***
Хуа Чэн бросается к ногам своего Бога, моля о прощении за свою ничтожность. Но Се Лянь никогда не был милосердным богом. Конечно, он добрый; он терпеливый. Нежный. Его научили быть таким. Постепенно Се Лянь научился и тому, что доброта и нежность — вещи, отличные от милосердия. Было ли это милосердно, сказать кому-то жить ради него? Было бы это милосердно, сказать: «Перестань, просто забудь обо мне и живи для себя»? Как такое могло произойти? В этих моментах не было ничего, даже близко похожего на сострадание. Он определенно желал прекратить страдания этого человека, но ему даже в голову не пришло спросить, чего хотел он сам. По-настоящему милосердный бог сказал бы: «Благодарю, спасибо, спасибо. Я желаю тебе только счастья. Пожалуйста, постарайся найти причину продолжать жить. Если ты лишился надежды, то знай, я всегда надеюсь на тебя». Он точно не сказал бы: «Тогда отдай свою жизнь мне». «Ведь это для тебя ничего не стоит, просто быть моим».***
— Ах, — Се Лянь внезапно осознает: — Я никогда не рассказывал тебе историю своей первой любви. Или не совсем внезапно. Он жил с этой мыслью с тех пор, как Хуа Чэн, положив руку на сердце, опустился перед Се Лянем на одно колено и поднял на него этот серьезный взгляд. В то мгновение одичавшее, колючее, с ног до головы облепленное цветами, существо внутри него вышло из-под контроля. Больно, когда нечто настолько большое и обросшее шипами внезапно расширяет свою территорию. Если бы состояние Се Ляня уже нельзя было назвать очень тяжелым, он наверняка свалился бы в обморок от переизбытка ощущений. Но за это время все дошло до такой степени, что Се Лянь совершенно неспособен отличить боль — эмоциональную и физическую — от себя самого. Несмотря ни на что, Се Лянь, едва способный дышать сквозь шипы, листья и цветы, заполонившие его горло и легкие, двигался дальше. И вот оно, наконец, после всего, что им пришлось преодолеть: долгожданное облегчение. Тот монстр, которого они вырастили вместе, больше не грызет в отчаянии их органы и внутренности; не пожирает безнадежно жизнь в поисках выхода. Прямо здесь и сейчас, они вдвоём ненадолго умиротворены в садах Дома Блаженств. Се Лянь использовал плечо Хуа Чэна, как подушку, в то время как его самый преданный и ценный последователь лениво вырезает цветок из бледно-белого дерева. — Да? — говорит Хуа Чэн спустя мгновение. — Почему гэгэ вдруг подумал об этом? Нормальной реакцией было бы сделаться ревнивым и ненавистным, не так ли? Даже если Се Лянь уже сказал ему, что эта история любви — скорее мечта, чем действительность, для человека, породившего такую чудовищную любовь в тени Се Ляня, для такого сентиментального монстра, каким стал Хуа Чэн с тех пор, когда был всего лишь безымянным бездомным ребенком — нормально было бы чувствовать некоторую обиду. Однако Се Лянь упоминает об этом сейчас именно потому, что это не та реакция, которую можно ожидать от Хуа Чэна. Даже если он иногда прибывал в отчаянии из-за того, что их история длилась так долго — все-таки Се Лянь знал, что это к лучшему. Ему потребовалось немало лет, чтобы стать человеком, достойным его любви. Или, по крайне мере, такой, что не будет эгоистично и беспечно вредить сердцу, которое ей доверили. Во всяком случае, не снова. — Как часто я был вдали от твоих мыслей все эти годы, — беспечно поддразнил его Се Лянь. — Это не то, что бы внезапно. В то время я просто не хотел рассказывать тебе историю этого, но и сказать правду тоже не мог. Правда, она всегда немного… Ах. Хуа Чэн мычит, перебирая в руках вырезанное изделие. Как всегда, осторожно, чтобы не толкнуть Се Ляня по голове. — И ещё чуть-чуть потому, что ты стольким со мной поделился. Я подумал, что тоже должен что-нибудь рассказать. Это же не какая-то тайна, — тихо размышляет он. — Мкх, не тайна, раз все Небеса уже знают, — согласился Хуа Чэн. Выходит, слух о том, что Посмешище трёх миров потеряло жену при падении своего государства… Правда! Наверняка он отлично разлетелся, несмотря на все усилия Му Цина и Фэн Синя. Нет ничего удивительного в том, что Хуа Чэн долго не верил конкретно в эту сплетню. Он лучше всех знал, что у Се Ляня не было времени влюбляться. Услышать слова по этому поводу из первых уст было в некотором роде сильным потрясением. Но все-таки они не виделись восемьсот лет. Кто знает, что могло случиться за это время, поэтому ничего не должно быть настолько удивительным. Признаваться в этом было немного неловко, но Се Лянь постоянно и без стеснения заявлял о своём мужском бессилии, поэтому он обязательно справится. — Что ж, история разворачивается… Понимаешь, в лучшем случае люди предполагают, что я совершенствующийся. Как только я понимаю, что разговор идет в этом направлении, я вперёд них вспоминаю... Свой дом, — неловко объясняет Се Лянь. Он облизывает пересохшие губы и продолжает: — Расцвет государства пришёлся на мою юность, однако в последнее время оно пережило ряд несчастий. Они происходили одно за другим и многие люди начали умирать. Молодежь, в том числе и я, делала все, что могла, чтобы прервать эту череду бедствий — даже возносили молитвы. Казалось, ничего не помогало. Было такое ощущение, будто это место навеки забыто небесами. Хуа Чэн издаёт недовольный звук; а ведь раньше он был таким хорошим слушателем! Но теперь, когда все тайны оказались раскрыты, он осмелел и любит поспорить. Проследив, чтобы нож находился подальше от резьбы, Се Лянь легонько ущипнул его за бок. — Это история, Саньлан. Разумеется, у нас с тобой разное представление о тех событиях. — Было бы гораздо лучше, если бы небеса действительно забыли об этом, — невнятно бормочет Хуа Чэн. — Тс-с-с, — призывает Се Лянь. Хуа Чэн драматично вздыхает, наверняка надув губы от обиды. Но Се Лянь решительно не поднимает головы, потому что знает, что в этом случае ни за что не сможет удержаться от поцелуя. Эту историю нужно дорассказать сейчас. — Два моих близких друга вскоре покинули это гиблое место, а после несчастья настигли и мою семью. В то время я остался практически один во всем мире. Практически — потому что был один человек. Молодой юноша из столицы, который пообещал всю жизнь оберегать меня. Его можно было бы описать одним словом — талант, этого юношу ждало большое будущее, не случись все эти невзгоды. Несмотря ни на что, он честно старался меня поддержать. Хуа Чэн уже даже не пытался притворяться, что сосредоточен на резьбе, однако деревянный цветок и нож из рук так и не выпустил. Се Ляню невольно подумалось, что если бы у Хуа Чэна билось сердце, сейчас бы оно колотилось — он сидел неподвижно. — Как-то давно я привлёк внимание очень неприятного человека, который из-за всех сил старался свести меня на кривую дорожку, — тихо продолжил Се Лянь. — Даже тогда тот юноша оставался на моей стороне. Когда я почти утратил веру в лучшее, он принёс мне цветок, как напоминание, что все не всегда было так ужасно. Но к тому времени, как я это осознал и пришёл в себя, стало слишком поздно. Хотя я боролся с тем злым человеком, который хотел сбить меня с верного пути, мои необдуманные действия уже привели к смерти этого юноши. Помолчав немного, он сказал: — Обычно, когда я рассказываю людям эту историю, они проникаются сочувствием и не спрашивают у меня больше. — Ваше высочество, ты… — Хуа Чэн откладывает нож и поворачивается, чтобы прижать руку Се Ляня к своей груди, как будто он тоже забыл, что у него не бьется сердце. Выражение его лица смягчилось, но в нём все еще угадывались нотки грусти. — Не расстраивайся больше, — шепчет он. — Разве ты не знаешь, что я всё ещё здесь? И тогда Се Лянь понимает, что глаза щиплет от непролитых слез. Его горло болезненно сжимается. В конце концов, перед ним его первая любовь, по которой он страдал семь столетий. Неудивительно. Неудивительно, что разговор закончился на этом, если он так остро отреагировал, даже зная, что его Умин всë еще жив. Даже зная, что его Умин стал таким человеком, которого он всегда в нём видел. Великим. Могущественным. Се Лянь поднимает руку, чтобы ласково погладить щеку Хуа Чэну, и говорит: — Почему мне нельзя расстраиваться из-за того, что тебе было больно? На его лице отражается сомнение, когда он нерешительно накрывает руку Се Ляня своей и сжимает, ластясь ближе к ладони. Достигнута точка невозврата. Он не мог злиться на него за боль, принесенную самому себе из желания защитить. Просить Хуа Чэна не жертвовать собой ради него бесполезно. Столь же бесполезно, как и просить не жертвовать собой, чтобы не сделать Се Ляню ещё больнее, чем могло быть. Хуа Чэн — словно змея, кусающая себя за хвост. Се Лянь — не милосердный бог, способный избавить змею от страданий. Возвышаются, расцветают и падают новые Империи, сгорают, навсегда стирая следы о своём существовании на ночном небе, и затем вновь рождаются раскаленные звезды, а он будет только глубоко благочестиво и сверхмерно оберегать его так долго, как только сможет. Он не знает, правильно ли будет назвать эти чувства любовью, но потребность в них увлекает его за собой. — Такова история, — мягко говорит Се Лянь. Хуа Чэн медленно моргает. — Правда в том… Я же говорил тебе, что это была скорее мечта, чем реальность. Мне… Правда жаль, что я так мало помню с того времени. — Нет, гэгэ, лучше не надо, — серьезно говорит он. — В тех днях нет ничего такого, что стоило бы помнить. Се Лянь слабо улыбнулся. –Неужели тебя там не было? — Гэгэ мог бы забыть обо мне все, если бы это помогло ему забыть те вещи. Как будто он не знал, что Се Лянь никогда не позволит себе забыть ни одну из них. В противном случае он был бы обречен раз за разом совершать одни и те же ошибки. И ни за что не смог бы беречь Хуа Чэна так, как ему нужно. Се Лянь оттягивает щеку Хуа Чэна, и, поджав губы, говорит: — Мог бы. В конце концов, Саньлан стал моей второй любовью.***
Эта история действительно одна из тех, которыми необходимо было поделиться, пусть в тот день Се Лянь и не рассказал её полностью. Он мог дальше оставаться в своих мечтах даже после смерти, если бы Хуа Чэн опрометчиво не раскрыл себя. Как Се Лянь мог мечтать о человеке, который клялся, что умереть за него в бою — величайшая честь? Пока достаточно лишь немного прояснить ситуацию. Даже если бы это был не Хуа Чэн, он бы не обижался на Се Ляня за эту историю, или на ту любовь, которая стала для него первой. Он обижался бы только на самого себя. Как Се Лянь мог это терпеть? Но была бы эта обида тяжелее, чем боль от осознания того, что на протяжении последних семи столетий Се Лянь скорбел о нем? Не ему судить. Если это поможет предотвратить последующие страдания, то хорошо. Если ничего не изменится, потому что Хуа Чэн всегда будет тем единственным человеком, который готов пожертвовать своей жизнью ради его бессмысленного рвения спасать простых людей, тогда он, когда снова вернется, по крайней мере, попытается понять чувства Се Ляня в этот момент. Когда он снова вернется…***
Пока у его бога есть верующие, он будет жить. Пока Се Лянь существует в этом мире, Хуа Чэн не упокоится. Что происходит между ними? Хуа Чэн, даже меньше, чем призрачный огонек, не осознающий себя, не говоря уже о Боге, которому он поклоняется. Се Лянь перестал хотеть быть божеством ещё в то время, когда его впервые низвергли, и он обнаружил, что не способен сдержать обещания, которые собирается дать. Однако… Однако в те дни он продолжал шептать надеждам простых смертных: верьте***
Есть еще много нерожденных звёзд, которых Се Ляню предстоит увидеть.