Лучше, чем на фото

Юнги работает в архиве. В подвале военного госпиталя, где его спрятали от сотен любопытных глаз перебирать бумажную картотеку, перевозить стопки пыльных документов и иногда — но только иногда — следить за тем, чтобы листы были без помех оцифрованы. Это самая бессмысленная работа в мире, зато очень спокойная. В архив нельзя попасть без специального пропуска, обедать Юнги предпочитает в подсобке, там даже ловит сеть, и сталкивается он каждый день с такими же, как он, служащими, двумя или тремя сотрудниками архива и изредка забредающими врачами, с которыми даже не разговаривает толком. Несмотря на это, до него доходят слухи: в госпитале число платных услуг в ноябре выросло почти в три раза по сравнению с прошлым годом, и в два — в декабре. — Ну, сравниваешь сентябрь с сентябрем, октябрь с октябрем, ноябрь с ноябрем, — объясняет Вонхо, поделившийся этой новостью, когда Юнги непонимающе хмурится. Если считать от месяца к месяцу, то выходило бы, что число услуг сначала выросло в три раза, потом еще вдвое, а итого в шесть. Юнги, конечно, популярен. Очень популярен. Настолько популярен, что, даже посаженный в подвальный архив, привлекает фанатов, туристов и любопытствующих, но вряд ли процедур и приемов стало в шесть раз больше: не хватит ни кабинетов, ни врачей. — Говорят, тебя потом очень хотят видеть в санатории в Пхаджу, — говорит Вонхо. — А потом в тюрьме в Аняне. Там вроде даже очередь есть, где тебе еще можно поработать. Это даже иронично. — Они хотят увеличить количество заключенных? — спрашивает Юнги скептически. Вонхо моргает несколько секунд, а потом приходит к выводу: — Точно, выходит, туда тебе нельзя. Я передам главному. А знаешь, — меняет он тему совершенно внезапно, — у нас тут младшая дочь генерала Чхве в третий раз приходит с приступом аллергии. Я уж не знаю, что у нее там за аллергия, но она все три раза терялась в коридорах. Потом ее забирали телохранители, конечно. Но ты учти. Юнги не впечатлен рассказом. Учесть зачем? Чтобы спрятаться за стеллаж, если она все-таки дойдет до архива на четвертом своем приступе? Хорошо, что реанимация совсем в другом крыле. Или это на тот случай, если Юнги срочно нужна обеспеченная любовница со связями и пачка угроз со стороны ее семьи? Или даже жена с родословной и витиеватый шантаж, если семье он понравится? — Я не... — успевает сказать Юнги и помотать головой, как Вонхо уже отвечает: — Ладно, я понял. Нет так нет. Остается еще двадцать минут обеденного перерыва. Юнги лениво скроллит общий чат: Джин с Хоби болтают, кажется, непрерывно весь отведенный им час. Сейчас, в армии, они говорят друг с другом и со всеми чуть ли не больше, чем в последние пару лет. Младшие планируют общий выходной, Намджун кидает им ссылку на мясной ресторан. Ничего интересного. Ничего интересного не происходит до тех пор, пока Юнги не приходит сообщение в личку. В другую его личку, на другом номере. Со второго номера Чимина. Это просто фото: знакомый пол большого танцевального зала в здании Хайба, кусок стены, кусок шторы — и захватывающий вид вниз на охваченный туманом Сеул. Кадр небрежный и кривоватый, и в самый угол попала босая ступня Чимина с небольшими мягкими пальцами. Губы сами растягиваются в улыбке, а потом Чимин пишет: «Не смогу приехать сегодня», — и извиняется десятком смайликов и гифок. Юнги знал, что рано или поздно это произойдет: перед релизом у Чимина не останется времени. Менеджер и так отпускал его даже слишком часто. Чимин ненавидит жить один, оставаться один, и после ухода Джина с Хоби в армию его становится как будто больше в жизни Юнги. Их расписания редко совпадают, но Юнги иногда замечает чужое присутствие по разбросанной обуви, исчезающей и появляющейся в холодильнике еде, по запаху духов на своей подушке, одежде в бельевой корзине. Однажды, когда они долго не могут встретиться, Юнги достает ее и прижимается лицом, пытаясь различить знакомый запах. Больше всего в этой работе Юнги нравится то, что ровно в шесть вечера она заканчивается. Он спускается на парковку для персонала и идет к машине. Полчаса — и он дома. В первую неделю его привозили и увозили на машине компании, потом он начал ездить сам и даже стал подумывать о том, чтобы купить еще одну. Его собственная — ладно, все его собственные машины выглядели слишком дорогими и слишком иностранными для этого места. В итоге он просто одолжил старенькую грязно-синего цвета Киа Чонгука, в которой тот раньше ездил на тайные свидания, а может, и устраивал их прямо в ней. У порога Юнги встречают две пары круглых, любопытных, требовательных глаз: зачем приперся, что принес, гладить будешь? Юнги моет руки и только после этого гладит черного кота, подхватывает белого, чтобы усадить себе на плечи, и идет ужинать. Черный семенит следом. Юнги отбивается от голодного внимания: у котов автоматическая кормушка, но с жареной курочкой прессованные гадкие подушечки, конечно же, не сравнятся. Юнги пробовал, он точно знает. Вместо вечерней фотографии Чимин присылает вопрос: «Что тебе показать?» Не раздумывая особенно, Юнги отвечает без всякой задней мысли: «Ноги. Устал сегодня? Покажи ноги». Через десяток секунд картинка загружается: маленькие ногти, пыльные ступни, лодыжки. Чимин тянет носки, и пальцы плотно, но аккуратно сжаты. Юнги трогает губы языком. Над косточкой виднеется тонкая царапина. Юнги становится интересно, какая она на вкус — наверняка солоновато-металлическая. Это Чимин порезался, когда брился, расчесал или в каком-нибудь высоком кроссовке торчал кусок пластиковой лески? Может, кто-то из котов царапнул его на прощание? На самом верху у края темное пятнышко. Заинтригованный Юнги просит: «Сделай шире кадр?» На этот раз ответ приходит куда позже, Юнги даже успевает убрать грязную посуду. «Не ругайся», — просит Чимин. И на следующей фотографии становится видно, что маленькое пятнышко — это окончание большого лилового синяка, идущего вдоль голени до самого колена. Юнги хмурится. «Больно?» По форме он пытается прикинуть, что произошло, но разумного и простого объяснения не находит. «Ударился?» «Да не особо. Выглядит страшнее, чем есть. На меня напало кресло, — пишет Чимин. — Свалилось». «Жуткий вид». «Некрасиво?» — тут же огорчается Чимин. Пальцы Юнги замирают над экранной клавиатурой. И это все, что его волнует? «Нет. — Он задумывается. — Что-то в этом есть. Но каждый раз думаешь, больно ли». «Просто ноет, ничего такого. Не переживай, хён», — повторяет Чимин. Юнги ставит одобрительный смайл, переводит тему, но не перестает мыслями возвращаться к травме Чимина. На следующий день Юнги первый пишет: «Как твоя нога?» Чимин отвечает фотографией. Синяк почти такой же, как и вчера, а вот ракурс другой: он сидит на полу, поджав под себя здоровую ногу, свободная рука расслабленно лежит на колене. Все бы ничего — тот же синяк, тот же Чимин, — но брюки задраны так, что в их прорезях отчетливо видны выцветающие засосы. Настолько ясно, что вызывают непреодолимое желание засунуть внутрь пальцы и потрогать: они горячее? плотнее на ощупь? будет ли больно Чимину? как изменится его дыхание? Юнги сам их оставил, и в тот раз — да, Чимин дышал тяжело и со всхлипами. Он был весь мокрый от его слюны, обессиленный, распластанный по постели. Был четвертый час ночи, и остатками разума Юнги пытался удержать мысль о том, что кусать стоит не в самом видном месте. Теперь Юнги интересно, Чимин специально поправлял ткань так, чтобы было видно? «Мне согласовали Франкфурт», — пишет Чимин. Новость и хорошая, и плохая: она означает, что у них опять не будет времени. «Ты мог бы переехать ко мне насовсем», — говорит Юнги. Даже если предложение слишком поспешное, что, разве они не спали вдвоем на двухэтажной кровати в общаге размером с собачью будку? И эта привычка Чимина заезжать, даже когда Юнги нет дома, просто чтобы переодеться или поспать между занятиями и съемками. Чимин некоторое время набирает и стирает текст, а потом Юнги видит: «Поговорим дома вечером». Дома. Вот оно как. Он гасит и откладывает телефон. Вечером на Чимине не только засосы, маленькая царапина и синяк от стула. Он успел проехаться коленями по неровному полу так, что, с одной стороны, умудрился ничего особо не разодрать, а с другой — ни одного светлого пятна на них не осталось. — Подуть? Поцеловать? — спрашивает Юнги, когда видит, как Чимин, морщась, стаскивает очень свободные треники. Это явно не те брюки, в которых он был на фото. — Не надо, там эта мазь, — Чимин кривится еще сильнее, — наверняка гадкая на вкус. Мне кажется, дай ему волю, врач меня до ушей намазал бы. Но. Специально для тебя. Я оставил немного красивой чистой кожи. — Какая щедрость, — вздыхает Юнги. — Ладно, поцелую рядом. Иди сюда. Чимин делает шаг ближе, но тут же замирает. — Прости, — говорит он и ухмыляется. — У меня сегодня не получится побыть сверху. Если только ты сядешь ко мне на бедра. Сам понимаешь. Он выразительно смотрит вниз. Юнги давит смешок: — Мне кажется, кто-то просто ленится. — Мне кажется, — медленно проговаривает Чимин, — кто-то просто ленится. И этот кто-то — сам Юнги, ну конечно. Он укладывает Чимина в ворох смятых одеял, осторожно целует синяк на его голени — и все-таки уделывается в гадкой мази. Он вообще-то думал, что, раз синяк старый, то его и не обрабатывали, только колени, но все не так. — Это типа даже не чтобы заживало, — объясняет хихикающий Чимин, пока Юнги отфыркивается и вытирает лицо и даже язык. Коты, собравшиеся посмотреть на секс, в недоумении наблюдают за тем, как Юнги ругается и плюется. — А чтобы исчезла эта красота. Меня хотели нарядить в шорты на показе через неделю. Нужно, чтобы быстрее сошли следы. — Что мешает взять брюки? — ворчит Юнги и в последний раз трет щеку. Чимин делает неожиданный вывод: — А ты, значит, хочешь, чтобы они оставались надолго? Юнги трогает пятна засосов. — Эти — да. — Тогда обнови мне. Чимин раздвигает колени. Юнги немедленно забывает, о чем они хотели поговорить днем — и узнает об этом уже следующим утром, когда Чимин целует его перед работой и огорченно сообщает: — Франкфурт перенесли на завтра. Я улетаю ночью. Потом Мюнхен. Потом сразу Милан. Потом... Юнги не хочет прослушивать весь маршрут. Не то чтобы ему безразлично, но он ведь все равно не запомнит сейчас. И обязательно узнает в свое время, когда будет просить Чимина сделать фото из окна отеля. Правда же? Ну или есть в этом все-таки немного зависти: до окончания его подвального долга чуть меньше полутора лет, а Чимин будет где-то там, в Милане. Юнги представляет бурлящую цветную толпу, всех этих жизнерадостных и красивых людей. Наверное, что-то отражается у него на лице, потому что Чимин замолкает и кладет руки ему на плечи. — Когда ты возвращаешься? — спрашивает Юнги. — Это на месяц-полтора. Но к твоему дню рождения вернусь. Прости, я не хотел говорить заранее. Юнги со вздохом прижимает его ближе к себе. — Фотографируй мне еду, — говорит он. — И города. И еду. И себя. Довольно быстро выясняется, что в чем-то Чимин понял его неверно. Нет, сначала все нормально. Из аэропорта прилетает фотография смузи ярко-желтого цвета, с утра — короткий отрывок низкого холодного неба из окна машины. Потом долго ничего нет: Чимин отсыпается. А после вместо завтрака, вместо вида с балкона, вместо собственной хмурой мордашки или даже стоического лица телохранителя Чимин присылает фото своего бедра. Под приподнятым краем транков виден небольшой, но яркий синяк с точками кровоподтеков. «Сумка тяжелая», — объясняет Чимин. И то, как он придерживает край ткани, наводит на мысли, что он хочет не только пожаловаться. Юнги отвечает голосовым. Он громко чмокает воздух и говорит: — Выбрось ее, она наказана. В ответ Чимин записывает свой смех. «Пока не могу, еще надо вещи в чем-то везти». Смайл Юнги поджимает губы. «Отшлепаешь ее за то, что она меня обижает?» — веселится Чимин. «Ладно, вези обратно, отдам котам на растерзание». Еще через день на Чимине обнаруживается синяк в форме восьмерки, на пояснице ближе к копчику. Через два он врезается локтем в железный шкаф. Через три неудачно спрыгивает с декораций — достается снова колену. В день, когда ничего не происходит, Чимин фотографирует крошечный шрам после удаления аппендикса на гладком животе. Выглядит провокационно. Доехав до Британии, Чимин обжигается горячей сковородой, на которой подавали еду в ресторане, снимает для Юнги ладонь с пузырьком вздувшейся кожи и спрашивает, не противно ли, прежде чем отправить. Не противно. Вскоре Чимин обжигается кофе и больше не спрашивает разрешения. Язык розовый и нежный. К счастью, у Юнги вечер, поэтому он идет дрочить и сразу после этого — в душ. Белый кот караулит его под дверью, проверяя, не утонул ли хозяин. «Я надеюсь, ты хотя бы не специально», — пишет Юнги, когда Чимин забывает про бальзам, кучу времени проводит на холоде, и у него начинают трескаться губы. «Нет. Честно». В доказательство Чимин присылает фото газона, припорошенного снежком. К счастью, ему пока не нужно выступать. «Я подумал, это челлендж: по травме в день, — подначивает его Юнги. — Ты мог бы выбрать другие части тела. Не такие публичные. И где не так неприятно». Чимин долго не отвечает, но Юнги и не нужен быстрый ответ: он дрочит на фотку с губами. Нижняя волнующе закушена, по центру стекает капля крови. А потом поверх фотографии всплывает уведомление. Юнги автоматически открывает его и давится воздухом. Чимин крупным планом показывает призрачные, успевшие совсем побледнеть засосы. Он лежит на кровати раздетый, отставив колено в сторону, прикрывая пах ладонью. И кроме его руки в кольцах, разворота бедра и этих чертовых засосов в кадре ничего нет. Юнги помнит, как ставил каждый из них, какая была на вкус кожа, как пахла смазка, как на каждом Чимин выдыхал — и как смеялся, когда черный кот тоже решил поучаствовать. Юнги прикрывает глаза, кончая, но экран слишком яркий, и он продолжает видеть неоновые пятна засосов на внутренней стороне век. Юнги тоскует. Еда съедена, засосы выцветают, запах выветривается с белья. Большая часть документов в архиве ужасно скучная. Это все медкарты двадцатилетней давности, докомпьютерных и досетевых времен. Но, несмотря на то, что госпиталь военный, никаких героических ножевых и пулевых ранений там нет. Единственный раз Юнги натыкается на «Т29.3 Термические ожоги нескольких областей тела с указанием хотя бы на один ожог третьей степени», но даже эта карта на две трети состоит из таблиц с результатами анализов, в которых Юнги ровным счетом ничего не смыслит. Он потерял интерес ко всем этим кодам, снимкам чьих-то легких и бесконечным столбикам показателей уже на второй неделе, и теперь только изредка выхватывает глазами что-то необычное. Сегодня ему повезло: множественные ушибы, гематомы и кровоподтеки. Пациенту двадцать восемь лет, он нормально ориентирован в пространстве и времени и утверждает, что упал с лестницы. Позже у него обнаруживаются ушибы почек. Юнги принимается медленно перелистывать страницы в поисках каких-нибудь других подробностей, но не читает на самом деле. Он мысленно считает синяки, царапины и ожоги Чимина. Сбивается и считает снова. Поэтому когда Вонхо находит его, чтобы позвать за кофе, Юнги так и сидит, закопавшись в бумажки. — И тебе правда интересно? — любопытствует Вонхо. — Конечно, нет, — не скрывает Юнги. — Просто. Вонхо показывает пальцем на ухо: — Увлекательная книжка? Юнги правда часто слушает музыку или аудиокниги, иначе тут можно сдохнуть от скуки, — но не в этот раз. Он мотает головой, откладывает документы и поднимается. — Так. Задумался. С Вонхо просто. Он на самом деле начальник Юнги, заведует архивом и какой-то статистикой, занимает в госпитале хорошую должность, а еще они одного возраста, поэтому в его речи Юнги не слышит тех заискивающих нот, с которыми обращаются к нему остальные служащие и молодые врачи. С другой стороны, это самая бесполезная в мире работа, поэтому Юнги никто не торопит и не требует выпрыгивать из собственной шкуры, чтобы успеть до полуночи рассортировать два мешка макулатуры по цвету бумаги. Вонхо готовит декаф для Юнги и обычный кофе для себя. Все растворимое, из банок, с пережаренным горьковатым душком, но Юнги это не смущает. Многое изменилось, но времена двухъярусных кроватей закончились не так уж давно. Они идут в парк при госпитале, в ту его часть, которая только для персонала. В глубине души Юнги подозревает, что отгородили ее с его появлением, но спрашивать напрямую считает слишком самонадеянным. Кроме того, здесь есть выход к пристройке с генераторами медицинских газов, что тоже говорит не в его пользу. Юнги молчит. Вонхо рассказывает о каком-то дураке, который повадился курить рядом с этой самой пристройкой, и даже смеется. Юнги представляет, как здание больницы взлетает на воздух. Множественные переломы. Сотрясение мозга. Травмы неуточненной локализации. Ожоги третьей степени. Ожоги четвертой степени. — Ты чего так загрузился? — удивляется Вонхо. — Ему просто сделали выговор, все обошлось. Зато он курить бросил. — Да, — автоматически отвечает Юнги. — Удачно получилось. Юнги прибирает раскиданные кроссовки Чимина, и они теперь стоят на обувной полке в своих ячейках, почти незаметные. Фотографий не хватает. Присутствие Чимина в жизни Юнги приобретает специфический привкус. Это немного как в «Бойцовском клубе»: бесконечная бумажная работа, синяки с кровоподтеками и твой воображаемый друг и любовник. Он где-то есть, но ты никогда не видишь его лично. Сегодня он в Лондоне на открытии очередного бутика Тиффани, завтра в Оттаве на благотворительной вечеринке, еще через три дня нужно дать серию интервью для американских журналов, потом выступление в Вегасе. Мексика планируется как отдых, но отдыхом это можно назвать с трудом. Чимин делает широкий крюк и возвращается в Лос-Анджелес. Юнги интересно, если зарисовать его маршрут, будет ли он напоминать то, что мальчишки рисуют на заборах. Потому что Чимин определенно мальчишка. «Еще пара дней, — пишет он, — и следующим фото будут мозоли у меня на ладонях». «Дай адрес отеля. Я закажу тебе мастурбатор», — отвечает Юнги. «Ты злой. Я пытался сказать, что скучаю». «А я пытался сказать, чтобы ты берег себя». «Это было неочевидно! Вот вообще», — возмущается Чимин. И еще на три сообщения расписывает, что Юнги мог иметь в виду. «Я-то почти прямым текстом сказал», — заканчивает он. Юнги вздыхает. «Ну давай подеремся еще. Решим, кто очевиднее». Чимин не торопится отвечать. Тогда Юнги делает фото единственных своих синяков — синяков под глазами, которые он приобрел в попытках писать музыку по ночам. Отправляет его и пишет: «Я тоже скучаю, Чимин». Чимин присылает адрес. Юнги делает заказ, а подумав — второй. На следующий день ему прилетает возмущенное: «Нахуй мне твоя дакимакура?! Что я, по-твоему, на фотку твою не смогу подрочить? Лучше бы дикпик прислал!!!» И еще через час: «Интересно, их можно стирать? Не выцветет?» «Выбрось, — пишет Юнги. — Привезешь сюда — отдам котам на растерзание». Ему так смешно, что уже почти и не холодно. Он стоит на заднем крыльце, выходящем в парк для сотрудников, кутается в пуховик и не сразу слышит, как его окликают: — ...Юнги-ши! Оппа! Юнги дергается и наконец замечает ее — девушку в наспех накинутом светлом пальто. Поверх сапог надеты бахилы, это явно пациентка. Он почти сразу понимает, какая именно. — Я так хотела вас увидеть! — говорит она и кланяется. — Вживую. Не на фото. Она не делает ничего плохого, даже не подходит ближе, так и стоит, глядя широко распахнутыми глазами. И совсем тихо добавляет: — Хотя бы ненадолго. Юнги находит силы криво улыбнуться ей в ответ. Он понимает. Ни одна фотография не заменит ему присутствие Чимина, даже такое зыбкое, как запах духов на постельном белье. Он хлопает себя по карманам, но находит только лист из больничной карты, который решил оставить себе на память. Там нет ни личных данных, ни логотипов. После оцифровки карты все равно идут на уничтожение. Юнги складывает его вчетверо и отрывает очень ровный маленький кусок, такой, что на нем не остается даже текста, кроме одного слова: «гематомы». Девушка находит ему ручку, и он расписывается для нее. Пока ее не находит охрана, она успевает задать еще несколько обычных и трогательных вопросов: как Юнги себя чувствует? здоров ли он? хорошо ли питается? И Юнги, конечно же, отвечает, что у него все хорошо и даже машет ей напоследок, когда она уходит, постоянно оборачиваясь. После этого он пишет в общий чат с просьбой упомянуть на чьей-нибудь ближайшей трансе, что все с ним в порядке, комментирует смешную фотку Тэхёна в инсте и спрашивает Чимина: «Ты поужинал?» «Фотку больного горла я тебе присылать не буду», — пишет Чимин. Когда у тебя столько перелетов, переездов и часовых поясов, и организм находится в смятении, простуда становится неизбежностью. Юнги знает это по себе. Удивительно только то, что с Чимином она случилась так поздно. «А что, было бы занимательно, — говорит Юнги и тут же на всякий случай добавляет, чтобы у Чимина даже повода не было: — Я шучу». «Фу», — отвечает Чимин. «Выздоравливай. Лечись. Выспись. Попроси выходной». «Ты не представляешь, как я устал», — жалуется Чимин. Юнги представляет. Он ищет укромное место, чтобы побеседовать или по видеосвязи. Почему он не додумался до этого раньше? Время Юнги — ближе к полудню. Время Чимина — поздний вечер. Он взъерошенный, мягкий, раскрасневшийся и завернутый в два одеяла. Из-за горла он почти ничего не говорит сам и быстро засыпает под тихий и монотонный рассказ Юнги о том, как странно оформлять эпикризы с десятком диагнозов, разных на каждом этапе лечения. На следующие пять дней фотографии прекращаются. «Тебе не нужен мой шелушащийся нос, — заявляет Чимин, — а новых синяков я не наставил». «Еще как нужен», — возражает Юнги, но не настаивает. В обмен он просит хотя бы лекарства или простудный суп, но Чимин непоколебим: лекарства — это некруто, а простудный суп на западе вообще не такой, как дома. Эта потеря становится последней каплей — Юнги начинает фотографировать сам. Многострадальный кислородный концентратор, облака над рекой Хан, котов, свернувшихся в Инь-Ян, трещину на асфальте, яйцо с солнечным желтком в остром рамене, странные белые цветы, растущие в больших горшках в коридорах административного корпуса, смешной плакат на остановке у дома. Он зовет Намджуна пообедать в выходной, катается с ним на великах, а к вечеру подтягиваются младшие. Намджун проболтался, и они срочно отменили все дела, чтобы увидеться с хёнами. Он заезжает к родителям, чтобы поиграть с Холли, и видится с менеджером, но не по работе — музыкой Юнги можно заниматься исключительно дома и у себя в голове во время сканирования очередной пачки листов, — а просто выпить. Ищет, что посмотреть, и находит, потом пересказывает фильм Чимину. Тот немногословен, и Юнги хочет хоть немного его подбодрить. На шестой день, возвращаясь с работы, Юнги обнаруживает у порога скинутые кроссовки — незнакомые, зато знакомого бренда. Коты не бегут его встречать, видимо, занятые. На ближайшем диване — плащ и дорожная сумка. — Чимини? — зовет Юнги. Он доходит до спальни по цепочке разбросанных вещей. Собирает их и складывает. И да — они пахнут духами Чимина. Сам Чимин дрыхнет, до носа укрытый одеялом и котами, уставший настолько, что его не разбудили шаги и шорохи. Черный поднимает голову, требовательно мяукает — и вот тогда Чимин начинает шевелиться. Юнги не глупый, он прекрасно понимает намек. Он стаскивает одежду и ныряет к ним в сонное тепло. — Ты пришел, — бормочет Чимин, не открывая глаз. Кот топчется по одеялу, нюхает лицо Юнги, прежде чем устроиться у него за спиной. Чимин на ощупь находит его руку и невнятно просит: — Засосы. Поставь мне еще. — Ты и без меня справляешься со всякими синяками, — тихо ворчит Юнги. — Я же не... не-спе-циаль-но, — выговаривает Чимин хрипло. — Знаю. — Юнги целует его в лоб. — Спи. Потом решим вместе. Без макияжа и фильтров, теплый, живой и очень реальный Чимин лучше, чем на любой фотографии.