Все реки загробного мира

Появившись на свет из тела своего хозяина, первое, что он увидел, были чёрные влажные своды пещеры. И зеркало. Такое идеально гладкое, его держала такая же идеально стеклянная девочка. Только чёрные глаза не вписывались в картину, что слегка раздражило такую творческую личность, как он. А что в отражении? Естественно, он, уже неповторимый иллюзионист Бьякуя, грезящий в ночи. Скулы, рот, все черты лица чётко очерчены, в обрамлении шелковистых чёрных волос. Он себе понравился. Вскоре белая девочка исчезла, оставив его один на один с хозяином. Почему-то Бьякуя почувствовал при встрече с ним, что едва уловимая нить ускользает от его внимания. Он не обратил внимания на властный тон, угрожающий расплатой за неповиновение, просто извлёк урок, соблюдаемый им до конца своей недолгой жизни. Но то, какое пренебрежение, словно его не хотели видеть, по отношению к нему высказывали, сквозившее в поступках, а не в словах, когда говорили, кто он, что он должен делать и как, то, какое выражение лица было у Канны (если у неё вообще есть выражение), когда она завязывала ему высокий хвост и давала одежду, принесённого с трупа неизвестного господина, всё это ясно ощущалось каждой гнилой клеточкой его кожи. Обязанности были просты, особенно с такими безопасными для него способностями — выполнять приказы. Ни думать, ни решать ему не требовалось, но он и не перечил. Главное — спасти свою шкуру. Только всегда ли так? Нет. Иногда, в самой глубине души, вспыхивал предательский огонёк вольнодумства, желания ослушаться, сделать по-своему, уйти далеко-далеко из этого неприятного замкнутого мира. Когда маленький бумажный журавлик превращался в большого, когда ветер мягкими потоками трепал закрыты ресницы в небе — тогда тайной его мечтой было ступить за бумагу, упасть с размаху на землю. Потому что падение — единственная свобода, доступная ему. Нельзя. Приходилось отдёргивать себя от неожиданных порывов, губительных для его жизни. Бьякуя хочет жить, поэтому цепляется за любую соломинку, за верность хозяину и слепую преданность. Через несколько дней, а может, и месяцев, всё немного поменялось. Он не мог заметить разительной перемены, но душа словно перевернулась, как и некоторые взгляды на жизнь. Второе, что Бьякуя увидел, по-настоящему увидел, своими собственными глазами, а не зрительными аппаратами слуги Нараку — озеро. Оно подозрительно напоминало светящуюся гладь зеркала белой девочки. Загадочность этого места проникала в лёгкие вместе с прохладным воздухом. Порождение сделало несколько неуверенных, дрожащих шагов по светло-зелёным призрачным кустам, в которых летали такие же призрачные стрекозы. Здесь что-то произошло. Иначе бы сюда не пришла Канна, немало удивив этим иллюзиониста. Ступая легко, еле касаясь земли фарфоровыми ступнями, она целеустремлённо — он мог доказать это! — подошла к нему, тоненьким пальчиком указала вниз и прошептала: — Веер. Веер? Что за бред? Бьякуя пожал плечами, но послушно отошёл. Деревяшки скрипнули. Плотная бело-красная бумага, выцветшая со временем, зашуршала, снова расправившись в руках белой девочки. — И правда веер, — только чуть удивилось порождение, хотя внутри отсутствующее сердце, будь оно у него, пропустило бы удар. Ему ничего не ответили. Так же бесшумно развернулись и пошли в противоположную сторону, прижимая к себе вещицу как самое драгоценное сокровище в мире. Преодолев непонятную робость, как можно более равнодушным тоном спросил он уходящую девочку: — А чей он? Канна развернулась, и на мгновение ему показалось, что чёрные глаза недобро сощурились. — Кагуры. Прошло уже много времени, он, как всегда, не считал, а неясное имя всё ещё вертелось в голове. Вроде простой звук, сорвавшийся с уст малолетнего ёкая, самого себе на уме. Бьякуя не дурак, чтобы спрашивать, ведь понимал, что Кагура — запрет. Сменялись единообразные дни с одинаковыми по своему содержанию заданиями. Но ночью, во время, полностью принадлежащее ему, он думал. Бесконечно долго, додумывал одну мысль за недели, слушая размеренное стрекотание светлячков. В том, что он загадочно связан с неизвестной, иллюзионист уже убедился. Кто же она? Человеческая женщина, погибшая от рук демона? Любовь всей жизни хозяина? Или… ещё одно неудачное порождение? Последнее. Это бы объяснило недоверие, граничащее с паранойей, Нараку, неодобрительные взгляды Канны, странную реакцию компании Инуяши на него. Будто на его месте должен был бы быть другой, оставшийся в памяти вечный образ, укоренившийся у них в головах. И завладевший его умом. Раз она умерла, значит, свернула не туда. Ослушалась хозяина, не выполнила приказ, неудачно подвела, предала. Или всё вместе. А может, Кагура поддалась тому отрицаемому им до этого чувству лживой свободы неба, облаков, Ветра. Только она выбрала полёт, а не падение. Может, всё это время он ошибался? Зря не позволял живительному ветру охватить себя, зря бездушно висел на ниточках, цинично оглядывая суматоху вокруг? Может, хаос не снаружи, а внутри него? Бред. Сплошной глупый бред, искушающий трезвый ум. Бьякуя не поддастся, не позволит эмоциям властвовать над ним, он никогда не встанет ранним утром, никогда не расправит своего журавлика, не придёт на то же озеро и не спросит странным образом оказавшуюся там девочку: — Кто такая Кагура? Он не получит тихий ответ, казавшийся бесчувственным, но горький изнутри: — Не ты. Бьякуя посмотрел в зеркало. Как тогда, на него смотрел он сам. Он сам… Он сам… С дерзким взглядом, маской уверенной полуухмылки, с чётким, почти резким контуром лица, тёмными, высоко привязанными, волосами. Держащий тонкой рукой веер, изящной линией отдавающийся свободе, летящий на пере, ярко-красный. Действительно, это видение останется с ним надолго. Теперь он видит её везде. Каждый день, который он с нетерпением ждёт, подходит будто случайно к Канне, словно ненароком опускает глаза на круглый предмет, после заданий приходит в чащу, как дурак шатается по окрестностям. Надежда умирает последней. Бьякуя видит её. Ему не кажется, он знает, этот ветер, на секунду принявший облик погибшего порождения, был не иллюзией. Только если игрой разума. Мозг бешено запульсировал в ушах, чувство переполняло его, полилось через край, он начал путать зависть, ненависть, жалость, злорадство, одержимость. Любовь. Бывает ли любовь к призраку, исчезнувшему в следующее же мгновение? Бьякуя вам скажет — она не призрак. Глупая, жалкая, великая Повелительница Ветра. Это третье, и последнее, что когда-либо увидит иллюзионист. Раньше бесконечные дни пролетают в один миг, но оставляют в сердце зреющий запретный плод, что он уже сорвал. У Бьякуи появилась мечта. Он не знает, как её исполнить, потому что не привык думать, ему впервые наплевать на такую ускользающую и лживую штуку, как жизнь. Пока не исполненные, но придуманные планы, как цунами, скоро накроют и смоют в страшную пучину грешника, хотящего предать своего создателя. Бьякуя умрёт и найдёт её, даже если придётся переплыть все реки загробного мира. Он как раз хотел упасть.