Время принятия

— Nein! Волжский вздрогнул и проснулся. — Bitte! — Вильгельм сидел на кровати, обхватив себя руками. — Nicht bitte! 'Пожалуйста! Пожалуйста, не надо!' — Виль? — Григорий сел. — Töten sie nicht, bitte! 'Не убивайте, пожалуйста!' — Тихо, тихо, всё хорошо, — Волгоград осторожно обнял любимого. — Всё закончилось, это уже в прошлом. — Toten mich, nicht sie! — Твангсте начало крупно колотить, речь теряла четкость. Виль просил убить его вместо кого-то. — Вильгельм, посмотри на меня, — Григорий силой развернул его к себе и понял, что Виль его не видит, он смотрит куда-то сквозь него. — Проснись! — встряхнул. Любимый сжался. — Wach auf! Вильгельм начал всхлипывать. Волжский понял, что положение если не хуже некуда, то близко к этому. Твангсте никогда не позволял себе слёзы в присутствии других. «Слабость показывать нельзя — сожрут». Нельзя признавать ошибки. Нельзя бояться. Нельзя позволять думать, что ты просто человек. Волгоград помнил, как вёл себя Вильгельм в первые годы в России: раздражение, презрение, холодная ярость, безразличие. «Если бы я показал страх, вы бы меня уничтожили». Только через пятьдесят лет он узнал, что Виль тогда плакал каждый вечер в ванной, пряча рыдания звуками падающей воды. Вода. Точно. Вода. Григорий заставил себя оторваться от любимого — Виль начал кашлять от слёз — бросился в кухню, набрал в стакан самой холодной воды, побежал обратно. Вода подействовала: Вильгельм поднял голову, хотя не перестал трястись. Волжский поставил пустой стакан и сел на кровать. — Sieh mich an, bitte, — он говорил на немецком, Виль не поймёт в таком состоянии русский. 'Посмотри на меня, пожалуйста'. — Sieh mich an! — встряхнул за плечи. 'Посмотри на меня! ' — Wie heiße ich? — 'Как меня зовут? ' — Gre… — Виль закашлялся, — Gregor. — Ich sage, es ist vorbei. Wenn es jetzt eine Vergangenheit gäbe, wäre ich nicht hier. Aber ich bin hier, neben dir. Es ist vorbei. 'Я говорю, что всё закончилось. Если бы сейчас было прошлое, меня бы здесь не было. Но я здесь, рядом с тобой. Всё закончилось'. Вильгельм смотрел на него пару секунд и вдруг обнял. — Прости, — он говорил на русском. — Прости, пожалуйста, это моя вина. Григорий замер. — Мне жаль, я виноват, я должен был… — Тихо, тихо, — Волгоград бездумно гладил любимого по спине. Разум отключился. Твангсте так и не извинился. Ему было жаль, очень сильно жаль, но он никогда не выражал это словами. Приехать из другого полушария по первому звонку, часами разговаривать о проблемах, терпеть приступы агрессии — на это Вильгельм был готов всегда, но вытащить из себя простое «Я виноват» он так и не смог. Григорий много раз видел, как Виль смотрел на его шрамы — с почти физической болью и сожалением, и думал, что сейчас это произойдёт, что немец наконец признает свою вину, но в итоге Твангсте просто прикусывал губу и отворачивался. А сейчас Виль сидел перед ним и сбивчиво извинялся. Григорий прикусил язык. Больно, вроде бы не сон. Впрочем, в его снах почти всегда больно. Может, это не сон, а простые галлюцинации? Если он видел вместо пальто труп, то почему бы ему сейчас не видеть извиняющегося Вильгельма? Твангсте выдохся: перестал говорить и просто обнимал, мелко дрожа. Волжский бережно расцепил его руки, уложил и обнял сам. — Всё хорошо. Спи. Григорий закрыл глаза. Возможно, ему просто это приснилось, сны ведь всякие бывают. Утром он спросит у Виля, что произошло, и если тот ответит, значит, это не сон. Волгоград прижал любимого посильнее, уткнулся в мокрую макушку и медленно уплыл вниз. Разбудило его шевеленье под боком. — Хватит возиться, — буркнул Волжский сквозь дрёму. — Семь утра, пора вставать, — любимый скинул с себя его руку, и Григорий открыл глаза. У Вильгельма были мокрые волосы. Волгоград сел. — Виль, ты ничего не помнишь? — А что я должен помнить? — Виль посмотрел на него с удивлением. — Твой день появления нескоро, годовщина начала отношений — тоже. — Ты не помнишь, что было сегодня ночью? — Gregor, это ты так выражаешь недовольство отсутствием занятий любовью? Григорий тихо застонал. — Если ты недоволен, то говори прямо, хорошо? Я не всегда понимаю твои намёки. «Уж лучше бы это было намёком на пустые вечера», — с тоской подумал Волгоград. — Ты сегодня опять лунатил. Не заметил, что у тебя мокрые волосы? — Действительно, — Виль с недоумением провёл по голове. — Я облился водой? — Нет, я вылил на тебя полный стакан. — Как скажешь, — Твангсте пожал плечами. — Я пошёл завтракать. Только через несколько часов Григорий понял, что Виль посчитал его слова сарказмом.

***

Набор номера: телефон чуть вибрировал при каждом нажатии, это раздражало, но менять настройки уже поздно. Гудки: никогда в жизни эти звуки не казались ему такими долгими. Сердце стучало как бешеное, Волгоград зашагал по лесной тропинке быстрее, пытаясь дать выход злости, растерянности и внутреннему протесту. Волжский не особо разбирался в медицине, но даже он знал, что если в детстве лунатизм явление почти нормальное, то для взрослых это совсем не норма. То, что случилось сегодня — ненормально. Это было последней каплей. Так не должно быть. Что-то пошло не так, но Вильгельму было плевать, хотя он о происходящем знал прекрасно, а Григорий не мог сделать ничего. Всё что он мог, это попросить помощи у того, кто мог сделать хоть что-то. Всё те же гудки. Определённо, он или меняет звук, или не звонит никому ещё месяц, потому что теперь эти звуки осквернены. — Берхард Михаэль Шпрее, слушаю, — произнёс голос из кошмаров. — Это Волгоград. Это нормально, что Вильгельм лунатит? — Григорий не желал разговаривать с этим чудовищем ни единой лишней секунды. На другом конце разбилось стекло. — Что? — неестественно ровно спросил Шпрее. — Два месяца назад он встал, открыл дверь, поднялся на второй этаж и спустился обратно. Десять месяцев назад он проснулся на улице в снегу, — Волжский сделал глубокий вдох. — Сегодня ночью Вильгельм умолял не убивать кого-то, просил убить его вместо неё или них, я не знаю, про кого он говорил, из-за немецких местоимений. Я попытался его разбудить, он проснулся, но не до конца, начал извиняться передо мной и плакать. Утром он ничего не вспомнил. — Ещё раз. Вильгельм. Лунатит, — кажется, Берлин выпал из разговора ещё на первом предложении. — Да. Значит, это ненормально? Немец молчал. Григорий начал злиться ещё сильнее: гораздо проще ненавидеть чудовище, не думая о том, что оно тоже умеет заботиться и волноваться. — Этого не должно быть, — медленно сказал Берлин. — Вильгельм никогда не ходил во сне, даже в детстве. Когда это началось? — Понятия не имею. — Он точно не ходил во сне до середины двадцатого века, я бы знал. — Отлично, значит, после Великой Отечественной Твангсте начал лунатить! — Григорий в бешенстве пнул камень на тропинке. Шпрее снова молчал, и Волжский с трудом заставил себя дышать ровно. Сейчас очень хотелось кого-нибудь прикончить, если конкретно, одну белокурую бестию, из-за которой вся его жизнь полетела в тартарары. — Проблема даже не в том, что Вильгельм лунатит, — задумчиво произнёс Берлин через минуту. — Это симптом, а не причина, и симптом неопасный. Проблема в том, что он сказал. Твангсте никогда не стал бы жертвовать собой ради кого-либо. Ему это не свойственно. — А может, это вы его плохо знаете? — едко спросил Волжский. — Мы знакомы больше семи веков, — холодно сказал немец. — Я знаю его так же хорошо, как он сам, возможно, даже лучше. Не вам говорить о том, что я его плохо знаю. Григорий сжал телефон. Берлин был прав, и от этого становилось ещё хуже. Он более-менее знаком с Вилем всего полвека, из которых лет десять Твангсте провёл в Германии. Они молчали: Волжский пытался успокоиться, а Шпрее о чём-то размышлял. — За эти семьдесят лет Вилли начал не только лунатить, — почти бесшумно прошептал Берлин. — Что? — Вильгельм сильно изменился после Второй мировой. — Для вас это открытие? — саркастично спросил Волгоград. — Нет, это открытие для вас, — спокойно произнёс немец. — Вы даже не представляете, как он изменился. — И как? — Устал. Потерял огонь в глазах. Стал более хрупким. То, о чём вы говорите, это только доказывает, раньше он бы не признавал вину ещё века два, — Берлин усмехнулся. — Вам не кажется, что он просто стал более человечным? — Григорий едва не рычал. — Называйте это как хотите, но Вильгельму это не идёт на пользу. — С чего вы так решили?! — в конце Волжский не удержался и сорвался. Берлин раздражённо выдохнул. — Хорошо, давайте разберём извинение, потому что для анализа жертвы собой у нас слишком мало информации, — в голосе немца появился металл. — Никакое количество сожаления и вины не изменит прошлое, поэтому они бесполезны и лишь отнимают время и силы. — То есть, вы хотите, чтобы Вильгельм был просто бесчувственной машиной?! — Я хочу, чтобы он был счастлив, — отчеканил Берлин. — В его жизни и без этого хватает проблем. — Сожаления — такая же часть жизни, как счастье! — Я на собственном опыте знаю, что жизнь без сожалений теряет очень мало красок, и вам меня не переубедить. — С вами бесполезно разговаривать, — выплюнул Волжский. — Не спорю, за шесть веков бытия столицей у меня появилась некоторая профдеформация, и вам придётся с этим смириться, равно как и с тем, что я даже с этой особенностью могу помочь Твангсте, а вы — нет, — немец коротко усмехнулся. — Спасибо за информацию, я займусь этим. Надеюсь, вы понимаете, что Вильгельм не должен узнать об этом разговоре? — Я не идиот, — Волжский слишком хорошо понимал, что произойдёт, если Виль узнает. Сказать, что Твангсте будет в ярости — это промолчать. — Прекрасно. Берлин закончил звонок. Григорий сделал глубокий вдох и ударил кулаком в ствол дерева.

***

— Как прогулялся? — спросил Виль, не отрывая взгляд от книги. — Погано, — Волжский зло упал на диван. — Если тебе станет легче, я могу сварить кофе с корицей и ванилью, — Твангсте перевернул страницу. — Не надо, лучше обними меня. Сядешь мне на колени? — Хорошо, — Виль отложил чтение, сел боком и обнял за шею. — Спасибо, — Григорий уткнулся в светлую, чуть растрёпанную макушку. Знакомый запах успокаивал. Минуты две они молчали. — Что-то произошло? Волгоград чуть не ответил «нет, всё в порядке», но осёкся. Внутри было очень неприятное чувство, что он предал любимого, хотя наоборот ведь ему помог: Берлин должен знать, что делать, он должен помочь. Вот только после разговора Волжский начал сомневаться, что эта помощь поможет, а не навредит. — Ты сегодня лунатил. Я вылил на тебя полный стакан, когда пытался разбудить, и это не сарказм. Ты умолял не убивать кого-то и просил убить себя вместо неё или них, я так и не понял, о ком ты говорил. Григорий почувствовал, что Вильгельм напрягся. — Я попытался тебя разбудить, ты проснулся, но не до конца, и начал извиняться передо мной. Виль замер. — И что было дальше? — очень медленно спросил Твангсте. — Я уложил тебя спать, и ты сразу уснул. Утром ты ничего не помнил. — Я и сейчас не помню. Они снова замолчали. — Прости, что заставил беспокоиться, — Виль бережно встрепал ему волосы. — Ты пытался убрать злобу пробежкой, верно? — Да, — уж лучше любимый думает так. — Если не секрет, кого ты просил не убивать? — Это случилось очень давно, да и объяснять будет долго. Не трать силы на это, хорошо? — Ладно, — если Твангсте не хочет говорить, то расспрашивать бесполезно. Молчание. — Ты удивился, когда я начал извиняться? — Я впал в ступор. Думал, что сплю. — Прости. Я… — Вильгельм болезненно вдохнул. — Мне правда очень жаль. — Всё хорошо. Волжский закрыл глаза. Берлин может катиться к чёрту со своим отношением к эмоциям. Шпрее неправ, и это его проблемы. — Виль, ты когда-нибудь слышал «никакое количество сожаления не изменит прошлое»? — Слышал, это любимая фраза Берлина. Откуда ты её знаешь? — В новостях прочёл. — Не знал, что ты читаешь новости. — Так что ты об этом думаешь? — Я понимаю эту точку зрения, но не разделяю. У Берхарда очень… своеобразный взгляд на мир. Ему так проще, но я так не могу. — И что ты тогда думаешь? — Всему своё время. Раньше было время ярости и отрицания, сейчас — время сожаления, потом наступит время принятия, — Виль рвано вздохнул. — Мне жаль. Я… мне жаль, что тебе больно. — Можешь говорить на немецком, если тебе будет так удобнее. — Es tut mir leid, Gregor, — Виль уткнулся ему в плечо. — Es tut mir leid.