Всё как всегда

      — Я абсолютно уверен, — железобетонно спокойным голосом подтверждает свои предыдущие слова Уилсон, за спиной крепко сжимая кулак так, что ещё чуть-чуть, и лунки ногтей продырявят ладонь. Остаётся надеяться, что этот жест останется незамеченным.       Ёбаный коп! Из-за безобидной шутки он суёт нос куда не следует и разнюхивает грязное бельё живущих спокойной жизнью людей. Ладно, шутка была не такая уж безобидная, а дружбу Уилсона и Хауса уж точно нельзя назвать спокойной, и всё же… Ёбаный коп!       Почему страдает всегда именно он, Джеймс? Хотя ответ был прост. Можно выйти среди ночи и ткнуть пальцем в любую звезду, чтобы спросить у неё, какого, собственно, хера, и она бы ответила: Хаус.       — Что ж, если это действительно так… — этот неприятный мужик смотрит на него так, будто даёт последний шанс одуматься, но Уилсон остаётся непреклонен. Он даже не позволяет себе сглотнуть ком в горле, боясь, что чуткий коп заметит и это, и кивает, прожигая пренеприятнейшего человека напротив себя стальным взглядом.       Они оба поднимаются, жмут друг другу руки и расходятся. Всю дорогу Уилсона не покидает чувство, что он окунул ладонь в бочку с оливковым маслом. Жирным и липким — таким, что явно не отстирается с первого раза. Да и со второго тоже.       Дверь не открывают долго. Мелодия трезвонит раздражающе долго, а в голове Джеймса яркими красками рисуется картинка, как Грег, не торопясь встать с дивана, жуёт попкорн перед телевизором. Но нет, кажется, слышит стук палки — Грег ковыляет до двери. Ох, лучше бы он этого не делал.       — Какого… Хаус! — Джеймс злится. Мало того, что он стоял у двери под дождём, так ещё и вся ситуация… Ну да. Отличные приоритеты. Как будто дождь здесь стоит на первом месте.       Уилсон заставляет войти Грега внутрь квартиры и толкает к стене. Если бы не чёртова паранойя, что за ним могут следить, он бы сделал это прямо на пороге. Стена приходится кстати — Грег, ударяясь об неё спиной, на грани слышимости охает, крепче сжимая палку. Джеймс с трудом давит в себе порыв просто взять и переломить её надвое.       — Что случилось? Опять поссорился с Джессикой?       Уилсон смотрит на него настолько злобно, насколько только может. По крайней мере, ему так кажется.       — М-м-м, прости… Джиной?       — Её зовут Ребекка!       — Да? Нет, её имя точно начиналось на «Д»… Это же та медсестра?       — Хаус!       Джеймс верит в то, что Грег прекрасно знает, в чём виноват, а потому пытается сменить тему разговора. И также он уверен в том, что Грег не признается в содеянном так просто. Руку на отсечение готов дать, что не признается.       — Да что? — его брови снова поползли вверх. — Если ты хочешь переехать обратно ко мне — я не против. Давно мой холодильник не был забит контейнерами с овощным салатом.       — Я не питаюсь только салатом. О чём мы вообще… Ты подделывал рецепты! На моё имя!       Уилсон не знал, что можно кричать и шептать одновременно. У копов ещё не было ордера, но кто знает, не было ли в доме прослушки? Уилсон бы совершенно не удивился. И быть неудивлённым ему предстояло бы ещё несколько лет…       Грег молчит. Может, это и есть самый благоразумный шаг с его стороны. Кто же знал, что Хаус — Хаус! — когда-либо в жизни не найдёт что сказать?       — И ты молчишь?!       — Что ты им сказал? — на тон ниже спрашивает Грег, смотря внимательным, очень внимательным взглядом. От этого становится даже как-то неловко, будто именно Джеймс виноват, чего не было, кажется, ни разу за всю их долгую дружбу.       — А что я мог сказать? — Уилсон вдруг успокоился, да так, что на его плечи словно рухнуло что-то тяжёлое. Ему вдруг стало всё равно на происходящее. — Что рецепты мои.       — Почему ты это сделал? — Грег намекает на что-то, но играть в его игры сейчас точно нет настроя.       — В смысле? Чтобы тебя не посадили, — это так очевидно, что Хаус в этот момент кажется ему тупым. Тупым уёбком, если выражаться точнее.       — Да, но почему?       Хаус ведёт его к определённому ответу. К какому — хер знает. Уилсон устал, он хочет отправиться на рандеву с кроватью и отключить мозг, а не выплясывать перед Грегом, который так любит это. Ему лишь бы посмотреть на мучения людей, на их тупые умозаключения, которые всё равно окажутся неверными.       Джеймс вдруг понимает, что хочет услышать Грег. Понимает, и от этого становится так тошно, что хочется пойти по знакомому коридору и встретиться с белым другом, чтобы ещё долго не отлипать от него. Но Джеймс стоически выдерживает.       — Зачем ты издеваешься надо мной?       Голос Уилсона звучит жалко. Ему правда больно стоять перед Грегом, смотреть на Грега, видеть взгляд его пронзительных голубых глаз. Больно не всегда, но сейчас, когда старые раны всполошены — да. Сейчас, когда Грег издевается над ним, чтобы потешить собственное самолюбие, чтобы услышать это, чтобы… Зачем ему то, что они давно пообещали оставить в прошлом?       — Нисколько, — коротко отвечает Хаус и в подтверждение своих слов чуть качает головой. Это почти не помогает.       — Потому что я не хочу, чтобы ты сел на десять лет… или даже больше. Разве это не очевидно? — собравшись с силами, отвечает Уилсон, осмелившись посмотреть в глаза напротив. Он не находит в них искренний интерес, как думал, не находит в них вечную жажду узнать ответ на загадку, признаться, он не находит в них ничего.       — И это всё? — с толикой разочарования произносит Грег. Он крепче сжимает свою палку, собираясь уйти из коридора, но слова Джеймса догоняют его:       — Нет. Не всё. Потому что я всё ещё люблю тебя.       Хаус, стоящий спиной, замирает. В молчании проходит много времени, даже слишком много — достаточно для того, чтобы начать нервничать, но вот Грег разворачивается, смотрит ему прямо в глаза, а затем делает шаг вперёд и крепко сжимает плечо. Без слов он чуть тянет на себя, а Уилсон следует за ним — по наитию, по глупой надежде, по каким-то несбывшимся мечтам, да чёрт знает, по чему ещё. Он просто идёт по тёмному коридору и сверлит взглядом одну точку промеж чужих лопаток, будто это может что-то изменить.       Незаправленная кровать — привычки никуда не деваются — ощущается спиной в идеально выглаженной рубашке твёрдой и такой… родной. Дыхание сбивается, когда чуть дрожащие грубые пальцы расстёгивают пуговицы, случайно касаясь бледной кожи.       Хаус не целует его. Было бы глупо ожидать этого — он никогда и не целовал, но сейчас… в глубине души Джеймс надеялся, что что-то между ними изменилось, что-то незримое, что-то…       Но член толкается в тело всё так же резко, на грани грубости, не причиняя боль, но отдаваясь в теле неприятными ощущениями. Куча смазки пошло хлюпает между телами, крепкие руки на бёдрах, собственные задушенные стоны…       Всё как всегда.       Уилсон думал, что он сделал правильный шаг, что он смог преодолеть незримый барьер, сломать его, уничтожить, но он лишь врезался в него и рассёк лоб, словно маленький ребёнок.       Сделал ли он всё правильно? Да.       Стоило ли это делать? Да.       Тогда почему так мерзко? И это никак не связано со спермой, вытекающей изнутри, да даже никак не связано с человеком, что принимает сейчас душ, явно в хорошем настроении напевая какой-то мотив.       Это связано лишь с ним, Джеймсом Уилсоном.       Он опять объебался, как и каждый раз, когда разговор заходил о Греге Хаусе.       Он опять дал слабину, позволил чувствам взять вверх, за что и поплатился сейчас и обязательно поплатится в будущем.       Хаус — это проклятье чистой души. И спасение грешной.       Так кто же он, Джеймс Уилсон?