***
И самым неустойчивым, конечно, был Аха. Сам по себе, без консервантов, ГМО и усилителей вкуса от КММ. Он сидел за симпатичным круглым столиком, жевал бутерброд и отбивал ногой задорный ритм. Антракт, человеческое обличье, буфет театра. Второй этаж с мраморным балкончиком, с которого открывается весьма забавный вид на первый этаж. Фонтанчик, тяжеленные горшки с живыми цветами, окна в пол. Хорошо, что не в потолок. Иначе Аха оскалился бы от уха до уха, и изо рта бы попадали кусочки еды. Кажется, в бутерброде был копченый лосось. Кажется, звёзды ему теперь не видать даже на театральных декорациях. Даже нарисованные жёлтой краской, аляповатые, как первые детские каракули, а не те сгустки горящей плазмы, которые он знает. Которые он видел. Которые потом вырезали из ананасов (по его задумке, кстати), накалывали на шпажку и подавали в коктейле ему на стол. Чтобы он пил и не давился хлебом с листками салата и копченой рыбой. Которые ему показывал Люди отшатываются от джентльмена в бордовом, который заливается заразительным хохотом. В гримёрке на актерах меняется местами одежда; колготки лезут на голову, шляпы — на ноги, корсеты оборачиваются вокруг коленок. На сцене, в темном зале, хрустят, танцуют и мнутся декорации. Мигает свет, а вместе с ним в холле перемигиваются люди в масках.***
Акивили что-то рисует на голографической доске в своей каюте. Кажется, там заметки о том, куда можно двинуться дальше. Аха не здоровается. Сначала он, ощущая себя великим приколистом, множит обертки от жвачки, и прячется в одной из них. В полутьме и мягком голубом свете голограммы уставший Акивили не заметит, что на столике прибавилось мусора. Тот явно увлечен: чертит, рисует, сверяется с координатами, почти танцует над своим чертежом. Светлые пряди колышутся в такт движениям, отдельные волоски подсвечиваются, становятся яркими росчерками, почти частью голограммы. В нынешнем тянучем и мятном мозгу Ахи стреляет мысль. Он хочет потанцевать с Акивили под ритм, с которым тот колдует над своим наброском. Но. Чтобы добавить своей будущей шутке (танцу) панчлайн, предысторию, он некоторое время вглядывается в движения Эона Освоения. Тот прокладывает маршрут через весьма знакомые места. Пальцы обводят тройную звездную систему, плавным движением обводят ее в кружок. Так, значит здесь они задержатся. Аха даже может разглядеть название: «Альфа Центавра». И оно ему очень не нравится. Тройная система? Да она менее стабильна, чем он сам. Если экспресс попадет в гравитационные поля этих звездочек, то его размотает веселее, чем чьи-то кровавые сопли в подпольном бойцовском клубе. Взрыв будет сверкать во всех телескопах, но. Кажется, у Акивили были какие-то самоубийственные наклонности. И Аха, конечно же, решил ему мешать, появившись с помпой и взрывом конфетти. Раскинул руки, то ли показывая, какой он из себя, то ли приглашая в объятия. Второе, конечно несерьёзно. Акивили повернулся на шум, абсолютно не удивленный тем, кого увидел. Может быть, немного заинтригованный, в каком виде ему покажутся, но не удивленный. И, конечно, его усталое физическое воплощение восприняло раскинутые руки как предложение обняться с другом. Аха таких приколов не ожидал. Бубенчики на рукавах растерянно зазвенели, когда он поднял руки, не зная, что делать. То ли неловко похлопать по спине, то ли ущипнуть за бока, чтоб неповадно было. Выбрал, конечно же, третий вариант. Отлепил от себя Акивили, который, судя по осоловелым глазам, успел задремать у него на плече. Положил руку ему на талию, его ладонь – в свою, и с гоготом закружил, путаясь в ногах и тактах. Акивили сначала охренел, потом втянулся. Сработала привычка, помогавшая ему в путешествиях: не можешь остановить – возглавь! Перестал подгребать ногами, как отравленный и издыхающий таракан, положил свободную ладонь на плечо Ахи, с очень сложным лицом пытался почувствовать ритм. А его не было. Свет, повинуясь взмаху руке в цветастой перчатке, светил неизвестно откуда и сразу всеми цветами радуги, переливаясь, как от диско-шара. Аха вёл, и в его голове звучал ритм, средний между перестуком дикарских бубнов и сочным битом, под который девчонки в его таверне цокали шпильками по барной стойке. Танцевали они, по идее, вальс. Акивили улавливал знакомые движения, но не мог понять, к чему они придут. Аха все дальше уводил их от голографической доски, чтобы незаметно нашаманить и изменить маршрут так, чтобы он не пролегал через Альфа Центавру, которую колбасит покруче, чем разноцветные блики вокруг них. Акивили же умный, почему он не знает про ту задачку с тремя телами? Ладно, они Эоны. Максимум, что с ними может произойти – это закончится их человеческая тушка. Срок службы все, извините, не приспособлено к эксплуатации в условиях раскаленной плазмы. Но Акивили вложил в экспресс и команду свое сердце. Что будет, если пропадут они? Они делают неожиданный поворот, чуть не врезаясь лбами. На секунду Акивили замечает в глазах напротив осмысленность и серьезность, но синий отсвет скользит по лицу, и видение пропадает. Он вообще не особо понимает, к чему танец и освещение, от которого рябило в глазах. Разве что Аха пытается что-то скрыть за цветастой ширмой. Снова. Акивили идет на перехват и, как он думает, сбивает Радость с хитроумного плана (которого не было). План не удается, потому что их глупые человеческие ноги со всего размаху бьются о ножку кровати. Аха не удерживается и валится на матрас, тут же пружинисто подпрыгивая. Акивили не успел после танца отцепить свою ладонь от его и падает поперёк. Тело под ним кряхтит от живого веса исследователя. В голове Ахи разом расцветают примерно несколько миллионов любовных романов, к нескольким их которых он даже приложил руку. Подтолкнул пару писак съесть личинки бабочек и почувствовать, как они порхают в животе, насладиться чудовищной тахикардией, ну так, ничего особенного. Забавные истории получились. Акивили лежит поперек его живота и, кажется, никуда двигаться не собирается. Зря. Аха приподнимается на локтях и уже тянет руку, чтобы пощекотать открытый бок, но ладонь перехватывают. Акивили, наконец, поднимается, садится рядом, и крепко сжимает пальцы Радости. У него самого рука твердая, обветренная, на тыльной стороне набухли вены. Ладонь бывалого альпиниста поверх его, паучьей, с сухими пальцами и желтоватой кожей. Освоение все так же держит его в крепком братанском рукопожатии, подносит их сцепленные руки ко лбу, стукается о них, как бы говоря: «Не помру, обещаю». Космосу в глазах напротив хочется верить. Довериться. Аха знает, как работают все заманчивые предложения. Он отдергивает руку, вскакиевает с кровати со сдавленным смешком, отходит на пару шагов, стуча каблуками. В безумном освещении (он так его и не выключил), шутливо кланяется. Звонко щёлкает пальцами и исчезает со звуком «чпок». С этим же звуком траектория на голографической доске меняется. Теперь будущий маршрут экспресса скорее напоминает бантики вокруг нескольких невероятно унылых планеток. Скорректировать нельзя. Акивили взмахом руки делает освещение нормальным. В каюте снова мягкий полумрак и холодный свет голографической доски. Некоторое время сидит в прострации, как будто в голове пропал сигнал, слышен только бесконечный писк подключения канала. Плечи сгорблены, лицо тоскливое, глаза еле-еле держатся открытыми. Оборачивается на свой чертёж. Ну конечно. Вот что за пантомиму Аха устроил? – И ведь не сказал ни слова, поганец. Ни «я беспокоюсь за тебя», ни «тебя занесет так, что потом не выгребешь», нет. Его стиль – это прийти, устроить шоу и свалить довольным собой! – Акивили раздраженно встает с кровати. Они договаривались не лезть на пути друг друга. Не мешать Освоению, если оно не мешает Радости. У каждого своя работа. Акивили меняет изображение на голограмме на то, что было изначально. До Альфа Центавра он доберётся, потому что она интереснее и веселее, чем считают тут некоторые. Он нашел обрывочные записи о том, что от этой системы недалеко до обитаемого мира, где наблюдается необычное поведение потоков мнимости.***
Аха меряет выжженную поверхность планетки взад-вперёд, с хрустом вдавливая каблуки в пыль. Они договорились встретиться еще два местных сола назад, так какого?.. После случая с танцем они капитально поругались (уже в который раз). Акивили выговаривал ему очень серьезные вещи с очень суровым лицом. Что-то о том, как нельзя лезть на пути друг друга, слияние еще никому не шло на пользу и никто во вселенной не знает, возможно ли оно вообще. Радость должна дружить с Освоением до определнного предела. Короче, нарисовал угрозу сверхгалактического масштаба, чтобы ему не мешали бежать вперед, теряя тапки. И сжигать мосты. Особенно те, которые ведут к примитивным человеческим вещам. К Радости, например. Аха все пропустил мимо ушей, конечно же. Он тогда смотрел на галактики, которые закручивались вокруг чужих зрачков, на рваную жестикуляцию, и думал, что если Акивили начал отталкивать его, то точка невозврата уже пройдена. Система, похоже, разделилась на «до» и «после», и во втором варианте Освоение бежит навстречу бездне. Мешать он, конечно же, не стал. Выкрутится же. Он сможет, он знает, как избежать самых заманчивых предложений. Аха прислушивается к энергии, которая течет в нем. Отмечает тихий «бульк» где-то внизу, будто в подпространстве с листа Древа Мнимости капнула роса. Дергает плечом, отбрасывая неприятное ощущение, как будто от холодной воды за шиворот. Не придает этому значения, мало ли какие флуктуации там всколыхнулись.***
Акивили поднимает подозрительно легкую кружку, чтобы отпить из нее чая. Растерянно косится на нее и понимает, что на дне буквально пара капель осталась, уже почти присохли к стенкам. Что-то он засиделся. Но кто ж виноват, что всего в нескольких гиперпрыжках от них находилась девственно чистая от исследовательских ручонок звездная система? Надо рассчитать, могут ли там быть обитаемые планеты, цивилизация, проложить маршрут так, чтобы он желательно проходил через обитаемые миры, проверить, что с запасами на экспрессе… Словом, он совсем забыл, что должен встретиться с Ахой, пока тот не передумал и не угнал на противоположную сторону галактики. Что-то ему надо было, и лучше это узнать, пока Радость приостановил свой вечный карнавал ради встречи. Акивили переворачивает кружку, на язык падают последние капли чая. С тихим «бульк» капает мнимая энергия где-то внизу. Вот только она отзывается не горечью на языке, а эхом в голове, что глушит все остальные звуки. Будто человеческое тело в момент оглохло, и единственная звуковая волна, которую оно может воспринимать – космическая. Все остальное потонуло в вакууме. Акивили откидывается на спинку кресла, прикрывает глаза, прислушивается к себе. Пытается понять, что это было: случайность, знак, сигнал? Капля растворяется в ровном потоке мнимости, круги на воде пропадают, и о ней не напоминает ничего, кроме смутного неприятного ощущения. Как будто он на планете со средненьким уровнем развития, в мегаполисе, и на голову капнул конденсат от кондиционера. Не придает этому значения. Стряхивает с волос невидимую воду и принимается за дело. На обратном пути надо будет залететь на Альфа Центавру, оттуда, как говорили местные, близко до еще одного обитаемого мира.***
Прибывает на фестиваль Аха с помпой. Вообще, можно было этого и не делать, а полететь на другой конец галактики как раз к восстанию разумного йогурта на одной из планет. Маленькое, но симпотичное восстаньице, которое можно подтолкнуть в пользу кисломолочных бактерий, а потом наблюдать за происходящим и стричь купоны. Очаровательно. Просто уморительно. Но в нем еще жива одна очень жаркая, чисто человеческая эмоция. Называется «посмотри, кого ты потерял». Хорошо, еще не потерял, но точно оттолкнул и бросил. Даже не пришел на встречу, хотя Аха ради исходил поверхность той планетки вдоль и поперек, вплоть до истощения своей человеческой тушки. Поэтому он наряжается в блестящее и эпатажное, вызывает лакированный антигравитационный лимузин, трижды хихикает с забавного акцента водителя, и прибывает. Под ним аж красную ковровую дорожку разворачивают, и от этого пафоса пробирает на хохот. Фестиваль в честь первого урожая и чистого неба после столетий кислотных дождей. На площади стеклянные павильоны для жителей среднего достатка, лестницы из устойчивых к коррозии веществ, вверх по ним – изящные и бронированные бункеры для людей побогаче. Ага, чтобы, значит, повыше от ядовитых испарений почвы и луж, разъедающих всю органику в момент. Аха сдавленно хихикнул и взбежал по центральной, самой широкой лестнице в один из бункеров. Там его ждал банкет, на котором он планировал поразвлечься: подтолкнуть пару-тройку людей к действию, немного пошаманить и совсем чуть-чуть создать условия для массовых голодных бунтов. С остальным шоу его ребятки в масках справятся. Он только успевает наполнить один из складов продовольствия конфетными фантиками, как его будто по голове ударяют. Человеческое тело падает без сознания на подломившихся ногах, из ушей течет кровь, как будто разорвало барабанные перепонки. Из носа тоже красное. Аха в момент вылетает в подпространство. Люди, которые подбегают к его телу, ему уже не интресны. Потому что здесь, на изнанке, в потоках мнимости что-то происходит. Он оглядывается. Энергия струится по бесконечным ветвям Древа золотом, мерцающим в такт дыханию вселенной. Но. Где-то очень далеко внизу, как будто у корней (которых он никогда не видел, да и желанием не горел), сверкнула падающая звезда. Хотя нет, не так. Аха бы описал её как комету, которая стремится только вперед, и пусть хвост распадается на куски льда, на иней и пыль, сгорающую в атмосфере. Но – только вперёд. Комета стремится не в небо, не в космос, а врезаться в «кору» дерева и исчезнуть со вспышкой, которая ослепляет даже нефизическое тело Ахи. По подпространству прокатывается ударная волна; внизу, в глубине без дна, сверкающим цветком распускается взрыв. Аха завороженно следит за тем, как комета пропадает искоркой в течении мнимой энергии. Красиво и немного грустно, как перегоревший фейрверк. Искры от него гаснут, и ты видишь ночное небо, черное, пустое. Смеешься по инерции. Вот и Аха смеется, а почему – не знает. Вроде эта картинка должна означать, что кто-то умер, и на смех не должно пробивать так сильно. Наверное дело в том, что он не может рассказать миру о своих эмоциях по-другому. У него и эмоций-то не должно быть, он же Эон.***
Акивили корректирует курс на подлёте к еще одной звездной системе. Как ему сказали на Альфа Центавре, здесь есть, если еще не вымерла, одна обитаемая планетка. Один прыжок, и они будут там. Освоение чувствует что-то странное. Вроде вчера не пил, а подташнивает и, что интересно, уши закладывает. Он не помнит таких симптомов ни от похмелья, ни от (отвратного) кофе, которое готовит его миловидный помощник. Акивили хмурится. Уж слишком ему не нравится, как неприятно в нем плещется космическая энергия. Не то чтобы раньше был прям экстаз, но раньше она ощущалась как ничто и гудение генератора одновременно. Сейчас же – как морская болезнь. Он отлучается в свою каюту, чтобы ненадолго вылезти из тела и проверить свою догадку. Тело обмякает на кровати, похожее на засохшую на солнце медузу. Цветастая, но удобная одежда путешественника покрывает его, как саван мумию. Так и есть, проблема не в оболочке, а в странных, направленных в одну сторону потоках энергии. Как будто они и создают сосущее ощущение в теле, не только человеческом, но и нематериальном. Акивили прослеживает их взглядом (первопроходцы наблюдают сквозь окна, как звезды собирются в две кучки-зрачки), и отмечает, что энергия течет к третьей планетке от звезды. Будто маленький голубой шарик прогибает гравитацией не только пространство, но и подпространство, в котором течет мнимость. «Как в воронку», – в замешательстве думает Акивили. Странно, не черная дыра, всего лишь планетка. Откуда?.. Он еще раз проследил глазами золотистые нитки мнимости (те из экипажа, что еще не спали, видели, как на газовом гиганте неподалеку закручивались два антициклона). Из его не-тела ниточки вытягивали тоже. Они полоскались на космическом ветру, как бахрома на одной из его курток. Акивили влезает в тело с шорохом и шелестом, какой издает брезент. Через пару минут оболочке возвращается человеческий вид, округлости и подвижность. Она перестает напоминать высохший скелет, а вот сам Освоение по самочувствию – только начинает. Он меряет шагами каюту. Пальцы дергают блондинистые волосы, закручивают и отпускают пряди, русые широкие брови сдвинуты к переносице. Нельзя оставлять экипаж, но и к аномалии их тоже не потащишь, они ведь люди. Ну, по большей части. Акивили не планировал становиться массовым убийцей. Решено: их относительным утром, когда на экспрессе включат свет, он шепнет на ушко помощнику, что отправится по своим делам. И интонацией очень жирно намекнет, какого рода дела. Иногда он и сам забывает, что, вообще-то, Эон, и может стирать реальность, создавать новые миры и бла-бла-бла. Почему-то эта мысль тянет за собой образ черных глаз другой человеческой оболочки. Они щурятся до узких щелочек, до морщинок вокруг на тонкой желтоватой коже. На них еще падали тонкие пряди, которые выбились из зализанных волос. Ужасно раздражало, хотелось их убрать, чтоб не мешались. Акивили останавливается. Прошелся бы еще пару кругов – протёр бы дырку в полу. Нет, пойдет сейчас, а то за ночь ему еще раз двадцать почудится фантомный хохот. И сил бежать вперед, пока не заткнется эта язва, у него не будет. Он быстро набрасывает маршрут, по которому экспресс может безопасно отсюда улететь без него, сбрасывает человеческое тело прямо на пол, напоследок драматично взмахнув плащом. «Аха бы оценил», – думает Акивили, взлетая навстречу звездам.***
После той вспышки Аха больше не видел Акивили. Ни разу. Вселенная, конечно, бесконечна, но настолько скрываться не умел никто. Кроме мертвых, потому что даже пропавших без вести иногда находили. На дне с ногами в цементе, по кусочкам в лесополосе, в черных пакетах, но находили. В этот раз у шутки долгий панчлайн, нужно немного посидеть тихо, чтобы потом рвануло. Поэтому Аха сидит в опустевшей гримерке, притворяется продюссером. Где настоящий – он даже знать не хочет, возможно, промотал последние трусы в одной из его таверн. Смотрит вслед очень гламурным девочкам, которые станут будущими звездами чего-то там. Звездочками. Он надеется, что падающими. Потому что восходящей был только он. Хотелось не пялиться на свои начищенные туфли и пушистый коврик, а встать, заорать, что-то разбить, потом поржать. В общем, опять стать неуправляемым и непредсказуемым. Получалось только давить тощим задом пуфик, слушать звуки экшна за дверью и чувствовать очень человеческое. Мысли в основном начинались с «надо было не». Не пропускать мимо ушей загадочный «бульк» энергии, не ругаться, а найти другой способ повеселиться, не...Что не? Не пускать Освоение к звездам? Не быть настолько скучным, что Акивили предпочел ему – сдохнуть. Аха сгорбился, вцепился в волосы. Угольные пряди выбились из гладкой прически, упали на лоб, укололи глаза. Что ж, эмоции ему положено проживать, значит ноющая боль в груди (у человеков ведь ее быть не должно, да?) будет мучить его какое-то время. Таков его путь. Со стороны он, наверное, выглядел жалко. Худой мужчина в эффектном костюме скукожился на кремовом пуфике в окружении косметики и сменных платьев. С другой стороны, здесь не было лишних глаз. Не хватает только огня вокруг, осколков стекла, рушащегося всего, и чтобы он врывался в пламя с криками «Акивили, где ты?! Акивили!» А потом падал на задницу, желательно мордой в стекло, и «Вы убили моего лучшего!..» Стоп. Аха вспомнил: не пересекать Пути. Заниматься своими делами, сотрудничать по возможности. Не взрывать экспресс (по желанию). Ай, к черту. Какая ему разница? Лучшего друга. Сказал бы он, если бы кто-то кроме самого Эона мог его убить.***
Акивили даже не летит – несётся к третьей от местной звезды голубой планетке. Потоки мнимости подсвечивают ему путь, то ли стягиваются туда, то ли наоборот – разрастаются из точки. Это он и хочет выяснить. Неужели нашел конечную точку своего путешествия?.. Планетка прогибает реальность сильнее, чем черная дыра. «Или не пространство, а», – мелькает у Акивили, когда он уже не может выбраться. «Кажется, Древо мнимости начинается здесь. Его здесь посадили», – отстраненно недоумевает он, когда не чувствует под ногами реальности. Только ощущение падения. А еще чувство, как будто ног у него больше нет. Вокруг чернота, его не-тело провалилось уже сквозь поверхность планеты, кажется. Золото струится вверх и вниз, но по большей части – впереди, и он летит туда, только вперёд. В рассыпающемся сознании вспыхивают мысли, что надо бы ускориться, ведь конец его пути уже близко, он нашел то, что искал с тех пор, как покинул свой мир. А потом отблеском от диско-шара проносятся слова: «Если прыгнул в пропасть – лети и смейся.» Кто же ему это говорил? У него был близкий...человек? Друг? – Мой совет тебе, как другу: если прыгнул в пропасть – лети и смейся. Как можно громче, – хохотнул Радость, заговорщически наклоняясь к нему. В глазах-маслинах плясали черти. Смеяться Акивили уже не может – нечем. Значит, будет жечь. Он собирает все, что осталось от энергии, из которой состояло космическое тело, стягивает в одну точку, и взрывает. Комета врезается в Древо мнимости, расцветает фейрверком. «Ахе понравится, он любит яркое», – а потом Акивили растворяется.