вероятность нашей смерти близка к нулю

кадзухе хочется утопиться. задохнуться в ледяной воде, потому что горячей уже неделю как нет. сброситься из окна — пусть глазные яблоки лопаются, а кости крошатся в драгоценности. хочется вскрыть — вены, сонную артерию, живот. сыграть в самурая и совершить харакири. кадзухе хочется умереть. тошно от выдуманной реальности — кто бы ни писал ее судьбу, кажется, под конец сей истории он начал сходить с ума. молнией — как он ненавидит молнии, какие отвратные эмоции они вызывают, какие раны оставляют — он опять потерял мысль. молния. мысль. нашел. какова вероятность того, что реальность выдумал не он сам? потому что его разум безнадёжно изломан на осколки, перетерт зубами в пыль и изолирован от здравого смысла. какова вероятность того, что реальность не была выдумана самими людьми? в попытках сохранить собственный разум они закупорили его в формалине, загоняя самих себя в ловушку. какова вероятность, что мироздание плетет не один-единственный человек, не знающий об этом? божество он или глупец — но почему так необходимо разделять? сама концепция реальности смешная. наивно верить тому, что видишь. иллюзионисты очень наглядно пользуются этим утверждением. не существует неизменной и независимой реальности, хорошо — кадзуха чешет скрытое бинтами запястье. шрамы раздражают и отвлекают. плохо. существует ли тогда концепция смерти? или это есть простой переход из одного состояния в другое? или конца нет, потому как жизнь — десятый круг ада — замкнута и бесконечна? это интересно. и даже не мерзко. тянет проверить. из мыслей выдергивают звуки — шаги. кадзуха машинально прижимает колени к груди, спину — к покоцанному бортику ванной. позвонки об него также бьются: цок-цок. глухо. глупо. в ушах что-то теплое и плавящееся — расплывающееся. дверь скрипит, роняет вместо слез пласты белой краски и косо склоняется в поклоне — она приветствует того, кто заставляет дрожать. кадзуха смертник — но кадзуха поднимает глаза. в них читается покорство напополам с принятием, восхищение на грани с отвращением. существо — пока что имя на язык не ложится, кадзуха не поведется на собственную обманную веру в тысяча первый раз — заходит в комнату. странно, плавно, немного по-кошачьи, но при этом до пятен перед глазами резко — если обычный человек повторит, то у него сломается позвоночник. захлопывает дверь, чёрными ногтями впиваясь в крошащуюся краску и оставляя следы. нецензурно шипит под нос, когда в кожу попадает заноза. и смотрит в ответ. высокомерно, но сочувственно, с желанием помочь и доломать до конца. «вытащить все кости, — вспоминается ненароком, — он хотел привязать нити к каждой кости и выдернуть». отзывается желчью на корне языка и щелкающими от холода суставами. в запястьях тянет — куда-то на дно. существо без имени — со слишком большим количеством имён — наконец представляется: — я странник, — «можешь не беспокоиться так» — всё в порядке. я не причиню тебе вреда. хотел… проверить раны. и садится — коленями о плитку, разбитым о разбитое. так, чтобы быть ближе и на одном уровне — на уровне жертв. на полу ещё осталась тусклая кровь. кадзуха судорожно выдыхает — как только можно, святое на греховном, он не стоит того. и тут же заходится кашлем. слишком резкое движение. слишком подозрительная боль — не в третьем межреберье, там уже привычно. на третьем ребре. кажется, страннику придется пересчитать кости в грудной клетке. каждый раз больно — уже привычно — что этим занимается именно он. странник тянется руками к его лицу с царапинами от ногтей на щеках. у него в локтях неестественно щёлкает — он не очень любит рассказывать о себе, но как-то обронил, что так было всегда и везде. кадзуха честно пытается не дёргаться, но чёртовы рефлексы — он до такой степени вжимается в бортик ванной, что позвонки, кажется, крошатся пылью. странник отводит взгляд и опускает руки. — плохо, — странник кисло усмехается куда-то в сторону стиральной машины, — выглядишь, кстати, ужасно. что я сделал? «что я говорил? — читается за одним вопросом несколько, — что я думал? до чего дошёл на этот раз?» «много чего» — должен ответить кадзуха. а потом рассказать обо всем: и о словах, и о действиях, и о предполагаемых мыслях. но вместо этого лишь склоняет голову: — ничего такого, — и знает, что дальше последует удар. несильный, отчаянный, даже, вероятно, не по кадзухе, но удар. просто чтобы попытаться вразумить. просто чтобы попытаться успокоиться. но странник сдерживается. наверное, кадзуха должен был выдохнуть менее восхищенно. хотя бы для того, чтобы не тревожить лишний раз ребро и не прибавлять страннику забот. — кадзуха, — с нажимом молвит странник. в кадзухе мешаются нажимы на грудную клетку и чересчур оптимистичные подозрения о том, что это вовсе не странник, — ты каждый раз говоришь одно и то же. это раздражает. почему нельзя хоть когда-то сказать правду сразу? — это уже случилось, — голос хрипит и ломается, — мне всё равно, я переживу. но ты ведь тревожишься и винишь себя. боишься даже. не знаю только, за меня или из-за него… или и то, и другое? — заткнись, — шипит странник в ответ, а сам руки на груди в защитном жесте складывает, — я не тревожусь. и не боюсь. мне… — застревает посреди реплики. «плевать на тебя» ложью повисает в воздухе. — конечно. я забываю. не стоит верить его словам. странник облегченно выдыхает, отводит взгляд на секунду. кадзуха ловит в этом выдохе доказательства — спокойствие от того, что каэдехара, кажется, поверил его игре, моментный выход из роли. он допускает себе такое, потому как слишком редко видит реальность — он не знает кадзуху так хорошо, чтобы понимать, насколько внимательно он присматривается к жестам любого из них. странник возвращает взгляд обратно, снова серьёзнеет — по-настоящему, потому что оглядывает его раны. каэдэхару так и тянет сказать, что «поболит и пройдёт», но часть его всё же осознаёт степень ранений. в этот раз ему досталось больше. в этот раз было гораздо хуже. вспоминать не хочется, но мерзость — причина желания умереть — лезет в мозг и съедает какие-либо иные мысли. он даже не слушает, что там боромочит себе под нос странник, не помнит, как соглашается на его помощь, как с него стягивают майку и начинают таки пересчитывать рёбра. скарамучча целует его. так хищно и по-животному. в запястьях отдается ноющей болью. он прикусывает его губу до крови — знает, что кадзуха терпеть так не может, но все равно каждый раз повторяет. чужие пальцы впиваются в шею до полумесяцев по сонным артериям. кадзуха резко выдыхает и ловит чужую усмешку. мерзко. собственная кровь щедро заливается в горло. приходится глотать. в голове церковным колоколом бьёт мысль, что скарамучче не дозволено его целовать. вообще касаться его. и кадзуха пытается сопротивляться, но скарамучча — грешное божество, ему перечить равно спору с дьяволом. скарамучча валит его на скрипучий пол гостиной, скарамучча усаживается сверху, скарамучча давит руками прямо на сердце, словно пытается запустить его заново, до хруста костей, скарамучча несёт какой-то бред, который кадзуха вообще не хочет слышать. каэдэхара отворачивается, смотрит на снег — первый в этом году — и просто ждёт, когда всё закончится. именно тогда черные ногти грубо впиваются в щеки и возвращают пустой красный взгляд на разъяренный синий. щёлкает — в шее у кадзухи и в запястьях у скарамуччи. кто-то из соседей стучит по батареям. он наваливается на него всем телом. ведет пальцы ниже, оставляет царапины. холодная кожа горит от теплых капель крови. скарамучча с какой-то чудовищной, ядовитой нежностью стирает их теми же пальцами. как нормальные люди убирают у любимых слезы с глаз. они обычно шепчут, что всё будет хорошо. скарамучча же трепетно кладёт бледные руки на шею и шепчет в самые губы: — я хочу тебя убить. — кадзуха? — тревожно зовёт тот, кто притворяется странником. каэдэхара вздрагивает, с трудом фокусирует взгляд на знакомом лице перед глазами. рассеянно замечает почти детское беспокойство — так не знающие о смерти смотрят на родителей, которые слишком долго не просыпаются. так не смотрит странник. когда он более-менее возвращается в реальность, лицо становится менее встревоженным. странник продолжает более спокойным тоном: — я закончил. из основного: огромная гематома на груди. выглядит… ужасно. ребра, вроде как, не сломаны, но и я не врач. царапины я обработал. — спасибо, — тихонько шепчет кадзуха, — кабукимоно. кабукимоно замирает. а потом неловко смеется, смущённо улыбается, руку в волосы запускает. он сразу становится словно невинным, лишается напускной грубости, кажется эфемерным, мягким и хрупким. и зима словно теплеет. — я надеялся, что ты меня не раскусишь, — вздыхает кабукимоно, — но ты слишком хорошо выучил нас всех. жаль, что по… не лучшим причинам. конечно, кадзуха выучил их всех. от этого зависит его жизнь. на самом деле, их было бы легко различать, но каждый стремится притворяться — пожалуй, нежелание рассказывать о себе и показывать свою личность есть единственная их общая черта. кабукимоно — первородный. тот, кто единственный жил в своей голове, в своём теле. и одновременно с этим он — последний из трёх. таковым был странник, пока его не разорвало напополам. добрым, спокойным, согревающим. невинный ребёнок — ребёнок невинности. невинности, которая оставляла его ночью спать на ледяном пороге дома, если он не успевал прийти вовремя. невинности, однажды едва не выколовшей ему глаз без видимой на то причины. скарамучча — тот, о ком хотелось забыть, но о ком приходилось вспоминать в первую очередь. тварь, живущая по собственным законам и нормам морали. грешное божество, грязно влюбившееся в смертника. в своём мирке он был великим существом, но в реальности кадзуха не мог сильно сопротивляться только потому, что его тело принадлежало и тому, в кого влюбился уже каэдэхара. странник — кабукимоно, которого поломал скарамучча. грубый и высокомерный, он умудряется не ставить себя ни во что. странник проблемный и сложный, и сначала кадзуха хотел просто помочь ему чем-нибудь. сейчас кабукимоно — когда его изредка выпускают остальные — спасает их обоих. снова тревожно смотрит. кадзуха знает, что он начнет говорить сложные вещи, но всё равно не останавливает. — кадзуха. тебе стоит хотя бы показаться в больнице. пожалуйста. странник тоже этого хочет, даже если не говорит. — нет. врачи не глупы, они поймут, что не всё в порядке. вызовут полицию. у вас будут проблемы. он убьёт вас. а я… умру без вас. было глупо настолько терять себя в другом человеке. особенно в страннике. особенно при условии, что он в своей голове живёт не один. крупицы его здравомыслия иногда жалеют об этом, но всё остальное его существо зависимо от странника немногим лучше, чем скарамучча — от него. кабукимоно бессильно сжимает бортик ванной. выдыхает, немного согревая воздух между ними. рассеянно заправляет светлую прядь волос за чужое ухо. цепляется взглядом за глаза с лопнувшими капиллярами — там и остаётся. следующий выдох задевает теплом чужие губы. — можно?... — аккуратно спрашивает. в интонацию вплетается какое-то детское предвкушение. словно прятаться под ёлкой в новогоднюю ночь, чтобы увидеть санту. кадзуха тоже цепляется. за блики в потухших глазах. думается, что это иллюзия. просто отражение мигающей лампы. за наивную влюблённость, за преданность и восторг. — …нет, — выдыхает прямо в губы кабукимоно. тот по-кукольному моргает, но отстраняется. рука нехотя выскальзывает из чужих волос и повисает рядом со второй на бортике. — извини. — не стоит. ты заслуживаешь всего, чего хочешь. совсем не того, что имеешь сейчас, — отстраненно говорит кадзуха, наблюдая за тем, как сжимаются и разжимаются чужие кулаки, — я того не стою. по крайней мере, не сейчас. но если из вас троих в итоге выживешь ты, и твоё решение не поменяется… я позволю. — едва ли это возможно, — с хрустальной грустью произносит кабукимоно. роняет голову на руки, словно всё это отняло у него слишком много сил. — твоё выживание? — смерть только двух. или вообще чья-либо смерть. Либо мы все выживем, либо мы все умрём. хотя твой вариант тоже имеет смысл. кадзухе иногда казалось, что он выдумал их всех. и кабукимоно, похожего на ангела. и скарамуччу, похожего на демона. и странника, похожего на человека. кто выдумал реальность? существуют ли люди вокруг на самом деле? если кадзуха однажды проснётся и узнаёт, что всё это было симуляцией, то сначала заплачет от облегчения, а потом — от горя. и до конца жизни будет скитаться по задворкам своего сознания, выискивая существо с тремя личностями. не зная даже, чтобы убить — или оживить. может, он выдуман кем-то из троицы? может, всеми сразу? может, его мысли — не его мысли, может, он — пустышка, искусственно наполненная чувствами? кабукимоно смотрит на снег за окном — второй в этом году. тоже, возможно, выдуманный. как и окно, и квартира, и весь мир. кадзуха видит, как что-то в его глазах темнеет — уходят блики, которые нельзя заменить отблеском лампы. возможно, они тоже с самого начала были выдуманы. странник жмурится, часто-часто моргает и поднимается с пола. колени привычно хрустят. он молча проходит к двери, и кадзуха флегматично решает, что он его не заметил, но странник бросает через плечо в самом проходе: — снег пошёл, если ты вдруг не видел. — видел. — хорошо. я схожу в магазин, надеюсь, не сдохну на холоде. и найди пледы, а то мы сдохнем от холода здесь. — хорошо, — невесомо улыбается кадзуха. прикидывает, что в шкафчике на кухне, вроде, ещё оставалось немного чая. можно будет заснуть в тепле под какое-нибудь второсортное аниме из нулевых. если повезёт, никто из них не проснется от кошмара. или в кошмаре. или кошмаром. — ...и, кадзуха, — тихо, на грани реальности добавляет странник, вытаскивая из мыслей, — выбирайся отсюда, пожалуйста. дверь за ним со скрипом захлопывается. кадзуха зависает на пару секунд. выдыхает. и открывает глаза. если он придумал эту реальность, то выгнать из нее его не сможет даже странник.