***
Будучи человеком, которого в этом мире (больше) существовать не должно, Биче никогда не покидает пределов поместья. Её мир ограничен стенами дома и стенами его садика, а люди, с которыми ей приходится взаимодействовать, мало походят на тех, с кем она общалась в прошлой... нет, при жизни. Да что там, большинство из них говорят на языке, который она едва понимает (хотя что-то, конечно, за эти пару лет выучила и дать слугам понять свои нужды уже может), — вот почему её собеседниками, помимо Кинзо, являются преимущественно книги. Кинзо никогда не игнорирует её желания и по первой просьбе — да что там, даже по малейшему упоминанию вскользь — оперативно раздобывает ей нужные истории на английском и даже её родном, итальянском, языке. Последние, впрочем, Биче, если честно, читает достаточно редко: покойникам не престало слишком часто возвращаться к земной жизни. А читая родную литературу, Биче просто не может ту жизнь не вспоминать: как весело и задорно она общалась на итальянском с семьёй, с друзьями, да даже с военными — подчинёнными отца. Сейчас она не прочь забыть родной язык совершенно — для разговоров с Кинзо ей достаточно английского, кусочков японского, которыми она овладела (и над которыми Кинзо, чёрт эдакий, постоянно посмеивается!)... да, пожалуй, и это всё избыточно. Гораздо больше всяких слов им говорят прикосновения, жесты, взгляды — да даже само присутствие рядом красноречивее любого языка мира. Читая в одиночестве, Биче скрашивает однообразные дни своего заключения; читая с Кинзо — открывает для себя самый настоящий мир за его пределами. По его признаниям, задолго до знакомства с ней Кинзо всячески пытался заполнить разъедающую изнутри пустоту; в числе прочего он научился "вырываться" из своей клетки, сбегая на страницы книг. Этой магии он с удовольствием научил и Биче — и вот уже уютными тёмными вечерами они вместе из комнат поместья отправляются в иной, не знакомый ни одному из них мир. Этот мир может быть подчас враждебен, но Биче ничего не боится — не тогда, когда строки послушно подчиняются движению её пальцев, плечи согревает нежное объятие Кинзо, а все тревоги успокаивает ровное биение его сердца у неё под ухом. Вместе с Кинзо, однажды уже похитившим её из самого ада, ей совсем ничего не страшно.***
В Японии темнеет удивительно рано. Когда Биче жила в Италии, она могла наслаждаться разной длиной светового дня: поздними летними вечерами она купалась в последних лучах заходящего солнца — а также в тёплом море, плещущемся совсем недалеко от их виллы, — а зимой уже в шесть вечера смотрела из окна на припорошенные снегом крыши домов вдалеке. Здесь же, в этом гробу под названием "Япония", солнце гораздо пунктуальнее: и над сочными сиренево-голубыми цветами гортензий, и над их присыпанными тонким слоем снега голыми ветками оно стабильно дарует свой свет до шести вечера. Словно бы дразня Биче и подчёркивая однообразие её посмертного существования... Словно бы показывая, что настоящее время для Биче — это ночь. Как-то вечером, глядя в тёмное окно, Биче поделилась своим наблюдением с Кинзо — и тогда он, проживший в подобной стабильности всю жизнь, очень удивился. Впрочем, очень скоро он разогнал любую тень её печали: приобняв её сзади за плечи, он легонько поцеловал её в макушку и заметил: — Даже если вокруг тебя будет вечная ночь, бояться тебе нечего — всё-таки ты Золотая ведьма! И крепче прижал её к себе в тёплых объятиях. Биче на это могла лишь невинно хихикнуть. Хоть и порождённая болью, жадностью, кровью и отчаянием, игра в Золотую ведьму ей нравилась. В конце концов... Выскользнув из его объятий, Биче улыбнулась одной из своих самых солнечных улыбок — и, глядя прямо в полные жизни глаза, ещё этим утром больше походившие на пустые стекляшки, заявила: — Верно: я — Золотая ведьма! Ведь только ведьме подвластно воскресить мертвеца... так же, как Золотую ведьму способен воскресить лишь Золотой мастер! И вновь прильнула к Кинзо, ухом прижавшись к его груди, точно бы желая убедиться, что его сердце по-прежнему стучит — что он действительно жив. Прямо как и она, покоящаяся в его ответных крепких объятиях.***
Иногда Биче кажется, что счастья, которое она ощущает, для кого-то вроде неё неприлично много. Даже, пожалуй, преступно много. Она ведь ещё пару лет назад сказала себе, что умерла, — так разве имеет она после такого право вести себя так, словно жива? Разве имеет она право считать стены вокруг чем-то, кроме стенок наглухо заколоченного гроба? Разве можно ей притворяться, что она свободна, испытывать то, что она испытывает, — надежду, радость... любовь? Имеет ли она хоть какое-то право на человека перед собой, когда сама уже давно сдалась? Чем дольше она живёт в этом поместье, тем чаще её одолевают такие мысли. Вроде бы всё хорошо: она одна в уютном просторном доме, словно королева, каждый её каприз выполняется в кратчайшие сроки, а человек, в котором она видит смысл своей жизни, вырывается к ней при малейшей возможности, всё чаще — на несколько дней, прикрываясь деловыми поездками... и в его глазах, оживающих каждый раз, когда он смотрит на неё, она видит прежнюю сильную любовь. О большем она в своём положении не могла и мечтать — и, пожалуй, именно в этом проблема. Это положение с каждым днём ощущается всё более неправильным. Точно бы она забывает, кто она на самом деле. Вот почему, испытав невероятное счастье после ночи любви, Биче чувствует острую необходимость разбавить эту бочку мёда ложкой дёгтя — и вот почему она всё чаще спрашивает у Кинзо о той его жизни, вне их уютной золотой утопии. Кинзо этому явно не рад: ту "жизнь" он и жизнью-то не считает, лишь утомительным бременем, путами, от которых он бежит в её объятия. Однако её серьёзному, внимательному взгляду он будто бы физически не может противиться — и, как и с любым её капризом, выполняет и это желание. Когда Биче спрашивает его о жене, он говорит о ней сухо, и она буквально видит, как потухает огонёк жизни в его глазах, как хмурятся брови, а губы неприязненно кривятся. В такие моменты морщины на его лице углубляются, и Биче вспоминает, что её возлюбленный уже достаточно немолод... и далеко не походит на прекрасного принца, спасшего красавицу. Скорее уж он действительно напоминает злодея, похитившего ведьму и заточившего её в плен. Но если Биче может понять, почему в ревнивой, совершенно чужой для него жене Кинзо видит обузу, если она может его в этом случае оправдать — убедить себя в том, что дети, о которых он говорит с таким отвращением, являются здесь кем-то, кроме жертв ситуации, у неё не выходит. Биче знает, что Краусс — слюнтяй, который не готов проявить характер, чтобы защитить честь семьи и близких; Биче знает, что Ева — выскочка, которая спит и видит, как подвинет брата с пьедестала, при этом совершенно не пытаясь быть женщиной, которой является по природе; Биче знает, что Рудольф — раздолбай каких поискать, не желающий думать ни о чём, кроме развлечений; Биче знает, что Роза — мямля, которая только и может, что служить подушкой для битья старшим братьям и сестре... но Биче знает всё это исключительно со слов Кинзо, который, кажется, в этой жизни любит лишь двух человек — и ни один из них не является его ребёнком. В таком случае, точно ли проблема именно в детях?.. Слушая, как её любимый мужчина изливает желчь, Биче с каждым днём всё сильнее убеждается, что он — вовсе не хороший человек. Однако... почему-то от этого ей становится легче. Словно бы это... правильно? Словно она, живой труп, заслуживает лишь злодея... или такой же живой труп в постели рядом с собой. В конце концов, Биче уже давно убедилась: то, что их сердца бьются, а тела ещё подвижны и горячи, — лишь досадное недоразумение. Или, пожалуй, иллюзия. Иллюзия, вызванная позолотой на стенках гроба, в котором они вместе лежат.***
Биче прекрасно знала, что не переживёт рождения этого ребёнка. Знала — но всё-таки решилась на это. За время в этом поместье она успела привязаться не только к Кинзо, но и к тем немногим людям, которым он доверяет: к его верному дворецкому Генджи, поддерживающему её в её одиночестве и приносившему послания от Кинзо, когда в того слишком крепко вцеплялись клешни его "жизни"; к компаньонке Кумасаве, которая появилась рядом только во время её беременности и с которой, несмотря на языковой барьер, Биче действительно сдружилась; в конце концов, к доктору Нанджо, который ещё в сорок пятом году спас ей жизнь, который заботился о здоровье её самой и её будущего ребёнка... и который первым объявил неутешительный прогноз: решаясь рожать, она рискует жизнью. Услышав это, Биче совершенно не испугалась. Да, эти люди в поместье успели за короткий срок стать ей семьёй, скрасив её одинокое существование в дни, когда Кинзо не мог быть рядом, она действительно привязалась к ним всем — и к этой жизни. Однако... даже так, Биче всегда прекрасно осознавала: эта жизнь дана ей в долг. И, если бы не Кинзо, она бы давным-давно с ней распрощалась. Кинзо... Так же, как она осознавала временность своей жизни, Биче прекрасно понимала, что его жизнь целиком и полностью зависит от неё. И, сколько бы она ни пыталась убедить себя в том, что Кинзо — плохой человек, что он не заслужил счастья точно так же, как и она, живой мертвец, что ей не стоит его жалеть... все эти годы Биче слишком его любила, чтобы так просто его возненавидеть и оставить его без сожалений. Ведь она слишком хорошо видела, как зажигается его взгляд каждый раз, когда он смотрит на неё. Ведь она слишком хорошо слышала его искренность, когда он признавался, что именно она дарит ему смысл существования. Ведь она слишком хорошо чувствовала нежность и любовь в каждом его прикосновении, в каждом его поцелуе... и не могла не любить в ответ. И всё-таки правильные решения — далеко не всегда те, которые нам больше нравятся. Вот почему, осознавая всю неправильность своего существования, Биче не могла поступить иначе. И вот она ощущает, как жизнь, которая все эти годы загоралась в ней в присутствии Кинзо, покидает её измученное тело вместе с ребёнком — точно бы именно он был воплощением этой жизни, её источником и квинтэссенцией. Рядом с ней вся её "семья", Кинзо держит её руку и смотрит на неё со слезами на глазах. Ей жаль его, но она чувствует: так — правильно. Ведь Биче уже давно — живой труп. А над трупом рано или поздно надо захлопнуть крышку гроба.