Пойманная

      Эмма не собиралась добиваться своего положения, прыгая из койки в койку, но постель и партнёры меняются как перчатки. Стоит одному пропасть из поля зрения, появляется второй, исчезает второй — его заменяет третий.       Эмма не сразу вспомнит, где впервые встретилась с Майком, как оказалась в объятьях Джино, откуда свалился Джефф. Хотя ситуацию с последним она помнит прекрасно. Этот небритый неандерталец едва не посадил за решётку, обвинив в торговле наркотой. Она просто потянула за нужные ниточки, чтобы больше не слышать: «Ты у меня на крючке, Эмма! Делай что говорю, иначе!..»       И она сделала. Соблазнила. И не знала, что залегла под броню капитана прямо к сердцу.       Джефф часто возникает из ниоткуда, прикрывается работой: «Установишь прослушку», и иногда по-привычке скрежещет зубами, хватая за руку: «делай, иначе!», но захват на запястье ослабевает, когда он смотрит в глаза, видно, что разбирают противоречия. И стоит ей дотронуться до небритой щеки, скользнуть на грудь нежными пальцами, он готов стелиться к ногам, забывая зачем пришёл.       «Эмма, как я тебя хочу!»       Эмма дарует желанное не оттого, что нуждается сама, а с благосклонностью королевы, которой является. Её забавляет, как из грубого и необузданного манипулятора Джефф превращается в пушистого кота.       Безропотного. Нуждающегося.       И кто? Кто теперь на крючке, капитан?       Это по-своему умиляет.       Но как и королева, обременённая долгом, возложенным на плечи короной, Эмма не может изгнать Джеффа только оттого, что удовлетворять желания похотливых самцов не тот смысл жизни, который она искала, хотя месть свершена, и она не вещь, чтобы отдаваться ему по первому зову.       Кутаясь в белую простынь, поднимаясь с постели, она и хотела бы уйти навсегда, сказать: «эта ночь последняя». Но дёргаться на глубине всё равно, что подписывать себе приговор — капитан найдёт снова и уже не будет так покладист.       Джефф исчезает неожиданно. Сам.       Куда он пропадает и почему не ищет больше встреч ей неведомо. Жизнь так переменчива.       Как и постель.       Эмма трёт себя мочалкой в душе, желая содрать грязь, в которой успела искупаться, ступив на изменчивую тропу кинематографа. Сегодня о ней знают, завтра — помнят, послезавтра — отводят презрительные взгляды. Поэтому она рвётся из шкуры, чтобы сделать хоть что-то, вцепляется в шею, вгрызается в руки. В итоге она загубит себя, но что терять, если и так кажется, что отмываться придётся до конца дней.       У Майка — юношеское обаяние и лучистая улыбка, дьяволята в глазах, крепкое, наполненное молодыми желаниями и потребностями тело. С ним приятно. Эмма считает, что даже чуточку влюблена. И уверяется ещё больше, когда он надолго пропадает, а потом она видит его, флиртующего, с Эллен.       Ладонь долго горит от пощёчины. Эмма верит, он заслужил, пусть и сама к тому моменту успела потонуть в объятьях Джеффа, но у неё ведь не было выбора, а Майк отдавал себе отчёт. И кулон на его груди — искренний подарок, вложенная душа, частичка сердца, а Майк так просто заменил её на другую.       Растираемые по щекам слёзы не испаряются бесследно на утро, когда приходится держать удар под камерами, сотрудниками съёмочной площадки, Майком в сцене поцелуя и именитым режиссёром — самим Дэвидом Тарино.       Эмму не спасает горячий раф, преподнесённый Тарино, как способ задобрить, сдвинуть фокус внимания с её разбитости. Напиток расползается по площадке из смятого от удара стаканчика, и «уволю всех к чёртовой матери!» раздирает нутро, словно она наглоталась стекла. Упорный взгляд просвечивает рентгеном, препарирует, вынимает внутренности, расчленяет, и Дэвид не собирается сшивать обратно, только бросает увесистое:       — Соберись.       Словно это так просто!       Она чувствует себя сгустком мошкары, которая мечется в страхе, распадаясь частицами, куда-то бежит без оглядки, хотя приросла, не в силах сделать от Дэвида даже шаг. Безумие угасает только когда Тарино отворачивается и уходит.       Эмма обнимает себя за плечи, чувствуя необъяснимый озноб. Словно все органы и правда вынуты, и она вывернута наизнанку.       Ночь успокаивает.       Эмма склеивает себя с Майком, который провинившимся щенком вертится кругом, лишь бы хозяйка простила. Маячит перед глазами так, что начинает рябить. А она выстраивает стену здоровой гордости, чтобы пробился, разрушил, доказал, что достоин прощения.       Простить, значит проявить благосклонность. Что же с того, что побочность широкого жеста королевы — собственная бескрайняя нужда?       Упиваться поцелуями — не грех. Быть с любимым — не грех. Она рассматривает качающийся на груди кулон — знак её преданности. И любит Майка ещё сильнее.       Грязь с тела ссыпается комьями и больше не тяготит. На лад идут съёмки.       За пеленой успеха и радости Эмма не сразу замечает, как сильно меняется режиссёр.       Пылкость перерастает в размеренность, всё реже раздаётся на студии крик: «Уволю к чертям». Эмма справедливо думает, что дело в её личном счастье, которое разливается внутри, заставляет светится под взором камер и хорошо отыгрывать роль.       Но не всё является тем, чем кажется. Особенно с многогранным Тарино.       На фуршете перед премьерой Дэвид дарит дорогое колье, словно предугадывает, чего именно не хватает изысканному образу и платью в пол с волочащимся за ногами «хвостом».       Улыбка режиссера на удивление сдержанна, как и он сам. Только блеск в глазах, тщательно оберегаемый разворотом в нужный момент, прикрываемый веками. Там прячется интерес, который Эмма не распознаёт за непривычной скупостью эмоций.       Он же особенно остро ощущает кипение в груди с появлением на площадке Майка, так рьяно обжимающего тонкую фигуру Эммы.       — Мистер Тарино.       — Дэвид.       — Дэвид… — Эмма хмурится, пряча глаза.       Ветер, гуляющий на балконе, куда они выходят, чтобы побыть в тишине, треплет причёску, на которую стилист выложил не меньше полутора часов, но даёт возможность остудить костёр стыда, заливающий жаром щёки, чтобы Эмма не сгорела дотла.       — Дэвид… Я не…       — Просто подарок, Эмма, — голос тяжёл, как увесистая плита.       — Послушайте! — она вскидывает глаза и хочет выпалить с горячностью, обрубить до корня, обозначить границы. Всё это отдаёт какоё-то болезненностью. За налётом обычного женского желания быть особенной для кого-то ещё, Эмма чувствует опасность. Картина растекающегося по площадке кофе помнится слишком отчётливо.       Но вся горячность испаряется, как туман с рассветом, Эмма и не знала, что её можно заставить замолчать, лишь приложив к губам палец. Она хлопает ресницами, такими длинными и прекрасными, что Тарино улыбается краем губ, вскрывая ненадолго завесу потаённого.       — Говорить ничего не нужно, дорогая. Знаю и так, — рука скользит вниз, Тарино вглядывается в распластанные по горизонту городские огни. — Кого-то можно купить, кого-то нет. Тебя я не покупаю, — он бросает на неё взгляд с резкость коршуна, который замечает забившуюся в угол мышь. Молчание становится неуютным. — И сомневаюсь, что ты хочешь быть купленной. Разве нет? Я ошибся? — Эмма ведёт головой, и Тарино, удовлетворённо кивая, кладёт на перила ладони. Во взгляде навстречу ветру — почти полнота жизни. Во вздёрнутом подбородке — всесилие. Но на секундочку Эмма видит за маской спокойствия вселенскую грусть. Всматриваясь слишком долго, она вздрагивает, когда снова слышит ровный голос: — Не считай, что обязана давать в ответ. Я делаю добровольно. Как и ты добровольно простила и проводишь с ним ночь. Вынуждать, значит насиловать.       И откуда он знает? Всё так очевидно? От взгляда этого коршуна может скрыться хоть что-нибудь?       Эмме кажется, словно она стоит в порванном нижнем белье на сцене перед народом, и это совсем не роль, в которую нужно войти, задрав высоко подбородок. Но морщинки в углах его глаз смягчают напор, Тарино ободряюще улыбается.       У Дэвида в каждой чёрточке лица пролегает мудрость. Эмма просто привыкла бояться, теряться от долгих взглядов, вызывающих озноб, в нарастающей панике мысленно кричать: «что сделала не так?» Ведь он словно кожей чувствует её присутствие, потому что оборачивается, даже если занят разговором и стоит спиной. Ничего не говорит, только взгляд бежит вниз по телу, возвращается вверх, и Тарино продолжает диалог, как ни в чём не бывало. А у Эммы подкашиваются ноги.       Вот и сейчас он осматривает снова, пробивает всевидящим рентгеном, и поджатые словно с досады губы выглядят приштопанным наспех не подходящим лоскутом ткани.       Наверное, груз ответственности, возложенный на плечи режиссурой, затачивает под обстоятельства. Если хорошенько подумать, то самое грубое, что он сказал ей лично, было только стальное: «Соберись».       Сомнения держат недолго, хотя Дэвид добавляет совсем уж по-доброму:       — Развлекайся, милая. Повеселись на славу.       Забываясь в объятьях Майка, она теребит кулон, который свисает и ложится на её грудь, и осознаёт запоздало, проводит параллель — она и правда добыча, которой дали фору. И пощечиной едва ли отделается, если даст хотя бы намёк на надежду. Ведь он мужчина, да ещё и такой…       Словно сцена из триллера всплывает в памяти фигура Тарино, облокачивающегося ладонями на перила позади себя, когда он поворачивается, чтобы проводить её взглядом: «Будь с ним, но делай так, чтобы я не видел».       И это то, о чём она никогда не признается любимому, не произнесёт вслух даже шёпотом и на ухо.       На очередном фуршете, где голова кружится от брызг шампанского, Дэвид преподносит серьги в бархатной коробочке в комплект к ожерелью.       За возрастающей неловкостью, Эмма понимает, что его даже чуточку жаль. Она коллекционирует не только украшения, разноцветные коробки, которые со временем занимают в ряд место в шкафу, но и извиняющиеся взгляды, виноватые улыбки и робкие реплики на каждый такой случай.       Иногда она думает, что режиссёр расчленит её голыми руками, оставив гневное послание кровью для Майка: «Ты следующий, щенок!».       Но Тарино держится в стороне. И она начинает сомневаться в своих выводах, понимая, что где-то прокололась.       Раздираемая любопытством к собственным ощущениям, она чаще ищет его взглядом, чтобы понять, что же свербит под грудной клеткой при виде так сильно пугающей раньше фигуры.       Всё утихает, когда меняется режиссёр.       Смена декораций почти безболезненна. Только рана, оставленная очередным исчезновением Майка, не затягивается с новой картиной, работой над ролью, в которую Эмма пытается уйти с головой.       Пытается собраться, как велел однажды Тарино, сцепить зубы и плыть по бурному течению дальше, но ничего не выходит.       Может, секс без привязанностей — не так уж и плохо? И он — единственно верный курс, чтобы не собирать себя по частям?       Замаячивший на горизонте Энтони Вуд, словно взорвавшийся фейерверк, манит своей яркостью и жаждой к жизни. Эмму тянет в самое пекло, ведь там и правда — жизнь. Или только её тень?       Она идёт по скользкой дорожке, потому что нечего терять. Слёзы давно иссушены, потому что нечем плакать — в глазах ветры сахары — сухие и колючие, как и мелкий песок.       Эмма не чувствует угрызений совести. Больше не слышит голоса изнутри, дарованного природой, чтобы оберегать.       Секс — второй алкоголь, десерт на обед, развлечение на выходных — обыденность, не подкрепляемая чувствами, сплошная бытовуха, сводимая до движений вперёд-назад.       Она верила в нежное, чистое, когда встретила Майка…       И чтобы утешиться, Эмма идёт к Вуду, совершенно не скрывая своих намерений от нового режиссёра.       Неожиданная встреча с Тарино у него в гостях, выбивает ненадолго дух.       Ночь плотских утех не настаёт. А всё из-за Тарино, который вывел Вуда на балкон, где они разговаривают уже битый час. Эмме надоедает пить шампанское в одиночестве, она морщится от бьющих в нос искорок, отставляет бокал и, бросая последний злобный взгляд в сторону застеклённой лоджии, уходит, гулко стуча каблуками.       Но выпитый алкоголь даёт о себе знать в головокружении, нетвёрдой походке. И сначала Эмма путает направление в сгущающихся сумерках, а возвращаясь назад, к дому Вуда, сталкивается с Дэвидом.       Она не видела его слишком давно и неожиданно для себя — рада, как старому другу.       Он как обычно — с иголочки. Тёмно-серый костюм, как вторая кожа, сидит идеально, и Эмма думает вдруг, что он очень привлекателен, как какой-нибудь Давид работы Микеланджело, вытесанный из мрамора, поглаживающий в задумчивости подбородок. Выверенный до каждой пуговицы на костюме, до блеска от корпуса дорогих часов, до каждого взмаха руки, изгиба улыбки, до каждой морщинки на лице.       Она так устала, что не в состоянии отдавать отчёт действиям и, видя знакомое лицо, просто подходит, прикладываясь головой в плечо. Оно чуть уютнее, чем виделось на первый взгляд, а аккуратная ладонь, приложенная к спине в ответ, — теплее, чем весь Тарино вместе взятый.       Наверное, это к лучшему, что ничего не вышло с Вудом. Не будет сплетен какой ценой заработана главная роль.       Но теплота руки слишком искренняя, а поза бывшего начальника выдержанная и чуточку холодная.       На заднем сиденье дорогой машины, куда приглашает сесть Дэвид, она подаёт откровенные знаки — от поплывшей головы теряет ориентир: кто перед ней, и что именно она делает. Но странное, совсем иное опустошение расходится в теле недоумением, когда с задержкой и долгим взглядом в глаза Тарино отстраняет зажатые в кулак хрупкие ладошки, нацелившиеся стянуть дорогой пиджак.       — Успокойся, — он снова режет, но с аккуратностью хирурга, который точно знает, где и с какой силой надавить. — Отдохни и приди в себя.       Вместе с захлопнутой снаружи дверью квартиры, в которую выходит Тарино, выходит сформировавшееся понимание мира.       Она не догадывается о теме их разговора с Вудом, пока на третий, пятый, десятый день новый режиссёр не даёт понять, что помимо рабочих отношений Эмму не ждёт ничего.       Догадка не преобразуется в стойкий вывод, к тому же Эмма была пьяна, а Дэвид, хоть и решает работать с Вудом, не появляется на студии несколько дней.       Свет на происходящее проливает неожиданно появившийся капитан, который не замечает Эмму в упор, пока она, расставив руки, не преграждает дорогу.       Забавно. Она так хотела избавиться от его присутствия в жизни, а теперь догоняет сама.       Но ей и правда интересно, где он пропадал, раскрыл ли дело с наркотиками и почему она — главная часть его замысла — вдруг перестала быть важной.       — Скажи спасибо своему покровителю, — Джефф хмыкает то ли с удовлетворением, то ли с обидой, пятится задом, но дерзкая ухмылка, растягивающая губы, оповещает, что капитан ни капельки не прогадал.       Информация вбивает клин не только в голову, но и в то, во что Эмма нерушимо верила. Привычное ломается, распахивая новые и новые осознания.       Эти осознания не дают спать по ночам. Она чаще прикладывает к сердцу ладонь, раздумывая о причинах действий своего покровителя.       Распластанный на площадке раф, пелена гнева — единственное, что защищало Тарино от пылкого поступка схватиться за плечи, влепиться в губы и не отдать больше никому. И ещё, конечно, любовь, которую Эмма считала настоящей.       Под ладонью, в глубокой дыре, начинает плескаться нечто розовое, тщательно убиваемое, но, похоже, бессмертное.       И Эмма несётся на волнах позабытых чувств; искать строгий силуэт в толпе — смысл, который перерастает в потребность. Дэвид селится в её снах, грезится в прохожих, и зная, что встретит его там, на очередную премьеру она выбирает из его подарков самый красивый, чтобы блистать ярче всех.       И чтобы даритель заметил.       — Что-то случилось? — он вглядывается в неё с усердием исследователя, жаждущего обнаружить бесценный клад. А она выдаёт себя тяжёлым дыханием, бесцеремонным захватом руки и ненавистными слезами, вскипающими против воли в глазах.       — Осознание… — Эмма пожимает плечами, выдавливая только шёпот.       А Тарино прячет в неконтролируемом вздохе счастье юнца, которому даровали первый поцелуй, и теперь видит, мерцающие серьги и колье с браслетом — почти признание, принятие, негласное «да». И взгляд теплеет — не колется, не пронизывает, а окутывают плюшевой мягкостью.       За завесой поджатых совсем не от жалости губ, Эмма понимает — наряд бездушия, в который она так силилась влезть, чтобы перестать страдать и стать сильнее, — ей не по размеру. Он слишком тугой и колючий, и носить его, значит, лишиться чувств и веры в лучшее.       В бережном обожании, какого не дарил раньше никто, Эмма может позволить себе слабость, а быть королевой, контролирующей всё вокруг, совсем не обязательно.       Хотя бы потому, что для Тарино она не королева, а богиня.       Эмма в самом деле ничего ему не должна — никакого долга, условий — только ответную любовь, которая неожиданно проклёвывается ростком через толщу асфальта, крепнет, превращаясь в буйно зацветший куст, и грозится стать крепким деревом.       Дэвид не станет шантажировать и помыкать; она не та, от которой нужен лишь секс. И он отвадит каждого, не только Вуда и Джеффа.       Не зря же он ждал так долго, с упорством, когда девочка дозреет и всё поймёт.       Поймёт, что Майк не достоин присланного обратно курьером кулона, потому что держался за Эмму, чтобы самому ярче сиять. И пропал из жизни восходящей звезды не без помощи денег, отстёгнутых ему щедрым Тарино.