Недостаточно

      …- Потому что я тот, кто спас жизнь твоему отцу, когда он хотел убить себя, как ты сегодня; потому что я тот, кто послал кошелек твоей юной сестре и «Фараон» старику Моррелю; потому что я — Эдмон Дантес, на коленях у которого ты играл ребенком.       Потрясенный, Моррель, шатаясь, тяжело дыша, сделал шаг назад; потом силы ему изменили, и он с громким криком упал к ногам Монте-Кристо.       Пелена таинственности и величия спала с графа, но теперь клубилась вокруг ожившего мертвеца, Эдмона Дантеса. Словно божество, невидимый покровитель был ответственен за счастье их семьи, и Максимилиан скорее бы умер, чем позволил бы графу скрыться от их благодарности.       Человек, ставший благодетельным призраком, растворившимся в прошлом; миротворцем, ускользнувшим из памяти за долгие годы.       Но все эти годы они — Максимилиан, Жюли и Эмманюэль — хранили в памяти если не облик своего спасителя, то пылкую любовь, благоговение и благодарность. И теперь, узрев его, ангела, из плоти и крови на расстоянии вытянутой руки, троица низвергла на него любовь, светлую и беспрекословную, томившуюся в их груди все это время.       Его слух будет обласкан нежными словами Эмманюэля, его руки истлеют от поцелуев Жюли, и, наконец, этот железный человек почувствует, что сердце его разрывается, что пожирающее пламя хлынет из его груди к глазам и он, беспристрастный и неприступный, словно неживое изваяние, заплачет, когда Максимилиан протянет к нему руки, стоя на коленях.       Мертвое и холодное, тело графа впервые за долгие годы почувствует биение самой жизни внутри себя. Пустая оболочка сотрясется и потрескается от слез облегчения, на которые сам граф, как он думал, был более не способен.       Он не способен был вынести этого, и бросился в ту стезю, где были гарантированы и его успех, и та холодная стабильность, к которой он привык — переговоры. Дрогнувший на мгновение от воспылавших чувств, его голос быстро обретает непримиримую, но нежную властность над умами Жюли и Эмманюэля, и те уходят, убежденные в необходимости оставить Морреля и Монте-Кристо одних.       Со звуком закрывшейся двери он был уже спокоен. Непоколебимый, он снова на своей земле, хотя кожа на лице еще болезненно откликается о недавних слезах. Отныне он, как и прежде — изваяние.       Лишь Максимилиан на коленях подле графа не спешит подниматься и возвращаться от короткого сна, подаренного словом Монте-Кристо.       — Максимилиан, друг мой, — граф кладет руку на плечо Морреля, сминая ткань сюртука, — поднимайтесь с колен, будьте же снова человеком.       — Граф, — Максимилиан не плачет, но голос словно с трудом выходит из его горла, подернутый одновременно обожанием и печалью, — я едва ли в это верю.       — Но тем не менее, это так, Максимилиан. Дайте мне руку и поднимайтесь с колен — сын человека, которого я любил как второго отца, да не будет валяться передо мной на коленях; право, Моррель, вы должны знать, какую боль доставляет человеку наблюдать раболепие от тех, кого он любит всей душой и сердцем.       — Право, граф, — Максимилиан перехватил руку графа своими, обеими, и встал с колен на одно, — вы опытны и мудры, и должны знать, как чувствует себя тот, кому, перед лицом человека, которого он чтит как ангела — нет, как самого бога! — нечего отдать, кроме тех слов, что вы уже слышали от моей сестры и ее мужа.       — «Отдать»? Придите в себя, Моррель и встаньте наконец, — граф силой поднял Максимилиана на ноги, — и знайте: я спас вашу семью от смерти и позора не ради выгоды. Я не какой-нибудь банкир, который во всем видит только наживу, нет, я — щедрый человек, и я решительно ничего не приму от вас! Не оскорбляйте меня подарками, которые хотели бы подарить, не задумывайтесь о словах, которые могли бы меня ранить так же сильно, как только что ранили слова Жюли и Эмманюэля! Оставьте это, все пустое.       — Как вы можете говорить так с человеком чести, граф, — прошептал Моррель.- Что если в душе вы спрашиваете себя: «что сильнее, мое самолюбие или его благодарность», так знайте граф, что мое обожание к вам сильнее всякой вашей решительности и щедрости.       Сжимая в руках холодные, мраморные пальцы своего покровителя, Максимилиян с жаром прижался к ним губами. Несколько пылких поцелуев окропили мертвенно бледную кожу Монте-Кристо, и Моррель по движению тени на полу, по сокращению мышц ладони понял, что граф снова уязвлен, и это знание не могло не радовать его. Оно приводило его в восторг, и даже когда граф отступил — это было так ему несвойственно! — Моррель не выпускал его руку из своих и прижимался к ней. В его душе делались болезненные выводы, но любовь была сильнее, и капитан спаги не останавливался, пытаясь в момент одарить графа всей той любовью, что тлела в груди.       Только когда слуха Максимилиана коснулся болезненный стон, вырвавшийся из горла Монте-Кристо, он поднял свои глаза вверх — хотя Моррель уже не стоял на коленях, он согнулся перед рукой графа, как в молитве — и увидел, как глаза этого живого изваяния были напуганы.       В секунду граф забрал свою руку — лед, запечатленный в этой трупной бледности, таял красным от проявлений благодарного обожания.       — Достаточно Моррель! — граф сказал негромко, возвращая себе самообладание, хотя его грудь, словно всегда мертвая, заметно воздымалась.- Достаточно. Мне хватает дыхания, которое вырывается из вашего живого, счастливого тела. Мне достаточно знать, что я помог вам, мой друг, и это радует мне больше чего бы то ни было прочего. Достаточно.       Он потер руку второй, словно поцелуи Максимилиана действительно обжигали, но это только распалило Морреля. Он вновь напал на графа, хватая его за плечи, с сожалением и превеликой радостью видя, как неприступный холод сменяется человечностью.       — Послушайте, граф! — он говорил с жаром в голосе и огнем в глазах.- Отдайте мне свою руку, Господа ради — отдайте ее! Я вижу, что вы — человек, которому больше нечего хотеть, и которому я — просто военный — могу ли воздать по заслугам? Нет, граф, послушайте! — Максимилиан не отставал от графа, который снова начал отступать, сдерживая странный страх, с которым бездомные собаки пятятся от людей, готовых протянуть кусок хлеба.- Послушайте! Я бы низверг горы к вашим ногам, но всякой горой, что вам по душе, вы уже обладаете. Я бы положил жизнь, которую вы подарили мне, чтобы осыпать вас золотом и бриллиантами, но всякой ценностью мира вы и без того обладаете. Нет в мире вещи, животного или человека, которых вы не могли бы себе позволить, если бы захотели! А потому, граф, нет в мире ничего, что я мог бы подарить вам.       — Боже правый, Моррель, я вам повторяю: мне ничего от вас не нужно! — Монте-Кристо силился собраться с мыслями, но его слова теперь звучали не властно, но аккуратно, с придыханием.       — А мне — нужно!       Максимилиан перехватил сильной рукой военного руку графа, слишком ослабевшего, чтобы сопротивляться ему, оголил запястье Монте-Кристо и впился в него губами. Нельзя сказать, что было сильнее: могильный холод кожи графа или жар от губ пылавшего Максимилиана.       — Слушайте меня граф, внимайте моим словам так, как вашим — внимаю я, — Моррель отдал запястью графа еще несколько поцелуев, чувствуя уже языком, как замогильно тихо в его венах.- Я вижу, сколько боли вам приносит мои касания, потому что знаю, что вы любите меня столь же сильно, сколько я вас сейчас. Но я уверен, я вижу это своей душой, что это боль исходит из вашей силы — из силы человека, который так долго полагался только на себя. Оттого, граф, вам так странно видеть любящего человека не подле себя, но еще ближе! И потому граф, я знаю, я вижу, — он обнял рукой графа свою щеку, — что вам мои касания столь же болезненны, сколь и желанны.       — Мне ничего от вас не нужно, не унижайтесь в своем раболепии. Неужели вы — собака, благодарящая преданностью своего хозяина? Я помог вам, я спас вашу семью, но мне больно видеть вас таким!       — Вам больно видеть мою любовь?       — Я говорю не о любви, любовь вы можете проявить так, как проявляет ее моя Гайде — восхищаясь мной со стороны, боготворя меня, но не так, Моррель! — граф был зол и слаб, и оттого его голос звучал хрипло и настороженно.       — Если бы в мире было что-то еще, изъясняющее меня хотя бы в половину так же ясно, как я сам, я бы принес это к вашим ногам.       Монте-Кристо сделал еще шаг назад и споткнулся о кресло, не упал. Но он напора Морреля ему пришлось опуститься, распластаться на нем во всей той человечности, что еще сохранялась в сухой душе. И Моррель встал перед ним на колено, снова ловя выскользнувшую руку и сплетая пальцы, чтобы если граф захотел снова ее вырвать, он бы не сделал это так просто.       Ибо Максимилиан полон чести не отступать от идеи, цветшей в его уме.       — Посмотрите на меня, Максимилиан, — протестовал Монте-Кристо почти шепетом, — разве вы не видите, что я мучаюсь перед вами?       — Я вижу в этой муке вашу боль, граф.       Слишком слабый от поражения, к которому не был готов, граф не может сопротивляться более сильному и молодому мужчине, рвавшему на его запястьях запонки и высвобождавшему руку графа от одежды все ближе к локтю. Пора эта дорогая ткань рвалась в руках Морреля, одновременно страх и желание завладели графом, и он смотрел широкими глазами на то, как его рука все более оказывается в чужой власти. Едва он высвобождал ее достаточно, Максимилиан примыкал к ней губами, запечатлевая ожогами любовь и благоговение. И теперь и его пальцы, такие же горячие и возбужденные, могли ласкать руку графа, и не с меньшей легкостью вызывали сладостную боль.       — С каких пор, Эдмон, — произнес Максимилиан, и это имя вызвало не меньший трепет, слетев с чужих губ сейчас, как совсем недавно слетело с губ не госпожи де Морсер, но его Мерседес, — человеческое тепло стало вам так чуждо и уязвимо? Вы так много страдали.       И он положил вторую руку выше пояса, на бок графа, вызывая этим новый приступ слабости.       — Зачем вы продолжаете меня уязвлять? — шепчет граф.- Вы хотите видеть мою слабость?       — Если это так сильно вас уязвляет, граф, значит вам нравится, я вижу это, не обманывайте меня. Если бы это было не так, если бы мои губы и руки были вам так противны, вы бы говорили со мной другими словами. Вы бы не говорили о своей щедрости или о моей чести, вы бы говорили о себе, которого я сейчас пятнаю своим языком, но вы не сказали этого, и в ваших глазах я вижу мольбу, с которой человек, страдающий достаточно, просит против его воли сделать себя любимым! Если ради этого мне придется пойти против ваших слов, я это сделаю.       Еще один поцелуй сквозь одежду обжег живот графа, и послышалось придыхание, с которым человек заставляет себя спокойно дышать, когда его сердце бьется в изнеможении.       — Но если с этой болью, что, как вы говорите, я вам причиняю, вы чувствуете не истому, а отвращение — только скажите, — Максимилиян с жаром поднял глаза на Монте-Кристо в твердой решимости.- Подберите слова, что изъяснят вас так же хорошо, как вы изъясняетесь обычно, и я исчезну — только попросите об этом, граф!       И когда из открытого рта графа не донеслось ни звука, Моррель расстегнул несколько пуговиц на его сюртуке, затем разорвал края шелковой рубахи и обнажил перед собой мраморную грудь Монте-Кристо, еще более бледную, чем его лицо. Темные вены растекались корнями под этой полупрозрачной кожей у очерченных тенью ключиц, и боль пронзила уже самого Максимилиана.       Но не так сильно, как графа, когда тот почувствовал огненное дыхание совсем рядом. Его глаза от несвойственной ему слабости закатились, и этот поцелуй был самым жарким и болезненным из всех, что Монте-Кристо помнил. Против воли он подался вперед, позволяя рукам Морреля пуговица за пуговицей высвобождать его тело к свету.       Привыкший к холоду, он не чувствовал ни гуляющего сквозняка, ни леденеющей дорожки поцелуев по коже, при том он никогда так явно не чувствовал тепло, как сейчас.       И хотя он многое мог сказать Максимилиану, сегодня твердость его голоса и характера подвела его. Ему были незнакомы те чувства, которые он испытывал в ту минуту, и он пытался поддаться им с тем же рвением, с каким хотел сохранить себя не человеком, но живым бесплотным провидением.       Моррель уязвил его так сильно, что никакие слабые протесты не действовали. Максимилиан не верил в них так же, как не верил сам граф.       — У вас есть все, что вы хотите: вы постоянно окружены слугами, у вас есть прекрасная наложница, каждое ваше желание может сбыться по мановению вашей руки, но при всем при этом, — Моррель отрывается от графа как жадный пустынный странник отрывается от воды, чтобы поблагодарить спасителя; его глаза неистово сверкают, — при всем при этом вы ужасно одиноки и посмотрите, как обычная человеческая любовь действует на вас, граф! Вы едва дышите!       Это так. Граф с трудом сглотнул и пытался привести себя в порядок, но Максимилиан, стоящий на коленях промеж его колен, с жестокостью и упорством не давал ему вздохнуть, осыпая графа выше пояса такими страстными поцелуями, которые впору дарить даже не женам, а страстным любовницам.       Если бы граф мог говорить честно, он бы поведал Моррелю о той безумной истоме, которая зародилась в его груди, и как он борется с желанием отдаться в руки того, кто будет его любить. То желание было обычным, человеческим, и именно поэтому граф не мог позволить себе ощущать его или признаваться в нем. Остатки гордости велели ему молчать, а вместо слов граф лишь стонал; и его мертвенное лицо залилось краской так же сильно, как если бы в эту секунду он был сражен лихорадкой.       Он задрожал всем телом, вцепляясь в подлокотники обеими руками — одна из них была покрыта поцелуями выше локтя, вторая — только ладонь и запястье, ибо Моррель был нетерпелив — когда обе ладони Максимилиана укрыли лицо графа с обеих сторону и повернули в свою сторону, заставляя Монте-Кристо приложил усилия и разлепить веки. Будь перед ним зеркало, он бы увидел свое лицо недостойным, жаждущим, еще более болезненным от того томящегося желания позволить тому, что с ним происходит, происходить и дальше. Он был так слаб в чужих руках, и та часть, что боролась с этим, растворялась с каждым поцелуем.       Она совсем пропала, когда губы Максимилиана коснулись губ Монте-Кристо в поцелуе еще более страстном, который в объяснениях более не нуждался. Граф вскрикнул и встрепенулся, потому как на мгновение это показалось ему чрезмерным, но Максимилиан в ту секунду был сильнее.       Крепкая хватка военного не давала графу отстраниться, но он и не пытался — только все внутри него сжалось от напряжения и неги, и все чувства обратились ко рту.       Право, Моррель хоть и не был в браке, но Монте-Кристо не мог не признать в нем искусного любовника. Его нутро горячее, его язык скользит по языку графа, пока тот, словно в онемении, едва может двигаться. Граф моргает, и по полыхающему лицу катится скупая слеза. Максимилиан отстраняется на секунду, слизывает ее и возвращается к поцелую.       Монте-Кристо чувствует соль, когда Моррель ласкает его языком по нижней губе. Ладони больше не держат графа, но он не отстраняется — позволяет себе быть слабым, целовать себя. Он закрывает глаза, скупые слезы одна за другой бегут по лицу и капают на полыхающую обнаженную грудь.       Одна из рук Морреля ложится на плечо графа, под одежду, и граф чувствует благоговейную дрожь, с которой идолопоклонник ублажает своего бога. Вздрагивающая рука нервно сжимает плечо, слабеет на нем, перемещается ближе к шее и гладит, соскользая ниже; и где их кожа соприкасается немедленно разливается жар и дрожь.       Моррель отстраняется. Граф чувствует озноб, но словно бы его кожа пылает, и словно изо рта валит пар — столь жарким был поцелуй Морреля.       Он любил графа, словно женщину; и если раньше граф бы не простил ему это богохульство, как мог бы простить себе, то теперь свей душой тянулся вслед за той любовью, которая угасла за ледяной решеткой замка Иф много, много лет назад.       Язык, руки, щека Морреля скользили по обнаженному телу графа вниз, одно это волнительное касание согревало живого мертвеца, возвращало его к жизни, к чувствам. Граф тихо взвыл, в приоткрытых глазах стояли слезы, и он едва ли видел Максимилиана, только чувствовал его.       Он хотел ощутить пылкое прикосновение везде, где можно, и где нельзя. Но собрал остатки благоразумия, сдвинул тяжелую, каменную руку и положил на голову Морреля, когда ощутил вольные пальцы юноши ниже пояса.       — Вы не можете любить меня так, как любили бы женщину, Моррель, — шепчет граф, не веря своим словам. Глаза Максимилиана поднимаются к нему, граф повторяет, — не можете…       — Бросьте, граф, — Моррель качает головой и жмурится, — я слышал о вольностях дальних стран, где вы имели честь наслаждаться жизнью. Можете обманывать других, но не обманывайте меня — ваш протест мне ножом по сердцу!       Монте-Кристо мог бы возразить: где он — граф, которому мирская жизнь пресытилась, и где Максимилиан. Но изо рта не вырвалось ни слова, только нервный выдох. Можно сколько угодно пятнать свою совесть, но потерпит ли такое совесть Морреля? Или это жертва, которую поклонник готов преподнести своему спасителю?       Слезы щиплют глаза графа, и тот снова прикрывает их, позволяя соленым каплям катиться по щекам. Он чувствует прожигающий взгляд Морреля, всего мгновение.       Моррель бессовестно касается его языком там, где порядочный юноша бы не осмелился и подумать. Грань между желаемым и дозволенным так ясно всколыхнула Монте-Кристо, что тот предпочел бы отринуть все человеческое, что было ему еще присуще, чтобы наслаждаться этим, словно с женщиной, словно он не боялся никого очернить подобно себе.       Что, если он может принять подношение без зазрений совести? Казалось, столько лет богатой жизни должны были искоренить то, что называется «совесть».       Морель водил по нему языком, заставляя мертвого графа пылать от бедер до кончиков ушей. Он чувствовал, как кровь бьется под кожей, как остатки неискушенной жизни сворачиваются внутри живота в тугой узел, и его пробивает не то лихорадка, не то озноб, как капля за каплей текут слезы из глаз, не останавливаясь, благодарные слезы, слезы счастья, и как оголенное тело покрывается испариной.       Максимилиан был одновременно неопытен, но искренен и пылок, в ответ на его безмолвие изо рта графа, открытого, словно он был рыбой, вытащенной на сушу, донеслось хриплое придыхание, и по пальцам Морреля, которые сжимали пальцы Монте-Кристо, граф почувствовал чужой трепет. Открой на мгновение граф свои глаза, он бы увидел темные волосы Морреля на своих коротких, жестких, ниже живота, и как кончики ушей пылают. Но Монте-Кристо был погружен в темноту, завороженный порочным сладострастием.       Разгоряченный тяжелым дыханием графа, Моррель распалился и стал усердствовать. Развратные звуки заглушал шум крови и болезненное биение сердца о грудь. Руки Морреля, горячие, легли на живот и грудь графа, и тот принял их с благодарностью, накрывая своими, все еще холодными, обожжёнными поцелуями, трепещущими от напряжения.       Под веками Монте-Кристо вспыхнула искра, его глаза, живые, распахнулись, он выгнулся от сворачивающей его в узел истомы, одновременно с этим излишне резко погружая пальцы в волосы Морреля и отстраняя его от себя. Когда слезы вытекли, он прозрел, и наблюдал меж своих колен Морреля, тяжело дышащего, стыдливого, но упертого, впившегося руками в ноги идола.       Граф смотрел на него, ощущая, как озноб больше не бьет его, но сердце еще тяжело стучит в груди. С каждым новым мгновением Максимилиан больше не выглядел так стыдливо, как раньше. Он поднялся на колени и приложился щекой к животу Монте-Кристо, укладывая его тяжелую, онемевшую руку на свою голову.