***
Стук настенных часов, тишина и постукивание собственной подошвой о пол выводили Пьера. Он сходил с ума от задержки встречи, от его опоздания. Уильям никогда не опаздывал. Чёрт был настолько идеален во всём, что даже приходил идеально вовремя. Вот только маленькая стрелка пересечёт отметку двенадцать, как дверь тотчас же распахивается, и на пороге стоит он. Уильям. Но теперь... теперь было тяжелее. Прошло уже двенадцать оборотов маленькой стрелки, а Лондона нет. Пьер сходил с ума с каждой новой минутой. Его выводили из себя всё его мысли, размышления об их будущей беседе и прочем. Он сам себя раздражал. Раздробленность в стране сделала из него настоящего параноика, который только и может, что по утрам замечать седеющие волосы от стресса. Хотелось съесть себя, но не ехать в эту проклятую богами страну. Хотелось умереть, переплывая Ла-Манш, но не быть в этой комнате. Хотелось забыть, что это не просто очередная комната Букингемского дворца, куда его привели под строжайшей охраной. Конечно, ведь это не та сама спальня Уильяма, в которой они в последний раз попрощались. Здесь всё напоминало о присутствии Уильяма. Аккуратно разложенные книги по размеру и алфавиту раздражали Пьера. Хотелось раскидать их по комнате, а те, что хранят записи от его руки, и вовсе сжечь или утопить в Ла-Манше. Злила и идеально застеленная кровать, что на памяти Пьера была тысячи раз смята от их безудержных битв. Битв, полных страсти и нежности одновременно. Ему хотелось сбежать отсюда. Хотелось не видеть фотографию в рамке, сделанную в конце девятнадцатого века. Не хотелось видеть там себя, счастливого и полного жизни. Хотелось всё это выкинуть и забыть. Звука шагов не слышалось даже спустя пол часа. Тишина медленно душила его, заставляя умирать в этих покоях. Пальцы Пьера подрагивали, волосы постоянно падали на глаза. Он даже чуть не полез за ножницами, чтобы отрезать себе волосы. Знал ведь, где они. Пьер всё знал об Уильяме. Даже его реакцию на своё появление знал. Уильям пусть и гениален, и ужасно умён, но тот, кто провёл с ним столько веков во вражде, не мог не изучить каждое его действие.«Знай врага и знай себя: тогда в тысяче битв не потерпишь поражения.»
— Ничего не скажешь мне? — раздался спокойный голос за спиной у Пьера. Пьер тут же подскочил с удобного кресла, в котором так любил проводить время Уильям. Кресло было сделано лучшими мастерами Франции, а затем подарено по какому-то пустяковому поводу. — Ты здесь? — Полчаса. Ответы Уильяма, как всегда, холодны и лишены присущей другим медлительности и нагруженности. — Сказал бы, — со слабой улыбкой прошептал Пьер. Видеть его он был, конечно, безумно рад. Пусть они враги, пусть так всё получилось, но Уильям сильно дорог его сердцу. Без Уильяма не будет и Пьера. — Это не я требовал аудиенции. Уильям проходит к креслу напротив. Он не злится, не требует, чтобы Пьер встал и освободил его место. Уильям здесь для того, чтобы слушать, а не говорить. Сегодня оправдываться будет Де Сенье. — Да... Это правда, — смятённо говорит Пьер, впиваясь в тело Уильяма глазами. Он ищет повреждения и раны от атаки фашистов. Он ищет душевные раны, что так хорошо скрываются под плотным слоем брони. — Я тебя слушаю, — высокомерно, прямо как и всегда. Уильям перебрасывает одну ногу через другую, опираясь на колено. Подпирает подбородок, выражая глубочайшую скуку. Иногда Пьеру кажется, что более скучного на первый взгляд человека нет. Уильям выглядит дотошно идеально. Чёрная бабочка сильно контрастирует с его белой кожей и накрахмаленной рубашкой. Чёрный жилет, сшитый из самых дорогих тканей, заставляет обратить внимание на часы на цепочке. Уильям не меняется. Он всегда так выглядит, куда бы ни пошёл. Раньше стоило Пьеру проснуться, как перед ним вставал образ идеального мужчины, образованного и образцового. — Я прошу прошения... — За что? — слишком резко, слишком эмоционально. Внутренне Пьер содрогается от такой реакции. То, что не вызывает у Уильяма сильной реакции, остаётся похоронено в глубине его разума. Но когда дело доходит до того, что его волнует и заставляет терять рассудок, то становится не до смеха. Уильям на грани безумия. Он сходит с ума только по одному взгляду его серо-зелёных глаз. — За что ты просишь прощения? Уильям всегда умел давить на людей. Разными манипуляциями он подстраивался под то, что хотят услышать от него люди, и в тоже получал желаемое. Этот проклятый человек век за веком заставлял Пьера вылазить из кожи вон, лишь бы выслужиться перед ним. Впервые Уильям выглядел столь жалко в какой-то степени. Он был совсем не похож на себя. В словах отражалась горечь от содеянного Пьером. В жестах проскальзывала обида, которую Лондон отчаянно давил. — Я тебя предал, Уильям. — Предал? — сквозь сжатые губы прошипел он. — Да, — с сожалением ответил Пьер. Предавать Уильяма было тяжело. Пусть они из века в век боролись с друг другом за влияние в Европе, за колонии. Но это стало частью их жизни, слилось в обыденность их жизни. У них просто не было другого представления отношений между ними. Либо война, либо никак. Впервые они столкнулись с предательством одного из них. Это было в новинку обоим. Странно, но за столько прожитых столетий самым близким человеком для каждого из них был их враг. Не друзья, не союзники, не кто-то другой. Враг — самое важное слово в жизни обоих. — И что? — пальцы Уильяма сжали обивку дорого кресла, но не настолько дорогого, как тот, на котором сидел Пьер. — Я прошу прощения. — Я не прощаю жалких предателей, ты же знаешь. Должен был запомнить, — последние слова вызывают у Уильяма желание спрятать лицо в ладонях. Он жалок, когда говорит такие вещи. Пьер не должен запоминать. Он вообще не должен быть здесь. — Я бы не продержался дольше, Уильям. Мы все были глупы, когда полагали, что после Великой Войны Германия будет разбита и слаба. Твоей вины тут столько же, сколько и моей. Уильям взрывается. Он подскакивает с кресла, подлетает к Пьеру и хватает за дешёвую шерстяную кофту, которую Де Сенье нашёл где-то в одном из своих многочисленных сундуках с вещами. Взгляд Уильяма прожигает, он метает молнии, впиваясь в лицо Пьера иглами. Хочется уйти, но ещё сильнее хочется остаться. — Шесть недель, Пьер! Всего шесть недель! — в лицо ему кричит Уильям. И кажется, что никогда такого не было. Крики, громкие слова от него — это редкость, почти невозможная. — Ты сражался всего шесть недель, а после отдался на растерзание. Уильям смягчается после громких криков. Пьер думает, что он потратил весь запас, который так долго копил. Это приятно, что Уильям отдаёт всё ему, но стыд и вина тушат в Пьере всю радость. — Оружие и армия были слабыми, у меня не было шансов продержаться против Германии или Третьего Рейха, как они теперь себя называют. Уильям, я бы не продержался долго. Слышишь меня? Пьер осторожно отводит руку Уильяма от своего воротника. Вместо этого хватает его за сжатые ладони. Тёплые, совсем не похоже на Уильяма. Обычно они похожи на лёд. Когда Пьер в очередной раз отдавал лидерство в их войне, то всегда чувствовал эти ледяные руки у себя на шее. Теперь они тёплые, словно угольки. — Я не могу быть твоим щитом, чтобы ты, прикрываясь за мной, руководил всем. Это время давно прошло. Если что-то происходит в Европе, то ты тоже становишься частью этого. У тебя нет выбора, mon amour. С виду Пьер спокоен, кажется, что ему безразлично всё. Но внутри он горит, сгорает за своё предательство, желает, чтобы всё повернулось по другому. — Они бы всё равно достали до тебя. Англия не может быть твоей уединённой от других горой. Ты не можешь всю жизнь прятаться там, ожидая, что до тебя точно не доберутся. Уильям молчал. Он обычно так всегда себя вёл. Изучал, думал, делал выводы. Вот только теперь хранил тишину не для того, чтобы анализировать, а для того, чтобы справится со злостью. Она, точно отрава парализовала его разум, заставив пальцы дрожать от желания прикоснуться, но не имея возможности это сделать. — Если бы я смог, то не стал бы и вовсе сражаться. Ты знаешь, что я уже допускал такие ошибки. Как бы я не был привязан к тебе, Франция мне дороже. Ты тоже бы пожертвовал мной ради Англии, я не злюсь. — Я бы пожертвовал, если бы не было другого выхода. Но в других случаях я бы сделал всё, чтобы спасти тебя и твою Францию, — говорит Уильям, ломая всё внутри Пьера. Хочется ударить его, заставить забрать назад эти слова. — Не говори такого, Уильям, — с сожалением шепчет Пьер. Ему больно. — Ты не дорожишь ничем, кроме себя и влияния в мире. У тебя нет другой жажды. — Есть. Пьер издаёт смешок. — Конечно, как я мог забыть про твою милую королевствую семью. — Я не про них. — Тогда мне не важно, что ещё там тебе дорого. Я не стану слушать. Если Уильям скажет что-то, что не желает услышать Пьер, то это разобьёт ему сердце. Ему не хочется слышать, что в мире есть ещё сотни тысяч вещей, что дороже для Уильяма, чем он. — Ладно, — тихо отвечает Уильям. — Тогда ладно. Пьеру хочется его убить. Он всегда такой. За это он его любит и ненавидит. Порой кажется, что их отношения строятся на этой бесконечной ненависти к друг другу. А хочется другого. Хочется спросить у него: как он? Скучал ли? Что чувствовал в тот момент, когда ему сообщили о том, что Франция сдалась? — Как ты, Уильям? — хмуря брови от болезненного кома в горле, говорит Пьер. — Имеешь ли ты право спрашивать? — с таким же выражением спрашивает он. — С чего ты полагаешь, что не имею? — С того, что мне было больно, — отвечает Уильям и кажется, что это шажок в новый мир. Совершенно неизведанный, прекрасный. А главное — с открытым и простым Уильямом. — Ты говоришь, что тебе было больно, но в твоей умной голове даже не возникает мысли, что мне ни чуть не меньше больно. Сожаление о том, что Уильям никогда не будет идеальным, любящим и нежным, заставляют Пьера отбросить наваждение от такой открытости Лондона. Даже то, что Уильям признался в боли от предательства, нет той утешительной нотки, которая спасёт Пьера от новой дозы манипуляций. Сил закрывать на это глаза уже нет. Их отношения обречены. — Я предал тебя впервые, Уильям. Ты же предаёшь меня постоянно. Я для тебя игрушка, такая же, как и Индия, Канада и другие страны, которые ты колонизировал. Если это то, что способно заставить тебя чувствовать боль, то ты даже не представляешь, сколько боли испытывают люди от твоей руки. Слова даются тяжело. Видимо, сегодня день, когда они оба потратят все свои запасы: Уильям — криков и эмоций, а Пьер — сил для того, чтобы высказать свои обиды. — Ты ужасен, Уильям. Но я раз за разом остаюсь с тобой, потому что не менее ужасен. Вот только эту простую истину я понял уже давно, а ты до сих пор топчешься на месте. — Я тебя не держу, Пьер, — серьёзно отвечает Уильям. Кажется Пьеру или нет, но со своими словами Лондон впервые не согласен. Видно, как ему хочется помотать головой, отказываясь от своих слов. — Я тоже тебя не держу, Уильям. Но всё имеет какой-то предел. Твои манипуляции давно на меня не действуют. — Я знаю... — Но ты ничего не можешь поделать, — со смешком говорит Пьер, он прикладывает ладонь к лицу, пряча свои безумные глаза. Хочется не тратить слова и время на разговоры, которые в итоге ни к чему не приведут. Хочется взять лицо Уильяма в ладони и дать ему оплеуху, чтобы не смел больше забывать про то, что они в этом аду вдвоём и больше здесь никого нет. — Знаю, Уильям, я знаю! И меня это раздражает, — всё взрывается внутри Пьера, вытекая на любовника жгучей лавой. Может, хоть на этот раз она растопит холодную броню Уильяма, которую он возвёл вокруг себя. Уильям молчит. Он внимательно смотрит на Пьера, обливая его холодом своих глаз. Ему хочется что-нибудь сказать Уильяму, но слов нет. Хочется прикоснуться к его рукам, лицу, телу, но его собственное тело проросло корнями в пол, заставляя молча смотреть на то, как сходит с ума Пьер. И Уильям согласен. Пусть уж лучше выплеснет на него всё дерьмо, что копил. Так будет намного лучше, ведь оставаться в этой дыре должен один из них. Иначе лучший в их паре утонет. Меньше всего Уильям хотел делать Пьера несчастным, но так уж вышло, что он имеет непростой характер. Да и цели у него намного глобальнее, чем у Пьера. Иногда он думает, что если бы Пьеру Де Сенье предложили домик в Альпах и тихую жизнь, то он бы без сомнений выбрал это. После прожитых веков ценится не сколько ты посетил стран, сколько выучил языков, а банальное спокойствие души. К сожалению, Уильям проклят своими амбициями. У него нет такой возможности дать Пьеру всё, что он пожелает. Он просто не может бросить дело своей жизни, забыв о величии Англии. Поэтому с горечью во рту, с бешено стучащим сердцем и кинжалом, воткнутым в сердце, Уильям говорит: — Тогда можешь идти, Пьер. Выходит жалко и слабо, не получается вернуть себе жёсткость, которую он проявлял в своих мыслях, когда ждал Пьера. Когда молил всех, чтобы он сдался, потому что у него нет возможности сражаться. Когда узнал о том, что Пьер сдался. Это не его война. Пусть лучше Уильям сам разберётся, примет сотни бомб на себя, но только не вечная тьма без Пьера. — Ты думаешь, я уйду, Уильям? — грубо, совсем не похоже на Пьера. Кажется, сегодня они поменялись ролями: Уильям рушит мосты, а Пьер восстанавливает. — Ты хочешь того, чтобы я ушёл? Пьер шагнул к нему, приблизившись на то жалкое расстояние, что было не в силах сдерживать напряжение между ними. Мягкие руки Пьера ложатся на твёрдые плечи Уильяма, ломая их одним движением. Лондон готов пасть к его ногам, лишь бы он остался. — Ты считаешь меня предателем, а затем прогоняешь? Уильям, ты поистине настоящий лицемер. В тебе нет ни капли честности по отношению ко мне. — А в тебе есть? — Уильям использует этот жалкий трюк для отвлечения внимания. Но сегодня Пьер по настоящему опытный воин, что пришёл получать вести о победе. — Обманываешь и себя, — Пьер цокнул языком, расплываясь в улыбке. Кажется, что перед Уильямом стоит зеркало. Оно отражает его с лицом Пьера. — Ты безнадёжен, Уильям. Стоит лишь поддаться, и его губы отдаются во власть Пьера. Он не щадит их, сминая, кусая, облизывая. Ему мало одних прикосновений губ, и Пьер прижимает его к себе. Уильям морщится от боли в руке, но не даёт возмущённому Пьеру отстраниться от его рта. — Прекрати! — рычит он, когда жалкие попытки остаться надоедают Пьеру. — Тебя всё-таки ранили германские самолёты? Пьер больше не видит ничего перед собой, он судорожно снимает с тела Уильяма дорогой пиджак, что он выбирал с полчаса. Было важно показаться перед жалким Пьером во всём своём величии и упрямстве. Ведь это не он сдался за шесть недель. Сняв с него рубашку, Пьер охает, когда видит проступившую сквозь бинты кровь. Зовёт слуг, чтобы принесли чистые бинты и мази. Уильям молчит. Молчать сложно, но ещё сложнее говорить. Что ему сказать? Что он тоже пострадал от них, но не посмеет сдаться, ибо в Европе может быть только один лидер? Может быть, стоило бы поблагодарить Пьера за заботу? Может быть, стоит просто молчать? — Я не стану просить прощения снова, Уильям, — забинтовывая его руку, говорит Пьер. — Мы с тобой в равной степени виноваты, у тебя просто нет права обвинять во всём меня. — Я не виню, — тихо и хрипло. — Несколько минут назад ты кричал на меня за то, что я продержался шесть жалких недель, — со смешком говорит Пьер. Родинка у его глаз подрагивает, и Уильям теряется, когда смотрит на неё. Понимание, что рядом стоит Пьер, а не кто-то другой, греет душу. Северные английские ветры затихают, гонимые лучами французского солнца. — Останься, Пьер, — умоляет тихо, почти жалко. Пьер молчит. Теперь его очередь молча думать и анализировать. Но взгляд его быстро становится хитрым, а руки шаловливо переплетают их пальцы. — Тогда ладно. Уильям его почти ненавидит за то, как ловко он повторяет его фразу, переиначивая смысл. Но злиться не станет, ведь можно провести тяжёлые времена вместе, по одну сторону баррикад. Уильям хватает его за руки, прижимает к себе и целует. Свободной ладонью зарываясь в волнистые волосы Пьера. Хмыкает, когда Париж почти мурчит от таких прикосновений.Знай врага так же хорошо, как и самого себя.