"Девушка в окошке"

– Кстати, вы слышали? – спросил Валентин. – Говорят, мэтр Шартуазье издает наконец свою «Октавию»! – Да неужели?! – изумился Эстебан. – Эта гора наконец-то разродилась? Не мышью, я надеюсь? А то же все думали, что старик так и помрет королевским пенсионером – благо, содержание ему назначили жирное... – А что за «Октавия»? – рассеянно спросил Дик, листая томик сонетов. Последние два дня ему не писалось совсем. Он страдал, но знал, что нужно просто перетерпеть. – Ну, Окделл! – возопил Эстебан. – Я понимаю, что ты у нас не читатель, а писатель, но нельзя же прямо настолько не интересоваться... Он пощелкал пальцами, подбирая нужное слово. – Текущим литературным процессом, – подсказал Валентин. – Я классику люблю, – надменно возразил Дик. – Из текущего процесса мне Барботты вот так хватило! – Ну, Барботта! – отмахнулся Придд. – Барботта совсем от другого дерева веточка. Нет, надо тебя будет все же вытащить куда-нибудь, а то ты, в самом деле, нигде не бываешь, кроме как у Марианны, а это все-таки не совсем то. Куда-нибудь, где умные речи ведут, а не только пьют и режутся в тонто. – К Клавелю? – предложил Эстебан. – К Клавелю хорошо бы, но у Клавеля его не примут, – вздохнул Валентин. – Герцога Окделла не примут?! – не понял Дик. Валентин кивнул. – Герцога – не примут. – Да что за Клавель такой? – О, примечательная личность! – сказал Колиньяр. – Сам из простонародья, чуть ли не крестьянский сын. Был полковым лекарем – ну, знаешь, из тех коновалов, что таскаются в обозе и отпиливают раненым руки-ноги, чтобы не загнило. Кончилась его карьера тем, что в лекарский шатер прилетела случайная бомба, и самому Клавелю оторвало руку, да так чисто, что и отпиливать ничего не пришлось. И сгинул бы он в какой-нибудь канаве, но тут ему повезло: он попался на глаза Алве, тогда еще генералу, и чем-то ему приглянулся. Алва назначил ему небольшой пенсион, Клавель обосновался в столице и, вообрази себе, завел литературный салон. Он сам кое-что пописывает, мелочи какие-то... хотя недавно вот комедию издал, говорят... но в основном славится своим остроумием. И в салоне у него принимают не по знатности, а по известности. Там бывают исключительно поэты, писатели и записные острословы. – Так что нет, герцога Окделла там не примут, – сказал Придд. – И нас с Колиньяром не примут. Баронессу бы приняли, конечно... но для этого пришлось бы раскрыть инкогнито! – А сам герцог Алва там бывает? – поинтересовался Дик. – Конечно, нет! Он ведь ничего не пишет... насколько известно. – Но ведь он и острослов не из последних? – Ну... тем не менее. Возможно, он конкуренции боится? – поддел Эстебан. Дикон хотел было обидеться за своего эра, но ему стало лень, и он вместо этого спросил: – Ну так что за «Октавия»-то? – О, это дело совсем давнее! – сказал Валентин. – Чуть ли еще не при королеве Алисе вдруг вошла в моду идея, что драмы, сонеты, романы – это все не то, а для настоящей литературы Талигу не хватает великой поэмы о великих деяниях – ну, знаешь, наподобие гальтарских, таких, чтобы на двадцать песен, никак не меньше. Ну, и поначалу как-то никто не брался. А потом один ученый литератор, вот этот самый мэтр Шартуазье, взялся написать великую поэму на талигойский сюжет, да не просто так, а по всем правилам, согласно старогальтарским канонам. – И что? – Ну и что: ему назначили королевский пенсион, и он принялся за дело. – Это сколько ж лет он ее писал?! – Да уж никак не меньше сорока! – сказал Эстебан. – Во всяком случае, еще когда батюшка мой готовился в унары, наставник ему рассказывал о великом Шартуазье, который пишет свой шедевр, и уж как издаст... – И мне рассказывали! – поддакнул Валентин. – И вот наконец он его издает! Теперь понимаешь, что это за событие? Дик проникся. У него самого от замысла нового романа до готового текста, отданного в набор, редко проходило больше полугода, и при мысли о книге, которую пишут дольше, чем он сам живет на свете... да какое там! дольше, чем живет на свете его эр! – он мог испытывать лишь ошеломленное благоговение. * * * На тисненом золотом увесистом томе стояло заглавие: «Октавия или Песнь Великих Лет». Пониже и помельче значилось: «Часть первая. Песни 1-12». То есть это еще и не все! Дик развернул свежий, пахнущий типографской краской том, нетерпеливо пролистал пространное посвящение... еще посвящение... предисловие автора – практически полновесный научный труд с подробным изложением принципов создания настоящей эпической поэмы... три хвалебных сонета неведомых поклонников таланта мэтра Шартуазье... балладу самого мэтра Шартуазье с посланием не кому иному, как ее величеству... и наконец-то добрался до вожделенного текста самой поэмы. Прошедшие века тяжелою стопою Давно истерли в пыль предание иное, Лишь склепов древних сень и хлад могильных плит Забытых храбрецов деяния хранит. Но ройя алая сверкнет в пыли дорожной: Прекрасный самоцвет утратить невозможно. Так подвиг истинный, что душу вдохновит, Не будет никогда потомками забыт!.. ...Первые две песни Дикон одолел с разгону. На середине третьей внимание начало как-то вязнуть, словно колеса груженой телеги в раскисшей глине. Он заранее готовился возмущаться прославлением узурпатора Франциска и предателя Рамиро – но нет, даже и возмущаться не тянуло, тянуло дремать. Дику и самому было неудобно. Он понимал, что перед ним огромный труд, плод многолетних усилий, но ничего не мог с собою поделать. Мысли неудержимо уплывали куда-то в сторону. Впрочем, судя по уже прочитанному, поэма хороша была тем, что читатель вполне мог себе позволить пропустить половину и даже не заметить этого. Ему посулили Октавию, но на середине третьей песни Франциск «Великий» (будущий Франциск Великий) еще только собирал соратников и долго и нудно рассуждал об ожидающих их свершениях, а Рамиро с Октавией пока даже не упоминались. – Ну и как тебе? – поинтересовался вечером Валентин, кивнув на книжку, валяющуюся горбом на диване. Дик смущенно пожал плечами. Впрочем, особо смущаться было некогда. Гнусный зверь неписец наконец-то покинул его, он внезапно понял, что там дальше, наскоро, не чувствуя вкуса, затолкал в себя ужин, невпопад отвечая на шуточки эра (кажется, тот предполагал, что Дикон влюбился, и уговаривал его не класть в десерт так много соли), и теперь, брызгая чернилами, исписывал уже десятый лист подряд. – Я даже и не знаю, – задумчиво протянул он, не прекращая крутить в голове следующую фразу: слова никак не желали выстраиваться в идеальном, единственно верном порядке. – Вроде бы как и хорошая поэма, но... Читать почему-то... как-то... – Не скромничай, – с усмешкой перебил Валентин. – Мэтр Шартуазье – истинный гений... своего рода. Это ж уметь надо: взять захватывающий сюжет, причем такой животрепещущий, что из-за него и по сей день, четыреста лет спустя, копья ломаются, убить кучу времени – за сорок лет иные успевают родиться, прославиться, вырастить сыновей и умереть с честью! – и произвести на свет этакую кошкину тягомотину! И ведь заметь: он даже стихи писать вроде бы умеет... не Барботта, во всяком случае! Ладно, не буду тебе мешать. Дай пока «Октавию» домучаю, я уже на середине десятой песни. – А что, – спросил Дикон, – сама-то Октавия там хоть появилась? – Да, появилась, – ответил Придд. – Нет, поэму это не спасло. Кстати, порадуйся! – добавил он напоследок. – Чему? – Нас с тобой это миновало! Нынешним унарам это точно в Лаик проходить придется, вот увидишь. Валентин читал быстро. К тому времени, как перевалило за полночь, «Октавия» была уже дочитана, и он вытащил из-под локтя Дика кипу свежеисписанных листов. А злосчастное творенье почтеннейшего Шартуазье еще некоторое время валялось забытым на краю стола, а потом куда-то подевалось, Дикон так и не заметил куда. * * * В более широких кругах, не чуждых изящной словесности, выход «Октавии» наделал куда больше шуму. Долгожданный шедевр расхватали, как горячие пирожки, вчитались... и разочарованно взвыли. Это было определенно не то, чего стоило ждать сорок лет. Нашлись у поэмы, конечно же, и защитники – в первую очередь такие же ученые мэтры, уверенные, что секрет создания шедевров в неукоснительном соблюдении правил, и стремящиеся компенсировать знанием правил полное отсутствие какого бы то ни было таланта или хотя бы вкуса, – однако ж общее мнение публики выразила ходившая по Олларии эпиграмма, в которой говорилось, что гора родила, конечно, не мышь, а слона, но слона, наделенного свойствами мухи. Не прошло и трех месяцев, как все мало-помалу улеглось... а потом всколыхнулось сызнова, с новой силой. Причиной тому был уже не сам переспелый шедевр. Какой-то шалопай, несомненно, отпетый негодяй без капли чести и совести, взял за основу поэму Шартуазье, да и накропал свою собственную. Тянуть сорок лет он не стал: поэма была написана по горячим следам и тут же и отпечатана в какой-то из тех подозрительных, полуподпольных типографий, где обычно печатают на скверной бумаге лубки для простонародья и скабрезные картинки для всех подряд. И надо сказать, что поэма «Девушка в окошке» прекрасно вписывалась в обычный ассортимент заведения. Мало того, что безымянный автор, очевидно, представления не имел ни о каких правилах создания эпической поэмы: он не заботился ни о соблюдении стиля, ни о жизнеподобии, ни о сохранении исторической достоверности и отсутствии анахронизмов, да что там – он даже не трудился выдерживать единый размер! Но самое ужасное, что этот мерзавец и пошляк не постыдился... страшно даже выговорить! – вывести героев поэмы (ни много ни мало: почитаемую святую и основателя правящей династии... не говоря уж о герцоге Алва!) в таком виде... в таких ситуациях... такими... нет, право, язык не поворачивается! Взять хотя бы самое начало: Хоть пишем мы стихи, оставим место прозе: В тот день красавица, подобна нежной розе, Стояла у трактирного окна, И не бездельницей торчала там она: Не просто так в окне она стояла - Поганые горшки наружу выливала. Хоть вечно слуг за это и бранят, Обычай сей для них, конечно, свят. Коварный конюх со спины подкрался: Давно уже он девы добивался. Дождавшись опустевшего горшка, Он прихватил девицу за бока, И, задеря подол, вошел, но не тем ходом, Каким входить нам велено природой, А с заднего крыльца, которым, по природе, Обычно лишь выходит, а не входит. Девица встрепенулась, смотрит грозно - Но чует, что противиться уж поздно. И остается только подождать, А после стребовать переебать Уже как следует, в положенное место. Стоит в окне, зарделась, как невеста. И в самом деле, девица-душа, От ебли разомлев, так стала хороша, Такая в ней явилась красота, Что герцог Алва, въехав в ворота, Узрел ее, без памяти влюбился, Увез ее оттуда – и женился! Спрашивается: кем надо быть, какую гадкую, развращенную душонку надо иметь, чтобы сделать из трогательнейшей в мире истории любви этакую вот пакость?! Или взять хотя бы ту сцену с Рамиро и Франциском... Октавия, конечно, не зевала И тотчас же Рамиро оседлала, По рукоять приняв его конец. Рамиро был горячий жеребец, И с места взял он тотчас же в карьер, Но и жена берет с него пример. Немало хорн они так проскакали, И ничего вокруг не замечали. Как вдруг Франциск подкрался, подошел, Спустил штаны, в Октавию вошел - Король, по простоте, охотно верил, Что все равно, в какие пялить двери. Рамиро гордый ревностью горит. «Мой государь! – он в гневе говорит. – Иль при дворе прекрасных мало дам, Что взять мою понадобилось вам?» «Рамиро! – говорит Франциск в ответ. – Прекрасных много, но прекрасней нет! А род твой через то не пострадает: Сквозь черный ход бастардов не бывает!» А та омерзительнейшая сцена с мориском?! Нет! Не с дикарем, а с жеребцом! Да за такое четвертовать мало… Сам сюжет «Девушки в окошке» основан был на поэме Шартуазье, но вывороченной наизнанку. Мэтр Шартуазье в своем творении раза три упомянул, что в синеглазой деве воплотилась душа Талигойи. Ну, или раза четыре. Или раз десять… Неважно. Все же понимают, что то был всего лишь художественный образ. Проклятый же аноним обернул дело так, что, мол, синеглазая блондинка и была сама Талигойя и, стало быть, кто ею овладеет – в прямом смысле слова, – тому и Талигойя достанется. И Рамиро Алва взял ее себе, и король Эрнани тоже попытался, но оказался бессильным, Франциск Оллар попробовал ее отбить, тут еще влез Эктор Придд и хотел было даму взять силой, однако Рамиро с Франциском объединились, совместно наломали наглому Придду бока, а между собою сговорились делить даму полюбовно, но тут вмешался Алан Окделл… Словом, безымянный автор никого не забыл: оскорбил всех и каждого. Скандал вышел страшнейший, ужаснейший вышел скандал. Оллария кипела и бурлила, только и разговоров было, кто посмел и что ему за это будет. Кажется, единственный, кто ни сном ни духом об этом не ведал, был герцог Окделл: наивное дитя, он не следил за новостями и сплетнями, ну, а друзья его уведомить не торопились – у них в очередной раз горели все сроки, и выбивать автора из колеи было вовсе ни к чему. Именно поэтому в одно прекрасное утро Дик Окделл, как ни в чем не бывало, пробудился, спросил умыться, велел подать ему тренировочный колет – и услышал от слуги, что тренировки нынче не будет. – Отчего не будет? – удивился он. Отменяя тренировку, эр все-таки обычно предупреждал накануне. – У соберано дуэль, – равнодушно пояснил кэналлиец (то ли Пабло, то ли Пако, Дик их до сих пор путал). Дик кивнул, не менее равнодушно. Ну мало ли, бывает, ну дуэль. Мало ли с кем монсеньор успел поссориться вчера вечером. Но все же спросил из любопытства: – А с кем? – А с Колиньяром. – С каким Колиньяром? – переспросил Дик, застегивая крючки домашнего колета. – А с молодым маркизом Сабве, что вот еще к вам вечно шастает, – кэналлиец ухмыльнулся краем рта. С полдюжины ударов сердца у Дика ушло на то, чтобы осознать и переварить полученную информацию – после чего он вскочил, схватил перевязь со шпагой и пулей вылетел за дверь. – В Нохе! – крикнул ему вслед сжалившийся Пабло. В Ноху Дик прилетел запыхавшийся, в застегнутом наперекосяк колете, без шляпы, в домашних туфлях и на неоседланной Соне. Но зато успел. Герцог Алва только начал разделывать Эстебана по всем правилам искусства фехтования. Рокэ не торопился. Он хотел не просто убить: он хотел помучить как следует. Чтобы жизнь паршивца была короткой, а смерть долгой. Дикон оценил диспозицию, спрыгнул с Соны чуть ли не на всем скаку, выхватил шпагу и загородил собой бледного Колиньяра. Губы у Эстебана тряслись, на лбу алела свежая царапина, неглубокая, зато кровавая. – Эр Рокэ! – выпалил Дикон, и тут же поправился: – Герцог Алва! Это н-неравный бой, и я... это... согласно кодексу... имею право! – Лево вы имеете! – прошипел Рокэ, злой, как тысяча кошек. – Уйдите, Окделл, я ему... – Не уйду! – набычился Дик. – Вы мне его убьете, где я иллюстратора нового возьму? И еще чтоб рисовал как мне надо? Не дам! Свистнула в воздухе шпага – перед самым носом Дикона, золотая молния в лучах восходящего солнца, – лязгнул вброшенный в ножны клинок, Рокэ молча развернулся на каблуках и зашагал к Моро, который стоял под стеной, задумчиво жуя удила. – Чтоб я эту тварь у себя в доме больше не видел! – бросил наконец герцог Алва, уже взлетев в седло и разворачивая загарцевавшего мориска к воротам. – Увижу – яйца отрежу, к ушам подвешу и скажу, что так и росло! Рисовать ему это не помешает. – А что он сделал-то? – догадался, наконец, спросить Дикон. – Я вам потом расскажу, – ответил через плечо Рокэ. – Может, вы еще пожалеете, что не дали мне его убить! Цокот копыт растворился в нарастающем утреннем шуме. Дик растерянно обернулся к Эстебану и его секундантам. – Эстебан, что это было? – Ох, Дик... – почти всхлипнул Эстебан, размашистым крестьянским жестом утирая со лба ползущую в глаза кровь. – Я твой должник, слушай. Пойдем в кабак, выпьем, а? Мне надо выпить! *** – ...И будь я четырежды проклят, если еще возьмусь что-нибудь писать! – говорил Эстебан шесть рюмок касеры спустя, постепенно приходя в себя. – Эти идиоты шуток не понимают совершенно. Ладно бы кто, но Алва! Алва! – А что «Алва»? – угрюмо возразил Дик. Нет, убить Эстебана ему не хотелось, а вот в морду заехать кулаки так и чесались. Как в Лаик мудаком был, так мудаком и остался. – Ты его предков позорить будешь, а он на это станет сквозь пальцы смотреть? – Да он же сам постоянно говорит, – Эстебан с размаху врезал ладонью по столу, – что ему это все безразлично! Что для него «честь» и «совесть», «целомудрие», вот это всё – пустые слова! И туда же! Как последний Человек Чести! – А ты больше слушай, что он говорит! – фыркнул Дик. – Герцог Алва сам решает, что ему безразлично, а что небезразлично. Причем каждый раз заново! И ты, слышь, это, – добавил он, – ты оставшиеся экземпляры, смотри, выкупи и сожги. Все равно ведь цивильники изымут! – Выкуплю, – вздохнул Эстебан. – А жечь не стану. – А куда ты их денешь? – не понял Дик. – Там же, небось, много еще осталось? – Приберегу на будущее, – сказал практичный Колиньяр. – Где-нибудь через Круг потомки мои озолотятся. Первое издание «Девушки в окошке», полностью изъятое цензурой, ты чего-о!