце концов им пришлось послать за Эфиром. Он собрал Дьюдропа, как тряпичную куклу, и три дня и три ночи крепко держал его и пытался заставить перестать выть от боли. В первый раз было страшно и больно, но второй было невыносимо. И было еще более невыносимо, когда Эфир проговорился, что с ним провернули все это, чтобы воссоздать способности Альфы, когда Ифрит перестал быть вариантом. Ублюдки.       Некоторым утешением послужило то, что он овладел магией огня в рекордно короткие сроки. Хороший повод позлорадствовать над Рейном. Сестра была довольна, когда Дью, словно цирковая собачка, продемонстрировал свои новые способности. Она хлопнула в ладоши и сказала: «Ну! Посмотрите, как прекрасно все получилось. Я бы сказал, что эксперимент удался, мой дорогой Кардинал.» Дорогой Кардинал только стиснул челюсть и никак не ответил. Дью не ненавидит Копию; ему следовало бы, правда, но Копиа во многом похож на Эфира — слишком добрый и безвольный, его вины ни в чем нет. Сестра дергает его за ниточки и, честно говоря, Дью не очень верит в его лидерство. Так или иначе Кардинал Копиа в лучшем случае просто раздражает своей кроткой покорной натурой. Сестра Император же не упускает возможности крайне небрежно похвалить лояльность Дью, и все это всегда неизбежно оборачивается сравнениями с Альфой. Дьюдропу каждый раз приходится прикусывать язык, чтобы не разъебать все вокруг. Альфа, Альфа, Альфа. Когда-то это имя было центром его вселенной, но теперь оно лишь снисходительное эхо в его голове.       Если подумать, то Альфа для многих был центром Вселенной. Для юных гулей, таких как Дью, он был образцом для подражания, для старших гулей, таких как Зефир, — он был любимым братом, для Омеги — любовью его вечной жизни, а для Папы Эмеритуса Терцо — Началом самого существования. Он назвал их Альфа и Омега, Начало и Конец, потому что Терцо был никем иным, как поэтом. Дьюдроп наблюдал за их любовью, разделенной на три равные части, чистой и настоящей. За тем, как они почитали друг друга, за тем, как Терцо был смыслом жизни для Альфы и Омеги, и как они были лучшим, что с ним случалось. Дью этого так хотелось.       Ему этого хотелось настолько, что он сидел на холодном полу у двери папиных покоев, прижавшись ухом к деревянным доскам, водя рукой по собственному телу и давясь слезами, кусая кулак, слушая, как они любят друг друга в тепле и уюте настоящих объятий, растворяются в поцелуях друг друга. Терцо, стонущий их имена, они, называющие его любимым. На следующий день Зефир, обычно добрый, как теплый летний ветер, вместо того, чтобы пожелать доброго утра, ударил Дью резкой пощечиной, ее звонкий треск эхом разнесся по залу. «Ты думаешь, то, что ты делаешь — это любовь?» прошипел он, нависая над Дью словно буря. «Подслушиваешь, трогаешь себя в темноте? Не смей делать это снова. Не вмешивайся туда, где тебе не место».       Не место, да. Старый Зефир был прав — Дьюдропу никогда и нигде не было места. Сломанный, такой сломанный, измененный и переделанный. Не настолько хорош, чтобы быть чьим-то Началом, и не настолько бесполезен, чтобы его с концами бросили. И Альфа будто тоже тогда это чувствовал, учил Дью играть на гитаре зачем-то, шутил, что его с Ифритом, похоже, перепутали при рождении, что это Дью должен был родиться гулем огня. Ужасно, отвратительно. Альфа наверняка что-то чувствовал, и это еще одна причина его ненавидеть. Но основная причина, конечно же, лежит в предательстве.       А Омега… Он не уверен насчет Омеги. Для Омеги и Эфира все было проще. Они одной породы, а квинтэссенционные гули встречаются редко; родство между ними гораздо сильнее. Эфир был любимым учеником Омеги, если не единственным. Дьюдроп даже не думал этому завидовать, пока не осознал, как сильно его наебал Альфа. Так что Омегу он ненавидит, по большей части, заодно. Потому что он — Конец Начала Альфы. Они набор. Два ублюдка по цене одного.       И вот Дьюдроп в очередной раз оправдывает эту ненависть, лежа без сна и наблюдая, как за окном медленно рассветает. Для кого-то, кто ненавидит их так сильно, он подозрительно часто о них думает… Он подумывает о том, чтобы снова пойти к Эфиру, но боль достаточно утихла, и он может справиться. Все же, этого недостаточно, чтобы он мог снова заснуть. Он помнит, как вчера вечером одна из новых гулетт сказала, что утром будет хорошая погода. Прогулка так прогулка. У него будет оправдание, чтобы опоздать сегодня.       Снаружи все окутано густым осенним туманом. Сквозь него он видит несколько фигур. Значит, некоторые уже проснулись: пара сестер Греха сметает листья с мощеных дорожек. Гуль, которого Дью не знает, несет корзинку со свечами в часовню, чтобы подготовиться к утренней мессе. Дью идет мимо оранжереи — думает, может, Маунтин тоже уже проснулся и даст ему что-нибудь покурить. Маунтин действительно в оранжерее, он видит через витражное стекло его размытую фигуру, сгорбившуюся над столом, но явно спящую. Тогда никакой травки. Другие гули земли начинают толпиться в саду, тихо мурлыча между собой, когда Дью делает четвертый круг. Он еще не готов вернуться. С болью легче на свежем воздухе; стены аббатство стали давить. Он смотрит в сторону леса на окраине территории. Он не был там с тех пор, как перестал тренироваться с Водой, Альфой и Ифритом. Лишенный одиночества, мира и травы, он сходит с тропы в сторону чащи.       Он идет, должно быть, не менее получаса. Лес приятно пахнет — мхом и корой, свежий аромат. Так пахнут объятия Маунтина. Дью давно его не обнимал, с тех пор… ну, с тех пор, как все. Черт, его друзья, наверное, его ненавидят. Каким жалким куском дерьма он стал; невозможно находиться с ним рядом, искалеченным болью. Он вдруг остро чувствует ее, как только думает ней.       Блять. Он садится на бревно упавшего дерева, обхватив голову руками, надавливая на виски, пытаясь делать то, что Эфир всегда делает, чтобы сделать ему лучше. Это, конечно же, бессмысленно, поэтому Дью просто сидит, шипя сквозь зубы.       Именно так его находит Омега. Дью слышит, как в голове произносится его собственное имя, глубоким тембром, до ужаса знакомым. Он слишком быстро поднимает голову, его зрение немного плывет, но невозможно ошибиться в существе, которое он видит в нескольких футах от себя. Омега ничуть не изменился. Он больше не одет в одеяния, которые их заставило носить духовенство в свое время, но его волосы, его лицо, отчасти покрытое магической завесой, доброта в его глазах. Эта блядская доброта. Дью хмурится. Помимо всего, он вообще не может прочитать лицо Омеги; никогда не мог. Не может даже когда старший гуль уверенно подходит к нему ближе, с хрустом опавших листьев под его ногами. Дью чувствует себя так, будто его вывернули наизнанку, как будто Омега читает его мысли. Какое-то ужасное чувство зарождается в его груди, и он отчаянно пытается превратить его в ярость.       — Какого черта ты здесь делаешь? — его голос звучит не так устрашающе, как он надеялся; тихий, растерянный, немного ломающийся.       Омега не отвечает. Теперь он стоит лицом к лицу с Дью и смотрит на него сверху вниз, нечитаемый и непонятный. Вероятно, он замечает глаза, которые раньше были яркими, волосы, которые когда-то были черными, шрамы, разбросанные по коже, которых раньше не было. Он поднимает руку. Дью отдергивается от прикосновения, которое так и не приходит; ладонь останавливается в паре сантиметров от его щеки. Он читает его, понимает Дью. Эфир тоже так делает, хотя с прикосновением. Проходит всего несколько секунд, прежде чем лицо Омеги смягчается.       — Ох, маленький, — это всего лишь едва слышный вздох, когда его теплая рука наконец приземляется на щеке Росинки. — Что они с тобой сделали?..       Дью ломает. То ужасное чувство выливается в рыдание, и он наклоняется вперед, крепко прижимаясь лицом к груди Омеги. Омега, как и раньше прохладный, успокаивает пламя, лижущее кожу Дью. Его окутывают объятиями, держат, поддерживают. Его плечи трясутся, он рыдает, пока не может больше и рыдания становятся хриплыми и влажными вздохами. Проходит еще минута, прежде чем он может немного сосредоточиться и почувствовать, как руки Омеги поглаживают его спину, услышать, как он что-то говорит.       — Тебе больно, — это не вопрос, потому что Омега знает наверняка. Он понял это в тот момент, когда посмотрел в Дью в глаза. Он целует волосы на его макушке.       — Так ужасно, — выдавливает со всхлипом Дью и хватается за куртку Омеги побелевшими костяшками пальцев. — Постоянно. Я не могу спать.       Затем, Омега кладет его на сырую траву и устраивается рядом. Он вытягивает одну ногу и сгибает другую в колене под себя. Голова Дью оказывается у Омеги на коленях, и он плачет вновь. На этот раз тихо, слезы просто скатываются вниз по вискам и ушам.       — Это временные меры, но, по крайней мере, ты сможешь немного поспать, — говорит Омега, запуская пальцы в длинные локоны Дью, спутанные от небрежности, и почесывает его голову. Он пытается мягко пошутить. — Цвет волос новый тебе идет.       — Я не ненавижу тебя, — Дьюдроп не знает, что заставило его сказать это, но он чувствовал, что должен. — Я никогда не ненавидел тебя, никого из вас. Даже Альфу. Даже Ифрита... Черт, Ифрит, наверное, думает, что я ненавижу, Омега, я ему говорил, что…       — Дью, — хватка Омеги на его висках немного сжимается, и Дью практически чувствует, как уходит боль.       — Я сказал ему, что ненавижу его, но я не это имел в виду, я никогда не имел это в виду, — Дью оправдывается взахлеб. — Вы не сделали ничего плохого, я хотел уйти с тобой, я так хотел…       — Тише. Я знаю, — говорит Омега и глаза Дью снова слезятся от нежности. — Все в порядке.       — Они просто… они меня изуродовали после того, как вы ушли.       — Эфир рассказал мне, — чуть ярости проскальзывает сквозь зубы Омеги. А Дью понятия не имел, что Эфир поддерживает связь с Омегой. Он поэтому в лесу? — Мне очень жаль. Тебе никогда не следовало проходить через это.       — Но они предложили, и я согласился, я не знал…       — Они не дали тебе выбора, и ты это знаешь, — Омега снова сжимает пальцы, и внезапно Дью чувствует постепенную приятную сонливость, сменяющую панику.       Эфир тоже так умеет делать, и Дью раньше это ненавидел. Это было похоже на манипуляцию, как если дать успокоительное только для того, чтобы заткнуть. Однако сейчас он не может этого не ценить. Дыхание выравнивается, глаза перестают чесаться.       — Как вы? — тихо спрашивает он через некоторое время. Ему нужно чтобы Омега продолжать говорить. Это приземляет. Он чувствует над собой нежный раскат смеха.       — У нас все в порядке, Дью. Странно быть самим по себе, а не в аббатстве. Но у нас все в порядке, — он делает паузу на секунду. — Я слышал, ты издеваешься над новеньким.       Дью на секунду аж забывает, что ему нужно грустить и страдать       — Я? Издеваюсь? Над Рейном?       — Если его так зовут, — вновь смеется Омега, наклоняется и нежно целует складку между бровей Дью. — Я шучу. Но постарайся не быть с ним грубым. Ты слишком хорошо знаешь, каково ему. Не следует притворяться, что ты чем-то лучше.       Дью сразу понимает, что Омега прав. С Омегой так всегда. Черт, он так скучал по нему. Без них пусто. Маунтин и Эфир постоянно заняты, новые гули держатся особняком, а он даже не пытается познакомиться ни с одним из них. Как чертов отшельник, хотя именно таким он и стал. Он должен быть лучше.       — Как ты себя чувствуешь, росинка? — спрашивает Омега, массируя его затылок.       — М-м. Боли почти не чувствую, — только и может пробормотать Дью только после того, как осознает, что он гораздо более измотан, чем думал; его губы едва разлепляются, веки такие тяжелые.       — Хорошо. Это хорошо, — Омега снова наклоняется и начинает оставлять небольшие поцелуи, рассыпая их по щекам, переносице и глазам Дью. Он прижимает свой лоб к его лбу, словно пытаясь избавить Дью от всех мучительных мыслей. — Все будет хорошо.       Это последнее, что Дью слышит, прежде чем погрузиться в самый темный и мирный сон, который у него был за последние несколько месяцев. Он просыпается в постели Эфира, за окном темнота. Эфир сообщает ему, что он отрубился на двенадцать часов, лежа рядом и тщательно распутывая прядь его волос.       — Нашел тебя в обнимку с Омегой в лесу, — улыбается он. — Извини, я должен был сказать тебе, что вижусь с ним. Он хотел закончить учить меня.       — Не парься, я бы, наверное, не захотел этого даже слушать, — признается Дью, уткнувшись лицом в грудь Эфира. Прохладно и знакомо, чувство напоминающее Омегу, горько-сладкое, но от этого тем более утешительное. — Я репетицию пропустил сегодня, да?       — Копиа не возражал.       — Он никогда не возражает, — Дью закатывает глаза, но понимает, что на самом деле не так уж и раздражен. Даже благодарен, в какой-то мере, что его ситуации выразили понимание. Копиа всегда понимал. Блять. Спасибо ему надо будет сказать что ли…       — Я тут подумал, — выдает после нескольких минут спокойного молчания, и ненавидит, что получилось так робко, — можно с тобой завтра, посмотреть, как мультигуль будет учить дурацкого Рейна дурацкой водной магии?       — Свисс, — поправляет Эфир, ущипнув Дью за щеку. — Его зовут Свисс.       — Глупое имя.       — Ладно, Дьюдроп.       Он кусает Эфира в плечо. Его тело все еще болит, в висках все еще пульсирует, но впервые за такое долгое время он по-настоящему верит, что с ним все будет в порядке.