Туман над озером

«Хватит! Слышишь? Хватит! Меня трудно напугать, но от тебя у меня мурашки по коже, — под веками образ лучшего друга рисуется так ярко, словно он кричит на него, хлестко швыряя полицейский значок, в эту самую минуту. — Ты на взводе. Не в себе». Берт крепко зажмуривается, точно это поможет прогнать наваждение, и в следующий момент смотрит в упор на собственное отражение. Человек за грязным, мутным стеклом, наверное, должен быть убит горем. Однако у него нет ни темных кругов под глазами, ни впалых щек. Не так должен выглядеть мужчина, потерявший свою любимую жену сразу после медового месяца. Берт морщится и выкручивает кран, но тот лишь плюется тонкой, ржавой струйкой, и натужно рычит. К черту. В этом уродливом общественном туалете на заправке не хочется лишний раз ни к чему прикасаться. Еще год назад он был самым счастливым человеком. Организовал свою первую выставку картин: по большей части, это были портреты друзей и пейзажи мест, в которых он бывал достаточно часто, чтобы те врезались в память. На этой выставке они и познакомились. К его удивлению, посетителей было достаточно: наверное, сыграла на руку низкая стоимость входных билетов — все же как-то нужно было компенсировать аренду помещения. Это был поздний сентябрь, и некоторые заглядывали на огонек, прячась от моросящего дождя. Когда озорной мальчишка утянул мать к картине с собакой, его взору открылась женская спина, к которой почему-то сразу потянуло, как отрицательно заряженный магнит — к положительному полюсу. Казалось, девушка зашла сюда с пробежки: на ней были обтягивающие спортивные лосины, такой же черный топ и безразмерный, пудровый свитер. От дождя ее волосы закручивались игривыми кудряшками. Она заправила один локон за ухо, и Берт разглядел проводок наушников. Подойдя ближе, он ее напугал. «Господи!» Девушка смешно вздрогнула на месте, потянула наушники вниз, отчего белые «капельки» выскользнули из ушей, и звонко засмеялась. Искренне. Так, что несколько посетителей обернулись в их сторону. Он ответил ей тем же — не мог не ответить. У нее была очень красивая улыбка. «Простите, вы так бесшумно подкрались». Ее звали Селена. Такое же светлое имя, как она сама. Селена разглядывала картину с озером Толука. Ей было интересно, что это за место. Берт рассказал, как писал пейзаж со смотровой площадки в Сайлент-Хилле — это такой курортный городок, где он бывал в детстве, с родителями. Большое, окруженное лесами и многочисленными холмами озеро ей очень понравилось. Берт вспоминал лодочную станцию и мотель, в котором останавливался еще таким же мальчишкой, как тот, что тыкал пальцем в картину с белой болонкой. По другую сторону — он указал на маленький островок на картине, становясь чуть ближе к Селене, — располагался парк аттракционов с ретро-каруселью с лошадьми, домом с привидениями и шатром для гаданий. Селена в тот день сказала, что гадалкам не верит с тех пор, как ей в юности напророчили поздний брак. Ей было двадцать семь лет. «А двадцать семь, — пошутил тогда он, — это уже достаточно поздно?» Спустя полгода он сделал ей предложение. Еще через несколько месяцев организации свадьбы они поженились. А потом — буквально на глазах — ее не стало. Рак. Там, в стерильных стенах больницы, она совсем не была похожа на ту Селену, с которой он познакомился на выставке. Эта девушка — бледная, исхудавшая, восковая, с пленкой испарины на висках, никак не могла быть его Селеной. Чувственной, нежной, всегда очаровательно смущавшейся Селеной, которая почему-то прощала ему даже то, что он сам себе бы не простил. Эта девушка, у которой потухли веснушки и ярко-зеленые глаза, с трудом и через раз узнавала его — собственного мужа. Все, что с ним происходило после ее смерти, казалось каким-то фантасмагорическим фарсом, размывшимся в памяти осенними проливными дождями. Берту думалось: вот, сейчас, распахнется дверь, и она вернется в их дом с пробежки. Запыхавшаяся, с румянцем на щеках. Выдернет из ушей наушники, заберется к нему на кровать, запальчиво поцелует и спросит, успел ли он соскучиться. Конечно, успел, ответит он. Успел так, что чуть не поехала крыша. У Берта нет ни темных кругов под глазами, ни впалых щек. С ним случилось кое-что похуже. Он сошел с ума. В темно-карих глазах в отражении вспыхивает нездоровый огонь надежды, и он вдруг пугается этого. Отступает от зеркала, прислоняется к изрисованной граффити кафельной стене. Лезет в карман кожаной куртки. Открывает смс-сообщение от неизвестного номера, зачитанное настолько, что успело отпечататься на роговице. Он пытался по нему звонить — соединение не устанавливалось. Роб даже пробовал пробивать по базе — ему казалось, это чья-то злая и очень неудачная шутка, — однако таких номеров ни у кого ни в этом городе, ни в этом штате, ни даже во всей стране не было. «Берт. Ты помнишь тот город, где мы провели наш медовый месяц? Ты был неправ, когда говорил, что в октябре начинается сезон дождей. Я жду тебя там, на «нашем месте». Мне очень плохо без тебя. Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста. Приезжай скорее». Берт плохо помнил их медовый месяц: наверное, память берегла его, заботливо заволакивая дымкой счастливое время, воспоминания о котором могли размозжить его на атомы. Но после этого сообщения все стало ясным: рыжий закат, который пробивался сквозь высокие сосны и выглядывал из-за холмов, окрашивая зеленые глаза Селены золотинкой; кудрявые волосы, подобранные сзади «крабиком», который она потом потеряла, да так и не нашла — лишь ругалась сквозь зубы, проклиная заколку, будто сквозь землю провалившуюся. Это было особенно забавно, потому что ругалась Селена редко. А вот ворчала — часто. И в эти моменты он будто бы каждый раз влюблялся в нее заново. У нее был вязаный голубой костюм: длинная, обтягивающая юбка по щиколотку, безразмерная кофта с бежевой оторочкой на манжетах и серебристыми винтажными пуговицами. Из-за этого она казалась ему похудевшей, и в нем каждый раз возникало глупое желание ее накормить. Согреть. Окружить защитой, комфортом и поддержкой, которые она заслуживала. Он был совершенно серьезен, когда клялся перед алтарем, что даже смерть не разлучит их. Телефон исчезает в кармане куртки, и Берт брезгливо толкает дышащую на ладан дверь. Возвращается обратно в машину и заводит мотор. Радио барахлит, поэтому он предпочитает ехать без музыки. Да и без Селены совсем не хотелось ничего слушать. Так, как умела лишь она подпевать Стингу, не умел больше никто. Она ждала его, там. На «нашем месте»? Наверное, он был плохим мужем, если зуд мыслей жужжал за ушами, но память не подбрасывала никакой конкретной локации. Плевать. Он найдет ее. И плевать, что там думает Роб относительно его психического состояния. Ему не понять — он был женат только на своей работе. Это сообщение точно отправила Селена. Он знал это наверняка — на уровне чувств. Так же, как почувствовал в их первую встречу, что она — та самая, та девушка, которая станет его женой. Ведь та пародия на нее, хрипящая через кислородную маску на белых измятых простынях, просто не могла быть его Селеной. Радио шумно взвизгивает и жутко хрипит, хотя приемник выключен. Берт, сердито чертыхнувшись, паркуется и глушит мотор. Засовывает в карман мятую пачку сигарет, напоследок обводит взглядом салон. Почему-то страшно пыльный. Наверное, он так давно не убирался в машине, и мысли так сильно были заняты Селеной, что перестал обращать на это внимание. Берт прикуривает, направляясь по расколотому асфальту к входу в парк. Парковка пустая: все-таки он был прав, сейчас не сезон для туристов. В курортном Сайлент-Хилле часто льют дожди, воют пронизывающие ветра и холодно по ночам. Настолько не сезон, похоже, что даже вход в парк закрыт, но Берт упрямо трясет ржавую решетку ворот, зажав сигарету в зубах. Постояв пару минут, он вздыхает и понимает, что придется идти долгим путем. Он помнил, что у южного берега в Саус-Вейле есть небольшое кладбище, через которое можно выйти в город. Спуск к озеру крутой и не облагороженный, под подошвой продавливается сырая, лесная земля с рано опавшей жухлой листвой. Что-то внутри него, та часть, что не сошла с ума в стерильных стенах больницы, кричит, просит обернуться — и Берт оборачивается, но только один раз. Там, позади — дорога и слабые очертания его машины. Возвращаться домой, даже не попробовав поискать Селену, нет смысла. Дом без нее не имеет смысла. Берт последний раз затягивается и выдыхает дым в стоящий над озером Толука туман, и, потушив окурок о подошву, небрежно откидывает бычок в сторону. Идет через местами голый, осенний лес, слушая сонный шелест умирающих листьев, не видя в тумане дальше вытянутой руки. Потому что когда-то, как будто уже в прошлой жизни он дал ей обещание: если кто-то тебя ранит, я вылечу; если кто-то обидит, успокою; а если поцелует, набью морду. Неужели этот жизнерадостный балабол с языком без костей действительно был Бертом?..

***

Калитка, чернеющая в тумане, Берту не знакома, хотя он мог поклясться, что помнит почти все окрестности: они с отцом в детстве рыбачили на озере и часто гуляли вокруг пешком. Он медленно моргает, пытаясь воскресить в памяти хоть какие-нибудь смутные воспоминания, но только морщится от внезапной боли в висках. Неприятное ощущение, то ли мнительность, то ли интуиция — как будто за ним кто-то наблюдает. Он огляделся, но никого, конечно же, не увидел. Это раздражает. Берт без прочего на нервах, а такие мелочи взвинчивают напряжение до состояния колких иголок в затылке. Сложилось тупое впечатление, будто его лучший друг действительно решил поехать за ним, заодно кинув в багажник смирительную рубашку, и теперь шел по пятам, присматривая за душевнобольным пациентом, готовый в любой момент выпрыгнуть из кустов и нацепить ему на голову белую ткань. Желающий остановить, но не знающий, как это сделать, как влезть в голову к взрослому разумному человеку и втолковать, что мертвые жены не посылают сообщений. Скрип калитки, которую никто давно не открывал, режет слух в лесной тишине. Пока Берт спускался, он успел привыкнуть к тому, что слышно лишь шелест листвы и его собственные шаги. Идти через кладбище не слишком-то приятно, особенно когда кажется, что в белом сплошном тумане кто-то есть. И когда Берт уже торопливо шагает между покосившихся могильных плит, одинаково серых и замшелых, где-то совсем рядом раздается протяжный и низкий вздох. Не самое приятное, что можно услышать в тумане на кладбище, когда чуть-чуть сходишь с ума. В белой пелене вырисовывается силуэт — обычный парень, из плоти и крови, высокий и светловолосый. Возможно, они приблизительно одного возраста, однако он гладко выбрит и потому выглядит моложе, чем сам Берт, чье лицо помрачнело под гнетом пережитых событий, и морщинки меж бровей врезались глубже в кожу. Никакой это не жуткий призрак. Хотя белая, свободная рубаха, конечно, выглядит не очень современно. Возможно, он какой-нибудь хиппи. На лицо то и дело спадают длинные, почти пепельные волосы, которые он то и дело заправляет за ухо. Парень сидит на корточках и протирает ладонью пыльную могильную плиту. «Жозефина Со…» — читает Берт. Остальная часть фамилии безнадежно заросла мхом. Парня Берт, правда, пугает куда больше, чем он его. Он вскакивает, хоть и молча, делает шаг назад, причудливо одергивает завязки на рубахе. В голове у Берта успевает мелькнуть глупая мысль: как ему не холодно без куртки? — Извините, — говорит он, и голос будто вязнет в тумане. — Не хотел вас напугать. Я просто… я шел в обход. Ворота на въезде в парк заперты. — Заперты, — кивает парень, повторяя, и его дыхание парком курится в воздухе. Смотрит он на Берта как-то слишком внимательно. Глаза у него светлые-светлые, почти прозрачные. Как художник, Берт отметил бы необычность черт лица незнакомца, однако в другое время и при иных обстоятельствах. Не в тумане, не на кладбище. — Я иду в город, — он зачем-то продолжает этот бессмысленный диалог, все еще чувствует неловкость и почему-то не может отвести взгляд от стеклянно-голубых глаз. — Эта дорога ведет туда? — Здесь одна дорога. Но вам лучше не ходить туда. Это путь в один конец. Сразу становится ясно: парень немного тронутый, но, наверное, безобидный. Тем более стыдно, что он его потревожил. — Спасибо. Я буду осторожен, — Берт прячет руки в карманах куртки, собираясь демонстративно попятиться назад. Парень стоит на месте, однако от его взгляда под кожей почему-то гуляет рябь. — Простите, я понимаю, это звучит странно. Особенно от незнакомца на кладбище. Но вам действительно лучше держаться подальше. Этот… этот город… с ним что-то не так. — Не могу. Мне нужно найти одного человека. — Кого? — Она… самое дорогое, что у меня есть, — признается Берт, но почему-то не хочет называть незнакомцу имени. — Я бы все отдал, чтобы она вернулась ко мне, — и вдруг, совершенно внезапно, голову пронзает мысль. — Постойте. Вы ведь местный? — Местный, — у него странная привычка повторять реплики собеседника. — Из Пейлвиля. Берт достает из кармана телефон. Без труда находит в галерее фотографию Селены. Протягивает экран телефона к незнакомцу, тот глядит внимательно, но к мобильному не прикасается. — Это моя жена. Вы не видели ее? Он еще пару секунд вглядывается в фотографию, где счастливая Селена улыбается в свадебном платье, и отрицательно качает головой. — Нет. Не встречал. — Ладно. Надежда, всколыхнувшаяся было на миг, погасла так же быстро, как потух экран смартфона. Парень наконец отворачивается, обращая все внимание к могильной плите. — Я тоже многое бы отдал, чтобы кое с кем повидаться. И наверняка встречу ее в Сайлент-Хилле, но… это будет неправильно. Я нашел здесь своего отца. Должен найти и сестру. Ее место — здесь. Но я слишком по ней скучаю. Нет, он в самом деле жуткий. Скучать по сестре — и искать ее на кладбище? — Я надеюсь, вы найдете ее, — говорит Берт. Отходит — и напарывается спиной на плиту. Девчонка. Даже на черно-белом портрете — темноволосая. Взгляд выхватывает годы жизни: умерла совсем маленькой. В висках снова неприятно гудит, но Берт зачем-то извиняется перед ней, и гул стихает. Странный парень дергает было рукой, будто хочет его остановить, но не решается коснуться и в конечном счете сжимает ладонь в кулак. Через пару шагов он исчезает в белом туманном океане.

***

Дорога здесь, в самом деле, одна. Берту никогда бы не пришло в голову, что нетуристическая сторона Сайлент-Хилла может быть такой неприглядной. Тропа уводит его от кладбища через лес, куда-то вниз, в сторону от озера, выводит на узкое, в одну полосу, объездное шоссе. Тот, кто проектировал местные дороги, был либо идиотом, либо затейником. Берт вспоминает странного парня с кладбища, когда в очередной раз упирается в проржавевший, но не сдающийся забор, перегородивший въезд в тоннель, с обвалившимся буквами «р», «пож», «а», «ть». Впервые думает, что лучше было бы повернуть назад. Что по дороге ему не встретилось ни одной живой души, что здесь давно никто не проходил и не проезжал. Должно быть, прежде курортный городок ныне утратил свою популярность, отели разорились, Сайлент-Хилл опустел. Если тут кто и остался из местных — то только вот такие бедняги, вроде того парня, небогатые, не имеющие возможности уехать или привязанные к этому месту вопреки здравому смыслу. Его, наверное, здесь держат могилы родных. Возвращаться обратно слишком утомительно и долго. Однако Берт еще мог бы успеть добраться к шоссе до темноты. Это решение вдруг кажется единственно правильным, а мысли о нем успокаивают. Нужно только немного отдохнуть, потому что на обратный путь сил нет. Берт присаживается на высокий бордюр, лезет в карман за сигаретами, но наталкивается на телефон. «Мне очень плохо без тебя. Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста. Приезжай скорее». Возвращаться нельзя. Селена ждет его, и ей нужна помощь. Тоннель выведет его на знакомую улицу. Как раз к ларьку, где он покупал ей цветы, когда они гуляли по окрестностям. Он всегда считал эти мелочи, вроде цветов и пирожных бесполезной тратой денег, но именно ей почему-то хотелось подарить все цветы мира. Будто это могло по-особенному выразить его признание в чувствах. Так не было еще ни с одной девушкой. Берт оглядывается, находит неподалеку ржавый лом — наверное, когда-то он был частью забора; подходит к калитке — и удивительно легко ломает замок несколькими вымеренными ударами. Если бы он верил в реинкарнацию, непременно сказал бы, что в одной из прошлых жизней жил в каком-то доисторическом обществе, где умело орудовал первобытным оружием, защищая честь какой-нибудь королевы.

***

Он минует красные и оранжевые знаки «объезд», «впереди ремонт дороги», «опасно», «не входить». Заборы из ржавой рабицы и яркие полосатые конусы теряются в туманной дымке. Предупреждение «опасно» мелькает перед глазами так часто, что в какой-то момент Берт перестает обращать на него внимание. Он поднимает взгляд — и натыкается на выцветшую надпись на облезшем, с потрескавшейся краской здании. «Дверь, скрипящая во тьме, открывает путь к кошмарам». Она смотрится среди обшарпанных нежилых домов с разбитыми окнами так же нелепо, как сам Берт — живой, дышащий. Сайлент-Хилл опустел, теперь это совершенно очевидно, и Берт рассеянно гадает, бродя по знакомым улицам, как это случилось. В новостях наверняка писали, но он мог пропустить: когда Селена лежала в больнице, невозможно было думать о чем-то другом. Один раз ему вступило в голову погуглить, но сигнал в этом месте безнадежно не ловил. Впрочем, он бы скорее напрягся, если бы телефонные вышки не работали, а связь — была. Парень с кладбища мог знать — он жил в Старом Сайлент-Хилле, не в южном регионе Саус-Вейл, где Берт провел множество беспечных дней в компании отца, — но разговаривать с ним было неприятно до мурашек. — Это ничего, — прошептал Берт вслух, чтобы хоть как-то разбавить тишину. Рано или поздно он встретит еще кого-нибудь и все узнает сам. В целом городе не может не быть ни одного живого человека. И возможную причину он находит уже совсем скоро — улица, ведущая к парку, перегорожена бело-рыжим аварийным забором. За ней зияет фургон «скорой помощи» с распахнутыми, проржавевшими от времени дверьми. Неподалеку разбросано несколько синих тканевых масок и что-то, напоминающее разбитые ампулы для инъекций. — Эпидемия, — заключает он снова вслух с почти-облегчением. Иногда кажется, что в современном мире это редкость, с учетом развитой медицины — практически невозможно, а как настигнет — так все теряются, будто обескураженные лорды, которых покосил вирус «испанки». Разумеется, после такого в городе никто не захочет отдыхать. Это все объясняет: туристы перестали приезжать, инфраструктура загнулась, рабочих мест не стало. Плохо, конечно. И еще хуже то, что теперь снова придется искать другую дорогу в парк — тот самый парк, где он устроил Селене их особенное свидание в первый день медового месяца. Может, это она имела в виду, когда говорила о «нашем месте»? Еще никогда, ни за одной девушкой он так не ухаживал. Берт чувствовал себя настоящим рыцарем паршивого романа, когда тащил два складных стула, сумку с термосом и сладостями, что-то еще, чего он уже не мог вспомнить, а Селене достался сверток пледа. Она тогда пошутила: ты ведешь меня в лес, чтобы убить? Неужто, дескать, супружеская жизнь так скоро набила тебе оскомину? Кажется, ей было смешно, что он действительно приволок ее в лес. Вернее — на парковую лужайку под тенью высоких сосен. Стулья им, правда, не пригодились. Селена посидела на нем первые пять минут, а затем скинула туфли и залезла на плед. Уселась в позу китайского монаха, приглашающее похлопала ладонью рядом с собой, заявила, что «здесь классная вечеринка». Когда он лег рядом, она, как кошка, свернулась у него под боком, уже по привычке перекинув одну ногу через его бедро. Берт тогда, тоже по привычке, скользнул ладонью вдоль ее копчика и ниже, одергивая, проверяя, не задрался ли край платья, оголив красивое тело. Селена ловко перекатилась к нему на грудь, уселась на бедра. Он сказал какую-то чушь, вроде: никто не должен смотреть на мою булочку. Он уже плохо помнил, почему назвал ее именно так. Кажется, это была одна из их многочисленных локальных шуток. Селена засмеялась, подтрунила, что под всеми этими масками балагура и затейника в нем прячется самый настоящий ревнивец, а потом поцеловала его, глубоко, горячо, и целовались они очень долго. В отель засобирались только в тот момент, когда он, незаметно, скользнул ей рукой под платье, и она перестала отвечать на его вопросы. Только глядела совершенно ошалелыми, затуманенными зелеными глазами. И нетвердо поднималась на ноги, опиралась на его ладонь, собираясь сбивчиво и спешно. В тот день он спросил, не обращаясь ни к кому конкретно: «Почему с тобой так быстро проходит время?». Что ответила Селена, Берт не помнил. Возможно, ничего — возможно, снова его поцеловала. Время всегда стоит проводить с близкими людьми, а не с кем попало. Тогда оно пролетает со скоростью выпущенной стрелы, не успеваешь опомниться.

***

Берт долго шагает вдоль улицы, прямо посреди полосы, пока не натыкается на единственный магазин с высаженными окнами. Единственный в своем роде, потому что остальные безнадежно заперты, а заниматься вандализмом и выламывать двери не входит в его планы. «Продукты 24». Аппетита у него нет, но он бы не отказался от бутылки воды. Берт перелезает через оконную раму. Выбитые стекла хрустят под подошвой ботинок. Магазинчик не выглядит разорившимся — никто не опустошил полки подчистую, не разгромил кассу. Наверное, тот, кто высадил окна, сделал это больше ради забавы. Он подходит к давно потухшему холодильнику и достает оттуда маленькую бутылку. У воды затхлый привкус, но он хрустит кольцом и делает несколько жадных глотков. Рядом с ним стоят пустые деревянные ящики из-под фруктов. Сами фрукты на прилавке давно почернели, съежились, но насекомые их не перегрызли: передохли давно, надо полагать. Они даже ничем не воняют. Первый посторонний звук в вымершем Сайлент-Хилле Берт слышит из-за кассы. Там, вероятно, стояло либо старое радио, либо валялась какая-то рация, и теперь этот прибор невовремя поймал сигнал. Треск режет уши, гуляет вдоль магазина будто вопреки всем законам распространения звука. Берт выбирается обратно тем же путем, отходит на приличное расстояние, но уже в конце улицы, все еще слыша этот мерзкий скрежет, бежит назад по разделительной полосе. Хочется вырубить такую «музыку», она раздражает до зуда под кожей. Завернув за прилавок, он пытается вырубить найденную рацию. Примерно такая же была у Роба — он частенько заставал его одетым по форме. Черт знает, какая марка именно у этой модели, но трещит современная на вид штуковина, как громоздкая радиостанция времен джаза и фетровых трибли. Берт не успевает вспомнить, в каком фильме мог видеть что-то похожее. Потом становится неважно — он сам оказывается в каком-то дерьмовом ужастике. Темнота у двери, за которой скрывалось складское помещение, покачивается, шевелится сгустком в углу. Он слышит звук, похожий то ли на грязное хлюпанье, то ли на утробное бульканье утопленника, и только сейчас, где-то на задворках сознания, понимает: серо-коричневый след, тянущийся от кладовой — это не засохшая лужа. Это застарелая кровь. Он отламывает доску от ящика с фруктами почти не глядя, всматривается в рокочущую тьму. Будто кровь или рвота в чьем-то вспоротом горле или дырявых легких. Жалкий и гадкий звук. Он не знает, откуда в его голове информация, как именно может булькать человек с перерезанной глоткой, почему ему кажется, что он знает, каково это — когда чьи-то легкие заполнены жидкостью, — но не успевает об этом задуматься. То, что сначала показалось Берту бесформенным мешком ненужного хлама, вдруг поднимается на ноги. И его ноги… Невозможно разглядеть и понять, что именно представляют из себя ноги этого существа. То ли это пропитанная кровью больничная форма, разложившаяся от времени вместе с плотью, то ли вовсе обнаженные сплетения мышц. Серые, омертвелые ткани, разошедшаяся от глубоких ранений кожа. Если когда-то у него и были мышцы, то их старательно порубили ни много ни мало мясницким тесаком, и теперь разорванные ткани мешали ему передвигаться, больше не являлись точками опоры. Отвратительное существо утробно клокочет, дергается, словно хочет протянуть к Берту руки — но их нет. Как и лица. Оно не изуродовано, не стянуто маской запекшейся крови — его просто нет, тварь безлика, калечна и отталкивающе беспомощна, но Берту ясно — если это коснется его, доковыляет на своих уродливых ногах, то случится что-то очень плохое. И он даже не кричит, ударяя существо выломанной прямо с гвоздями доской. Еще. Еще. И еще раз. По безликой, безволосой голове. По кривому обрубку плеча, откуда не свисают плети рук. Снова по голове, туда, где у людей глаза. Вновь и вновь, пока булькающие хрипы не становятся совсем жалобными и невнятными и не затихают. Существо падает навзничь, и Берт не сразу соображает отойти, чтобы не замарать ботинки в луже странной жижи: будто потемневшая кровь, смешанная с болотной водой. Она растекается быстро-быстро, пачкает ножки прилавка, и только тогда Берт пятится, сжимая покрытую пятнами доску до заноз в ладони. Липкий страх застывает в венах, замирает — как заткнувшийся наконец треск рации. Та будто бы замолчала ровно в момент смерти твари. Берт выходит из магазина медленно, заторможенно, словно его мышцы такие же непослушные, как у убитой твари. Оборачивается, смотрит в выбитое окно. Моргает, глядя на тело в луже, надеется, что оно больше не шевельнется. Чтобы существовать в таком виде, нужно, наверное, иметь неестественную волю к жизни, и он ждет несколько минут, забыв о всяком здравом смысле. После такого не только здравого смысла не существует. После такого жизнь делится на паршивое «до» и «после». Его пробуждает от ступора только вкрадчивое шипение рации — и Берт, не успев подумать, жмет зеленую кнопку. Принимает сообщение. — Берт… — в рации трепещет, сбиваясь, голос Селены. Даже не сразу выходит понять, что это — вовсе не в его голове, что это не повторение строчек сообщения. — Ты не… прав… на… те… мне очень плохо… нужна твоя пом… пожал… езжай… корее… Если несколько минут назад Берт окончательно был готов признать, что сошел с ума, что все вокруг — нереально, что Роб был прав, и парень с кладбища был прав, то сейчас вся эта поехавшая, утонувшая в тумане реальность вдруг стала яркой и живой. Единственно желанной. Потому что Селена где-то здесь, а не в двух метрах под землей. Потому что его любимая жена снова обращается к нему по имени.

***

Отныне он передвигается исключительно бегом. На мысли и воспоминания времени и моральных сил не остается. Эти уродливые безликие калеки заполняют весь город, скрываются за каждым углом, выныривают из белоснежного тумана, ковыляют на своих кривых ногах из-за ржавых кузовов брошенных автомобилей. Берт быстро устает драться с ними и махать доской — все-таки он никогда не обладал тем уровнем физической подготовки, что Роб, например; он все больше юлит переулками, предугадывая их появление по треску рации. Тот теперь лежит в нагрудном кармане и почему-то всегда трещит, если безликая, безрукая тварь близко. Словно это Селена его оберегает. Он натыкается на какой-то мешок, привалившийся к железной сетке ворот у автостоянки, и уже готовится треснуть твари по голове, если груда изломанных костей вдруг решит пошевелиться, однако силуэт неподвижен. Чем ближе он подходит, тем яснее видит: кровавый след на асфальте — алый, а на голове урода есть что-то, похожее на волосы. Человек. Не тварь. В первое мгновение Берту думается, что он сможет помочь несчастному. Хочется спросить заодно, что за херня происходит в некогда солнечном, курортном Сайлент-Хилле. Надежда оказывается ложной: труп выглядит уже разложившимся. Без сомнения, раньше это был человек, самый обычный человек, но смерть отняла у него людской облик. Вероятно, его загнали и убили те твари. Содрали лицо, оставив вместо него запекшуюся кровавую маску, оторвали руки — точно хотели сделать его похожим на себя, нелепым, жалким и пугающим. На трупе, даже похожая на его собственную, кожаная куртка и почти такие же черные джинсы. Берт вглядывается в бурое месиво, отведя слипшиеся темные пряди волос без брезгливости — с жалостью. Будто не может заставить себя осознать, что парню уже не помочь. Уносить тело отсюда, чтобы похоронить — безумие. Самого по дороге сожрут, хотя вроде и безротые. Берт пытается вспомнить для приличия какую-то молитву — но если он и знал их раньше, то забыл все до одной, когда Селена безнадежно заболела. — Земля тебе пухом, — говорит он погибшему и поднимается. Замечает перед треском рации ключ, лежащий в луже крови, и даже успевает выяснить, поскребши в скважине: ключ не подходит этим воротам. В следующий тайм-аут за углом какого-то жилого комплекса Берту снова приходит в голову мысль выбраться — вот хотя бы через другой въезд, не могут же быть перекрыты и эти ворота. Он прорывается через булькающее туманное молоко, проходит почти весь город насквозь по памяти. И узнает, что этот выезд тоже заблокирован. Кто-то заварил ворота снаружи, намертво, бей не бей по ним. У него не остается сил на бег. Легкие рвет от каждого вздоха, в горле царапает. Рация молчит. Берт забирается в оставленный у ворот черный «мерседес». Кажется, это единственная незапертая машина в городе, хотя у него не было времени проверять остальные. Он даже задумывается, не поехать ли на нем по улице, сбивая лезущих отовсюду уродов, как кегли в боулинге, но в бензобаке пусто. Пока будешь сливать из другой машины, оторвут не только руки. Остается только устало закурить и осмотреться, пока по Сайлент-Хиллу разливается тишина. На пассажирском сиденье валяется ежедневник, заляпанный кровью. Он зажимает сигарету зубами, тянется к блокноту, а затем принимается перелистывать исписанные нервным почерком страницы. «…Некоторые люди могут это утверждать, но они не были в моей шкуре. Это может быть эгоистичным, но именно этого я хочу. Слишком тяжело вот так. Просто слишком тяжело…» «Это может показаться типичной «историей о приведениях», которую можно услышать в любом старом городе, но на этот раз легенда правдива. Души тех, кто умер из-за несчастного случая, не осознают того, что они умерли. Иногда они остаются блуждать в том месте, где погибли. Эти души потеряли свои человеческие мысли и чувства. Они могут только чувствовать боль того момента, в который они умерли. Боль становится настолько сильной, что они материализуются. Они хотят забрать жизнь у других людей. В это время они могут управлять людьми. Эти места называются «местами самоубийств» или «высокого риска». Дальше идут какие-то медицинские заметки. Наверное, автор этого ежедневника был врачом. Берт никогда не смыслил в медицине — он был художником до мозга костей, — но продолжал просматривать пожелтевшие от времени листы. «Расположенность к этой болезни имеется во всех людях, и, при определенных обстоятельствах, любой мужчина или женщина могут оказаться, подобно ему, на «обратной стороне». «Обратная сторона», возможно, не совсем правильная фраза. К тому же, не существует никакой стены между «здесь» и «там». Оно лежит на пересечении реальности и нереальности. Это место и близко, и далеко одновременно». «Кто-то скажет, что это не болезнь. Я не могу с ним согласиться. Я доктор, а не философ и даже не психиатр». Если он и был врачом, думает Берт мимолетно, то явно давал клятву не Гиппократу, а какому-то неведомому богу, или самому дьяволу. «Но иногда я задаю себе этот вопрос. Для нас его образы ничто, кроме плодов воображения больного разума. Но для него другой реальности просто не существует. К тому же, он счастлив там». Несколько страниц было вырвано. После шли заметки, кажется, о конкретных пациентах. По крайней мере, к одному из листов была прикреплена скрепкой выцветшая, старая фотография, маленькая, как на документы. Лицо разглядеть не удалось — фотография совершенно потеряла всякую контрастность. Но, кажется, у него были светлые волосы, отросшие до плеч, обрамлявшие узкое лицо. Если бы не описание, Берт бы подумал, что на фотографии — девушка. «Он пытался совершить самоубийство три раза по неизвестным причинам. Хотя он спокойный, примерный пациент, исполняющий предписания доктора и медсестры, он должен находиться под присмотром из-за его прошлых проявлений непредсказуемой и сильной склонности к суициду». Информация о следующем пациенте гласила: «Его болезнь основывается на убежденности в своей виновности в смерти собственного пациента. Грустнее всего наблюдать, когда сходит с ума талантливый хирург. Симптомы проявляются в психологической ломке и параноидальном бреду. Обычно тихий, но имеет склонность к насилию во время волнения». И третья заметка: «Изолирован за многочисленные нападения, побои и другие правонарушения. У него сильная мания преследования и тенденция к проявлению немотивированной жестокости. Необходим чрезвычайный контроль». Дальше чернила выцвели, либо текст был местами заляпан кровью, поэтому Берту не удалось прочесть: «Во… причиной смер… тые раны шеи и левой части торса остро заточенным орудием. Предположительное… я смерти: где-то между 23:00 веч… и 00:30 ночи». А вот последняя запись привлекла его внимание: «…Если ты читаешь это, возможно, я мертв. Эти ворота я заварю, пожалуй, ко всем чертям, чтобы у таких, как я, было меньше шансов попасть в это проклятое место. Здесь нет ничего хорошего. Если ты не захотел остановиться, я буду молить бога о спасении твоей души, хотя я никогда не считал себя верующим человеком».

***

По мере прочтения бессвязных заметок незнакомого доктора на него накатывает какое-то странное почти-облегчение, от которого напряженные мышцы шеи расслабляются. Он просто должен найти Селену как можно скорее и вернуться с ней домой — через кладбище. Он запомнил дорогу. И весь этот воспаленный бред наконец-то закончится. Он снова перечитывает после чужого почерка — по-врачебному размашистого, но Берт почему-то легко разобрал чужие соединения букв, — сообщение Селены. Ему кажется, что раньше оно было длиннее, но, возможно, он просто слишком устал. Берт разглядывает найденный у автостоянки ключ. Он вдруг кажется ему знакомым до головной боли, и Берт не сразу вспоминает, проводя пальцем по острым зубчикам: похожий был от их номера в гостинице «Лейквью». Там они провели свою первую брачную ночь. Наутро Селена гладила его волосы, прижималась носом к носу и сонно шептала, что они должны как можно чаще путешествовать вместе. Берт бросает ежедневник на сиденье, выглядывает из окна «мерседеса» и продумывает путь к гостинице. Потом он прокладывает его себе в тумане среди безликих тварей.

***

Странно, что на высоких кованых воротах замок, похожий на замки номеров. А вот то, что здесь больше нет гостиницы «Лейквью», Берту странным не кажется. Он совсем ненадолго задерживается перед поблекшей вывеской «Тотспел», думая, что же может так называться, — а потом распахивает дверь и ныряет в темноту путаных коридоров. Где-то в центре города, очень далеко, но будто бы повсеместно, воет серена, похожая на пожарную сигнализацию. Этот звук пугает его гораздо больше, чем обезображенные твари в сером тумане, ведь это означает, что в городе есть что-то еще. Что-то куда более жуткое, чем то, что можно просто прибить в пустой подворотне оторванной доской. Здание выглядит старым, готическим. Кажется, что деревянные ступени вот-вот обвалятся от любого неосторожного шага. На доли секунд Берт улавливает шевеление — ему мерещится, будто краска опадает со стен, оголяя красный кирпич и проржавевшие балки фасада, а обои съеживаются и исчезают, — но он списывает все на сквозняк и галлюцинации в темноте, потому что внутри отеля почти ни хрена нельзя разобрать. Берт не помнит в гостинице такого огромного и гулкого зала на первом этаже. Наверное, сделали перепланировку на пару с ребрендингом. Покопавшись в ящиках за стойкой регистрации, ему удается отыскать пыльный фонарик. Тот реагирует на попытки его реанимировать не сразу — только после того, как Берт несколько раз стучит предметом по стойке, производя немыслимый грохот в гробовой тишине. Он бродит по залу, вздрагивая от звука собственных шагов, отдающегося эхом от сводов потолка. Гладит ладонью деревянные, будто пожженные перила лестницы на второй этаж, походя проводит по клавишам запыленного расстроенного пианино и морщится от того дикого лая, который они издают. Несмотря на совершенное запустение, здесь отличная старинная мебель из настоящего красного дерева. Точнее, когда-то ею была. Берт поеживается — здесь совсем не жарко. Гостиница большая, обогреть такую нелегко, а, судя по общему состоянию города, этим не занимались очень и очень давно. В помещении, похожем на большой зал для отдыха с высокими книжными стеллажами — под слоем грязи не удается разглядеть название ни на одном корешке — полно всякой всячины. Тех безделушек, которые люди хранят как память о прежней, хорошей жизни. На стенах полно портретов в золотистых рамках. Как выстроившиеся в шеренгу солдатики. Ну и бойня была. Судя по ним, птичек из этого гнезда разлетелось немало, и разлетелись они далеко. Возможно, это была дань владельцам отеля — семейная реликвия или что-то вроде. А, возможно, думается ему внезапно, кто-то рисовал посетителей гостиницы, хотя, по мнению Берта, это жутко. Старинный камин. Уголь в латунном ведерке. Один кусок, или два, или все двести тысяч? Сколько нужно, чтобы спалить этот дом к чертовой матери?.. Он не успевает смутиться от спонтанных мыслей — внимание привлекает большой портрет в центре. На нем можно разглядеть только седовласого старика — остальная часть опалилась, словно кто-то поджег картину. Главный оловянный солдатик. Немного, правда, заржавел, так что рамка для него слишком уж хороша. На бедняге как будто написано: «туберкулез». Последний портрет. Поворачивается лицом к стене, на которой нет ни портретов, ни вычурных огрызков обоев — и замечает, что вся она изрешечена пулями.

***

Если здесь есть следы перестрелки, значит, должно где-нибудь сыскаться хоть одно оружие? Берт не умел пользоваться пистолетами, но в одном из номеров, в ящике полуразвалившегося комода, отыскал коробку с патронами. Будто такие, какие обычно используют полицейские. Он рассовывает патроны по карманам, смутно надеясь, что где-то все же попадется и пистолет: не может же быть так, чтоб патроны к оружию были в таком количестве, а самого оружия нигде не нашлось. А в этом сумасшедшем месте лучше бы все-таки ходить не с доской, оторванной от ящика с фруктами, а с чем-то посолиднее. Как им вообще пользоваться, он разберется позже, по ходу дела. Не дурак вроде, боевики смотрел. Ведь парень с кладбища предупреждал, что ничего хорошего он здесь не найдет. С чего Берт вообще решил, что он не в себе? Может, это у него как раз протекает крыша, раз он пошел на зов умершей жены в то место, которое помнит блаженным раем, а попал в настоящий ад — и все еще не решается опустить руки, все еще открещивается от идеи попытаться вернуться домой, где его ждет… А кто, собственно, его ждет?.. У него был друг. Лучший друг. Ведь был же? Не мог не быть, у всех есть друзья или хотя бы приятели. Мысль зудит во лбу, сдавливает виски, от этой боли становится так плохо, что Берт на несколько мгновений чувствует приступ тошноты, сжимает голову ладонями, однако почему-то ни имени, ни образа он воскресить в памяти не может, и вскоре оставляет жалкие потуги своего обезумевшего в край рассудка. Тот факт, что единственный до сих пор живой встречный оказался прав, только подстегивает его продолжать свое путешествие в стране кошмаров. Сообщение от умершей Селены — да, ненормально и необъяснимо, но где еще он смог бы ее найти, как не в таком же ненормальном и необъяснимом месте? К тому же, он сомневался, что из этого более жутко: прорываться за ней с боем сквозь вымерший город, искать по помехам рации, по старым пометкам в чьем-то ретро-ежедневнике, или шляться безумной тенью прежнего себя среди вменяемых, счастливых семей, заполонивших парк, где у них когда-то было свидание, и приставать к людям с вопросом: «Извините, вы не видели мою мертвую жену?» Он охрипло смеется над собой, лежа на чьей-то кровати с резными столбиками в каком-то номере, в полной темноте, глядя в разрушенный потолок — и заброшенная гостиница перестает быть тихим, пусть и очень жутким местом, где можно провести ночь, укрывшись от кошмара на улицах. Сюда не пробраться безруким, безликим тварям, но здесь есть свои. Кто-то вздыхает в темноте в изножье кровати, и Берт вздрагивает, включая фонарик. Он почти успевает подорваться с грязного матраса, когда на его шею опускается что-то гладкое и холодное, и в луче фонарика это выглядит как ржавый хирургический нож. Он взмахивает рукой, пытаясь хоть как-то уклониться от перспективы быть зарезанным за доли секунды на старом пыльном покрывале, сухом и жестком от чьей-то запекшейся крови, и ладонь, удерживавшая нож, дергается — ровно за светом фонарика. Так, как будто тварь реагировала только на шум и свет. Его тело подбирается молниеносно: все-таки когда-то он был мальчишкой, и ему приходилось участвовать в передрягах. Он протискивает кулак между чьей-то рукой и своим горлом, резко дергает, откидывает от себя грязное запястье с холодным оружием, скатывается с кровати и пинком бьет куда-то наугад. То, что оказывается медсестрой, с неестественно изогнутыми конечностями, в коротком драном халате, с перемотанным бинтами лицом, изворачивается, стонет, как живая девушка, пока он хватается за доску и покрепче перехватывает фонарик. Медсестра, или что-то вроде ее обезображенного трупа, ломанными, резкими движениями направляется к нему, на свет фонарика. Все ее тело дергается, как на шарнирах. С каждым стуком каблуков по обгорелому паркету она стонет, точно женщина во время секса. От этого ему куда больше не по себе, чем от хирургического ножа, зажатого в ее полуразложившейся ладони. Когда Берт лупит по перебинтованной голове доской, воздуха от волнения будто не хватает, и голова немного кружится. Он повторяет удар, а потом, интуитивно, бьет ребром доски туда, где, в теории, у человека должен располагаться рот. Дерево входит в ткань с отвратительным хрустом, точно он раскалывает орех. Тварь на полу интимно стонет в последний раз и замирает в луже настоящей крови, распластав стройные ноги с вывернутыми в обратную сторону коленями. Самым жутким Берту сейчас кажется не то, что из ее черепа вытекает человеческая кровь, а то, что на этом создании белые чулки с кружевным поясом. Почти такие же были на Селене в день их свадьбы. Он трет шею, растерянно ощущает подушечками пальцев свежую царапину, и вдруг осознает, что не носит с собой даже пластыря. Если какая-то из тварей его все-таки ранит — царапины не в счет, — оказать себе первую помощь он не сможет. Если это гостиница, значит, где-то должна отыскаться хотя бы одна аптечка. Все-таки санитарные нормы никто не отменял.

***

То, что ему приходится пережить до рассвета, сливается для Берта в один горячечный кошмарный сон. Ему даже начинает казаться, что он в самом деле уснул на той чужой кровати. Висящий на стене план здания говорит, что тут есть не только комната для персонала — здесь целый медблок, зачем-то с операционной, и Берт поднимается туда. Старая лестница с деревянными перилами — крутая и бесконечная, к концу подъема он даже успевает устать. Кто-то, кто поднимался до него, тоже устал — так, что хватался за стены и оставил на них кровавые следы. Берт машинально прикладывает ладонь к темному старому отпечатку на облупившейся краске: надо же, так идеально совпадает. Сперва ему кажется, что стены в коридорах медблока разрисовал смелый абстракционист — он, как художник, кое-что в этом понимал, — либо здесь баловались подростки, соревнуясь, чье граффити будет выглядеть более безумно. Однако, стоит Берту осветить их фонариком, он понимает, что это не рисунки — кровавые всплески. Видимо, тут тоже что-то произошло, и потому коридор перегородили решеткой с толстыми прутьями. Настолько прочной, что ее не выбить, не сдвинуть с места; настолько старой, что заросший ржавчиной замок есть шанс расковырять только родным ключом. Берт светит фонариком вглубь коридора. Выхватывает брошенную каталку с повисшими, выдранными наспех тонкими плетями капельниц. Скользит лучом по полу, и луч спотыкается о ключ. Должно быть, от решетки. Берт не задумывается, откуда в нем такое рвение и такая острая потребность, однако он упрямо хочет туда попасть — и почти ложится на грязный пыльный пол грудью, подгребает оброненный кем-то ключ доской, ближе, еще ближе, пока не кажется, что удобнее и быстрее будет дотянуться рукой. Когда он касается ключа кончиками пальцев, кто-то наступает на них, легко и больно, а потом поддевает носком туфельки желанный звонкий предмет. Берт резко врезается коленями в грязный пол, и фонарь успевает высветить, как ключ исчезает в глубине коридора серебристым всполохом, тонет во тьме. Там же вприпрыжку скачет, смеясь, маленькая светловолосая девочка. — Криворукий, криворукий, — напевает она на одной ей известный мотив. — Криворукий, криворукий. Девочка останавливается на пару секунд, оборачивается к нему — и Берт обреченно думает, что лучше бы у нее не было рта и глаз, было перемотано лицо, оторваны руки, или еще что-то в этом духе. Тогда бы она вписывалась в законы этого «мира», выглядела «нормальной» в рамках обитающей в Сайлент-Хилле «фауны». Но на него со странной обидой смотрит самая обычная девочка лет десяти, с короткими кудрявыми волосами, почти такими же пепельными, как у того парня с кладбища, в старомодном сером платьице, белой рубахе и таких же белых, чистых гольфах, съехавших с худых колен. — Кто ты? — Не твое дело, — у девочки темно-карие глаза, почти как у него, и она до нехорошей дрожи в позвоночнике слишком знакомо дергает уголком губ. — Ты криворукий. Выведать у нее еще хоть что-нибудь не удается. Она убегает в бесконечную черноту коридора, стуча маленькими туфельками, оставляет Берта наедине с адской головной болью, от которой хочется размозжить череп о решетку. Криворукий? Это здесь вообще причем? Он цепляется за стальные прутья так, будто хочет выломать их, поднимается с пола — и вдруг бежит прочь от медблока, чувствуя ужас сильнее, чем при встрече с любой из тварей. Высокий детский голосок еще какое-то время преследует его переливистым эхом.

***

В голове нарастает звон, будто после контузии, но ведь Берта никогда не контузило. Хоть он и был на войне. Кстати, а на какой войне он был?.. Под веками алой вспышкой мелькает картинка: кровавая луна, залитое кровью небо, пропитанная ею земля, на которой лежат груды трупов, пораженные мечами и наконечниками стрел. Он дрался за нее, он любил ее до беспамятства. В прошлой жизни. А, может, в этой?.. Он смотрел на нее исподлобья и шептал: не оставляй меня. Твои руки смогли бы слепить из мужчины кого угодно. Они нежные, но сильные, как и твое сердце. Не оставляй меня. Будь в каждом мире со мной. И я буду вспоминать себя настоящего. Каждый раз, обращаясь к ней, он будто бы пытался изучить ее без остатка. «Я вспомню тебя. Клянусь». Наваждение мелькает и слишком быстро исчезает, потому что его вытесняет с ужасом стучащее в тронутую голову осознание: он не помнит. Не помнит, где, когда и против кого воевал, не помнит, как познакомился с Селеной, не помнит, как приехал в этот город и вышел из машины. Он даже не был уверен, чего больше боялся на самом деле: умереть, быть разорванным этими тварями, или забыть ее лицо. — Проснись. Это сон. Проснись, проснись, ну же! — убеждает Берт себя вслух. Не просыпается. Звук собственного голоса и треск рации в кармане разгоняют кровь. Заставляют сорваться с места у стены, где он остановился, чтобы перевести дыхание, и снова бежать, бежать, бежать, прочь, по темным коридорам, вдоль искореженных ужасом «изнанки» Сайлент-Хилла стен, желающих сжать его плечи, дергать дверные ручки запертых комнат, хотеть спрятаться или вырваться из этого места. С чего он вообще решил, что в гостинице после воя серены безопасней, чем на улице? Где-то на задворках сознания он выхватывает надпись, криво, наспех выведенную чьей-то кровью, тянущуюся вдоль всей стены. С каждым шагом она будто проступает, становится ярче. «Это не ты. Это лишь твоя боль». Берт снова вспоминает парня с кладбища, когда понимает, что входная дверь заперта и заколочена снаружи. Толкает дверь плечом, не желая оставаться в одном доме с тем, что хрипло дышит в затылок, и от чего рация в кармане заходится истошным треском. Та не поддается. Мелькает мутная, как туман, надежда, что все рассеется с рассветом, что все вокруг — действительно бредовый морок. Отчего в его больную голову вступила безумная мысль, что они с Селеной отдыхали в этом ужасном месте? Гостиница «Лейквью»… название теперь звучит как-то чуждо. Он просто что-то путает. С рассветом все изменится, непременно в лучшую сторону. Он вспомнит все правильно. Нужно было сразу все запоминать и беречь у самого сердца. С этой мыслью Берт бежит по коридорам первого этажа, мимо библиотеки с обгоревшими обоями — и наконец находит незапертую дверь, из-под которой льется тусклый электрический свет.

***

Он не узнает собственный голос. — Что с ним произошло? Берт закрывает за собой дверь, на всякий случай крепче сжимая в руке доску. Переводит взгляд от распластанного на полу мужчины, рядом с которым небрежно валяется вырванное сердце, на сидящего за казенным столом человека. Такие столы обычно находятся в комнатах для допроса, в полицейских участках. Стены здесь такие же, как в допросной: серые, бетонные. Совсем не похожие на те, что были во всей гостинице — кроме той, единственной, которая разбита пулями. За металлическим столом сидит пугающе спокойный и обычный мужчина. Тусклый свет чопорной лампы выхватывает его лицо — невыразительное, холодное, как у типичного детектива нуарных романов. Такое один раз встретишь и больше не вспомнишь. Может, он когда-то и встречал, но не запомнил толком, а теперь оно кажется знакомым. Памяти можно больше не доверять. Берт начинает думать, что надышался туманом с улиц Сайлент-Хилла, и теперь у него в голове — только этот туман, в котором видно окружающее его пространство лишь на расстоянии вытянутой руки. — Я, — мужчина откидывается на железном стуле, достает из кармана пиджака пачку сигарет, прикуривает. Перед ним нет пепельницы — он просто стряхивает пепел на пол. Будто бы переняв его напряжение, мужчина затянулся и кивнул в сторону трупа. — Внимательней смотри. Это не человек. Берту не хочется, однако он все же поворачивает голову и глядит на тело. Мужчина одет в потасканный плащ, у него длинные, спутанные, черные волосы — то ли с проседью, то ли это осыпавшаяся известка. Грубые линии носа и скул, нет бровей. Половина лица изуродована то ли каким-то шрамом, то ли неизвестной болезнью, поразившей кожу глубокими язвами, оголявшими челюсть. Судя по кистям, выглядывающим из-под длинных рукавов черной рубахи, он и до того, как ему вырвали сердце, был бледным. — Это Сет. Он грешник. Насильник, убийца и просто мразь. Здесь он не нашел бы искупления. Мужчина внимательно смотрит на него прозрачно-серыми глазами. А сам он — кто? Полицейский? Бандит? У него — кобура на поясе черных, строгих брюк. — И ты за это вырвал ему сердце? — Берт опускает доску. Глупо замахиваться первобытным оружием, когда перед тобой вооруженный хладнокровный человек. — Не беспокойся. Это была крайняя мера. Либо он меня, либо я его. Он выглядит так, будто всегда ходит по краю — Берт думает об этом, однако не произносит вслух. Он садится за стол для допросов и тоже закуривает. — Тебя когда-нибудь убивало чувство вины? — спрашивает немного погодя знакомый незнакомец. Берт почему-то вспоминает могильную плиту на кладбище. Черно-белая фотография маленькой девочки. Он нервно дергает головой, словно хочет отмахнуться от горячечных тисков боли, сковавших затылок от этой мысли. — Возможно. — Если бы убивало — ты бы со мной не говорил. Оно всегда выжидает лучшего момента. Когда человек уже не может жить, как прежде. Когда достаточно извел себя. Оно ждет, что ты все осознаешь. А потом целится в самое слабое место. Один выстрел. Только один. Как опытный стрелок. У меня в подчинении есть несколько таких ребят. Меня зовут Роб. — Берт, — он переводит взгляд на пластиковый стаканчик с кофе, когда Роб делает глоток, и понимает, что совсем не хочет ни пить, ни есть. Вероятно, на нервной почве. А у этого Роба, должно быть, нервы такие же стальные, как взгляд. Этим взглядом можно убить, не вынимая пистолет из кобуры. Берт никогда не убивал людей. Вроде бы. Он не помнит. А Роб точно убивал. — Ты здесь кого-то ищешь? — Скорее, жду, — Роб неспешно допивает кофе и зачем-то вынимает пистолет из кобуры. — Кого? — Он убил мою близкую подругу. Я знаю, что он приедет в этот город. Знаю, что все вспомнит. Я его дождусь. А ты? — Я ищу Селену. Мою жену. Она… такая… — ком застревает в горле, и Берт торопливо лезет в карман за телефоном. Точно так же, как тому парню с кладбища, показывает фотографию Робу. — Никогда не видел такую. — Точно? — Точно. Я детектив. У меня прекрасная память на лица. — Тогда приношу извинения за беспокойство. Он тушит сигарету о край стола и просто выкидывает бычок на пол. Там уже валяется небольшая горка — вероятно, Роб скурил. Поднимается из-за стола, кидает осторожный взгляд на кобуру. Берт хочет выйти, не поворачиваясь к Робу спиной — просто на всякий случай. И тот, конечно, это замечает. Усмехается и окликает его: — Эй, рыцарь с дубинкой. Возьми пистолет. Он бросает ему оружие, и ствол с приятной уверенностью тяжелит ладонь.

***

Пистолет пригождается, ох, как пригождается, когда Берт ищет выход из «Тотспела». Оказывается, он снят с предохранителя — мысль о том, каким идиотом или садистом надо быть, чтобы швырять ему в руки заряженное оружие, которое от любого неосторожного движения может пальнуть, касается сознания Берта, но не оседает там. Сейчас он за это благодарен Робу — было бы очень некстати, если бы в одном из разбитых коридоров ему пришлось возиться с оружием, напряженно соображая, как заставить ствол стрелять по дергано движущимся медсестрам с вывернутыми суставами. Все двери заперты, абсолютно все, даже те, что раньше были открыты — и ему приходится уходить через окно на втором этаже, под треск рации и высокие стоны. Берт отстреливается на бегу, бросив доску. Бесполезно, из него совершенно никудышный стрелок — пули рикошетят от стен, выбивают крошку с потолка, а те, что входят в плоть, только замедляют тварей. Но хотя бы замедляют. Он старается не вглядываться в своих преследовательниц. Лишь оборачивается, ставя ногу на подоконник единственного распахнутого окна: парочка оставшихся в живых медсестер приближается, и на их грязных белых халатах из пулевых отверстий неровными струйками стекает кровь. Превосходный стимул перемахнуть с узкого подоконника в окно соседнего дома с выбитыми окнами. Лучше уж туда, сквозь черную искореженную раму без стекол — точно обугленную. Куда угодно, лишь бы не здесь. И больше не оглядываться. Ни за что не оглядываться и не задумываться о том, что этого дома вчера здесь Берт не заметил. Здесь в комнатах слишком тихо, чтобы чувствовать себя в безопасности, но Берта, бредущего по ним, настигает свойственная спасшимся эйфория. Он затыкает пистолет за ремень джинсов, в глубине души надеясь, что тот не пальнет совершенно случайно, простреливая ему ногу. Рассматривает угольные стены, зияющий пролом посреди кухни, как будто пол на втором этаже обвалился после пожара, пробирается по уцелевшему краю древесины. Облетающий в пропасть паркет — не так страшно, как медсестры с перемотанными лицами в свадебных чулках его жены. Эти страхи не принадлежат ему. Через пустые окна брезжит неверный утренний свет. Солнце пытается пробраться сквозь плотный туман. Если все стекла высажены, туман должен просачиваться и в дом, но его будто что-то не пускает. Здесь слишком пусто и ясно. И Берт даже радуется, когда проходит в просторную комнату без мебели и видит там парня с кладбища. Он сидит перед треснувшим зеркалом на полу, скрестив ноги, среди разбросанных по вытертому ковру карандашей, порванных листов и мелких щепок. Не оборачивается — ему и незачем, он видит стоящего за его спиной Берта в отражении. — У меня не поднимется рука, — говорит он, и только теперь Берт замечает большой кухонный нож, который длинные пальцы крутят за ручку. — Я должен ее убить, но не могу. Даже зная, что она ненастоящая. Как Сет. — Кого? Медсестру? — Нет, — парень вдруг невесело смеется. — Я даже себя убить не могу. Вот, сижу тут… и все никак не могу. Он подходит ближе. Смотрит в глаза его отражению. — Меня зовут Берт, — зачем-то представляется. — Лиам. Я тебя знаю. Ты меня не помнишь. — Мы были знакомы? Ты тоже художник? — он вдруг вспоминает про разбросанные карандаши и растерянно их осматривает. — И да, и нет. — Ты живешь в этом доме? — В Сайлент-Хилле никто не живет, Берт. Здесь нет ничего настоящего. — Я настоящий. — Настоящий ты — не здесь. Посмотри на себя. Разве ты настоящий? Берт внимательно разглядывает себя в зеркале. Задирает подбородок и гладит шею — без единой царапины. — Когда ты спал в последний раз? — спрашивает Лиам. — Когда ты ел в последний раз? — Не помню. Я пил воду, — тоже очень давно, вспыхивает в голове у Берта. — Ты нашел свою сестру? — Там, где она должна быть, не нашел. Берт, моя сестра мертва, а мертвым место среди мертвых. Ты смотрел «Кладбище домашних животных»? Мы должны их отпускать. Неважно, что нас держит, тоска или вина. Мы должны. — Но ты не отпустил. — Да, хоть мне и было проще, чем тебе. — Скажи мне, — Берт подходит еще ближе и прикасается к плечу Лиама. Он теплый, очень теплый, он чувствует волнами исходящее от него живое тепло даже на расстоянии вытянутой руки. — Что здесь происходит? — Прости, я не могу. Если скажу, ты уже никогда отсюда не выберешься. Я не властен над твоими демонами, как и ты никогда не поймешь моих. — Я найду Селену, и мы выберемся вместе. Может, помочь тебе найти твою сестру, и ты тоже сможешь? Лиам качает головой и поднимается на ноги. Поднимает на него грустный взгляд — светло-голубые глаза уже не кажутся ему ни стеклянными, ни безумными. — Если я расскажу тебе правду, ты или умрешь, или навсегда останешься здесь, — Лиам отбрасывает нож в сторону. — Уйдем отсюда? Сейчас утро. Вернемся к шоссе к полудню. Сделай это не ради моей просьбы — ради твоего друга. Если ты не вернешься, он придет сюда за тобой. Я знаю этот город слишком хорошо: здесь падает пепел вместо снега — это мои кошмары. Я не хочу, чтобы он сожрал еще несколько душ. — Как его зовут? Моего друга? — Назови его имя сам. Он еще остался у тебя, живой и настоящий, и ждет. Между вами есть связь, она возникла по ту сторону жизни. Берт, я еще могу увести тебя, но не могу защищать. Не от нее, у меня никогда не поднимется рука, — снова повторяет он. — Просто уйдем, хорошо? От кого — от нее? Берту хочется спросить, но он лишь смотрит на странного, слишком светлого для Сайлент-Хилла Лиама и безумно хочет согласиться. Ему вдруг вспоминается, что у него и вправду был друг, только почему-то не помнит ни имени, ни лица. Когда его корпус уже качается, чтобы шагнуть следом за Лиамом, рация в нагрудном кармане вздыхает голосом Селены. — Там… на наш… те, — пробивается сквозь помехи. — …в па… ке… Роз… тер. Он сжимает ладони в кулаки и мотает головой. — Прости, Лиам. Она для меня важнее всего. В его доме открыты все окна и двери — выбежать на улицу не составляет никакого труда.

***

Конечно. Конечно, он все перепутал, дурак. Каким плохим мужем надо быть, чтобы забыть — «их место» было не в парке Пейлвиль, а в другом, в Розуотере. Туман вокруг становится прозрачнее, рассеивается на время, и Берт идет по утренним улицам почти спокойно, ускоряя шаг не как перепуганный до смерти, а как влюбленный по уши, опаздывающий на свидание. В городе нет ни следа вчерашней бойни с тварями: пожалуй, вот что было ненастоящим. Эти ужасные безрукие-безликие, стонущие медсестры в чулках, труп у ворот в черной куртке, похожей на его собственную. А он, Берт, настоящий. Он даже закуривает, чтобы в этом убедиться, и сигарета очень реально горчит, красновато мерцает в легкой дымке. На сердце отчего-то почти радостно. Грустно только думать о Лиаме. Бедный парень: потерял сестру и от горя сошел с ума. Есть же такие психические расстройства, когда люди считают мир вокруг выдумкой. Розуотер. Он придет в Розуотер. Они встретятся там, на том самом месте, где он устроил ей пикник — только ей, больше он никого не приводил в это место. И Сайлент-Хилл совсем не страшный. Как он не заметил вчера, например, что вот на этом длинном заборе — детские рисунки ярким цветным мелом? Цветы с улыбающимися рожицами, огромный толстый белый кот с улыбающейся мордой, жирный медведь. Берт останавливается перед разрисованным бетоном. Улыбается, разглядывая картинку. Однажды они гуляли с Селеной — тоже в парке, только другом, тоже на берегу озера, только не Толука, это было их второе свидание. Вообще — второе. У Селены было длинное шелковое платье лазурного цвета и светло-желтый, пушистый свитер. Забавные остроносые балетки, которые она называла арабскими тапками. Или чем-то в этом духе. Точную формулировку он забыл. Они гуляли по выложенной деревянной тропинке на берегу озера. Само озеро располагалось ниже, за невысоким обрывом с крутым спуском. Селена рассказывала, как любит строить мосты, и, засмотревшись на озеро, пошла по параболе. Он поймал ее за руку и дернул на себя в тот момент, когда она уже занесла одну ногу в «арабском тапочке» над обрывом. Это было их первое прикосновение. После он приглядывал за ней лучше, как бы она вновь не сошла с тропы. Бережно придерживал за талию, пропуская впереди себя, когда их обгонял маленький мальчик на самокате. В тот день Селена сказала, что очень хотела бы однажды стать матерью. Они смотрели на мальчишку, улыбаясь его детской непосредственности в унисон. Селена тоже любила котов. Или Берт любил котов, как Селена. Они хотели завести своего, а лучше двоих, или даже троих — забрать из приюта, подобрать с улицы, — но не успели. Берт оглядывается в поисках чего-нибудь подходящего: оброненного обломка мела, кусочка кирпича или хотя бы уголька. Ничего нет. Он аккуратно тушит окурок о бок подошвы и подносит его к рисунку кота — хочет дорисовать усы. И тут же получает по темечку маленьким камушком. Задирает голову, ойкнув. — Это не твой кот, — говорит вредная девочка с кудрявым светлым каре. Она сидит на высоком заборе и болтает ногами. Тоже очень настоящая. — И не твои рисунки. — Это ты нарисовала? Она молчит. Смотрит на Берта недовольно, как-то обиженно. — Почему ты гуляешь здесь одна? Где твои родители? Она поднимается на ноги. Идет вдоль по забору над головой Берта, ловко балансируя, и лицо у нее такое же сосредоточенное, как у Селены, когда она чем-то увлеченно занимается. — Не твое дело, — она повторяет уже когда-то сказанную фразу. — Ты наврал Селене, что вы заведете кота. Ты всегда ей врал. С самого начала. Ты никогда ее не любил! — вдруг говорит она со взрослым упреком. От ее слов в голове почему-то разгоняется карусель мыслей, вызывая приступ легкого головокружения. — Я любил ее. Я жил ради нее. Я люблю ее до сих пор, иначе я бы не приехал сюда. — Врешь. — Ты знаешь Селену? — Знаю. Но если я отведу тебя к ней, ты опять ее обидишь. — Я никогда ее не обижал. — Опять врешь. Девочка фыркает. Тоже очень знакомо. — Ладно. Я сам найду ее. Она же в Розуотере. — Не-а. Она больше не хочет разговаривать. Перепрыгивает на гараж, с него — на крышку высокого и крепкого мусорного бака, и Берт подтягивается на руках, чтобы ее видеть. — Эй, стой! Она не откликается. Берт спрыгивает на асфальт. Смотрит на незаконченный рисунок, и ему кажется, что туман сгустился снова.

***

Спускаясь на опушку меж высоких сосен, видя сквозь густой молочный туман длинные каштановые волосы, Берт чувствует, как пульс у него начинает стучать где-то в горле, в ушах и в голове. Она сидит на пледе, в дымке тумана. Лес тонет в этом белесом облаке за ее спиной — а может, его и вовсе нет. Неважно. Больше ничего не важно. Он нашел ее. Нашел, чтобы больше никогда не отпускать. Селену, которая научила его любить. Он привык получать, а не отдавать, но она перевернула его мир с ног на голову. И ему впервые захотелось подарить кому-то свою любовь — просто так, не требуя ничего взамен. Ближе. Еще ближе. Не кричать через всю поляну, а подойти на расстояние дыхания, поцеловать ее в шею, обнять за плечи… Та, что сидит на пледе, ловко поднимается и оборачивается раньше. Он не узнает ее: короткое черное платье, короткая нитка жемчуга, больше похожая на чокер, высокие каблуки. На шее — лиловые акварельные разводы. Наверняка последствия бурно проведенной ночи, которых она даже не стеснялась, не попыталась скрыть. И волосы прямые, а у Селены всегда были кудрявые, небрежно взъерошенные после дождя. В их первое официальное свидание, после знакомства на выставке, пошел дождь, и они прятались под одним зонтом, смущаясь, когда сталкивались плечами. У девушки в парке нет игривых кудряшек. У нее лицо Селены, тело Селены, но даже не Селенин взгляд. Берт останавливается в нескольких шагах, точно вкопанный. Лезет в карман за телефоном. Сверяется с ним. Те же полные губы, те же веснушки. Но эта незнакомка — не его Селена в пушистом, безразмерном свитере. Его Селена ненавидела каблуки. — Извините, — Берт растерянно обращается к ней. — Я ищу свою жену. Она… очень похожа на вас. — А ты бы узнал ее, если б встретил? Да, глаза такие же, ярко-зеленые. Но взгляд холодный, насмешливый и всезнающий. Ничего от Селены. Ничего. — Узнал бы, — и голос звучит неуверенно. — Вы точно не встречали похожую на вас женщину? Она должна была ждать меня здесь, в парке Розуотер. — Нет. Я одна такая. И в парке больше никого нет. А вот смеется она в точности, как Селена, и это больно режет уши и где-то под ребрами. — Меня зовут Лилит, — говорит она, кокетливо покачивая бедрами навстречу ему. — Хочешь, поищем твою жену вместе? — Спасибо, не стоит. Я справлюсь. Берт поворачивается к ней спиной, делает шаг назад — и слышит, как девушка в парке шумно, протяжно вздыхает. Рация в нагрудном кармане молчит. — Я совсем одна, — вдруг произносит Лилит без своей показной наглости. — Проснулась в этом городе и не помню, как здесь оказалась. Могу я пойти с тобой? Пожалуйста. Отказаться не выходит. Берт ведь и сам такой.

***

— Кем ты был раньше? — Художником. — А что именно рисовал? Берт хмурит брови, на всякий случай сжимая в руке пистолет. Монстры пока не появляются, но теперь, когда рядом с ним — безоружная беззащитная девушка на шпильках, его проблемы прибавляются с процентами. Будет очень сложно удирать на таких каблучищах, когда счет идет на секунды. А бросить ее на растерзание он не сможет — не в его это характере. Должно быть, он рисовал что-то для себя. Что-то незначительное, неважное, незапоминающееся. Раз не может вспомнить ни одной своей картины. Возможно, он и художником-то по-настоящему не был, а так, чиркал какие-то эскизы в затасканном скетчбуке. — Какую-то ерунду, — признается он. — А ты чем занималась? — Я архитектор, — рассеянно отвечает Лилит, и Берт вздрагивает. — Проектировала загородные дома. Самые благодарные клиенты: чем больше у людей денег, тем меньше они имеют мозг. — Люди, которые знают цену деньгам, уважают чужой труд. И прекрасно понимают, что в архитектуре они разбираются куда меньше, чем профессионал. — О, да ты знаток. — Селена была архитектором. — Какое совпадение, — она умолкает на секунду. Вытаскивает на ходу из кармана куртки Берта сигареты и прикуривает — Селена не курила. — Слушай, а откуда у тебя этот шрам? Ну, над бровью. Откуда Лилит знает, где он носит сигареты? Доставал при ней на нервах? И с чего она вдруг решила, что имеет право лезть к нему с личными вопросами? — Не помню. Он старый. А у тебя откуда такие засосы? — он решил крыть ее же монетой. Лилит рассмеялась с хрипотцой — этот смех на Селенин похож не был. — Оттуда же, откуда и твои шрамы. — Берт не хочет думать, что ее глупости могут означать. — Но ты никогда ничего не помнишь. — Наверное, я не хочу помнить какие-то неважные вещи? — Порочный путь, — Лилит морщится и стряхивает длинный столбик пепла после глубокой затяжки. Она так цокает каблуками по разбитому асфальту, что Берт все время боится: на этот сводящий с ума звук точно выскочит какая-нибудь тварь. Лилит раздражает его до зуда в ладонях, до желания немедленно остановиться посреди туманной улицы и наорать на нее от души — просто за то, что она — не Селена. Но, черт возьми, у нее здорово работает голова. И еще она как-то выживала в этом городе на своих дурацких шпильках и в платьишке, в котором можно осенней ночью отморозить все, что ниже пояса и выше декольте. Берт останавливается. Она успевает обогнать его, покачивая бедрами. Осень. Когда он спускался с парковки, он долго-долго шел через осенний лес. И сейчас на улицах шелестит коричневая, редеющая листва. Но в парке Розуотер трава была зеленой, как в тот особенный день, когда они с Селеной долго и много целовались на расстеленном пледе, и он говорил, что еще никогда, ни для одной девушки не заваривал чай в термосе. В висках снова стучит. Кровь пульсирует истерически-живо, слишком громко. — Эй, — Лилит подходит к нему и заглядывает в лицо. — С тобой все в порядке? — Как думаешь, люди понимают, когда сходят с ума? — Если ты осознаешь, что ты сумасшедший — значит, ты не сумасшедший. Она зажимает сигарету в накрашенных губах. Трет его виски тонкими пальцами. Теперь, когда Лилит сопровождает его, Берт не замечает ни одной тени, которая могла бы утробно булькать под разбитым забором. Или этих монстров вообще никогда не существовало?.. — Не бери в голову. Ты не сошел с ума, — Лилит снова перехватывает сигарету двумя пальцами. — Это как в той книге, «Пролетая над кукушкиным гнездом»: но все — правда, даже если этого не случилось. — Я не читаю таких книг. Берт снова трогается с места. Прикладывает на ходу к виску холодную рукоять пистолета. Рисунок кота на разукрашенном заборе сердито замазан чем-то вроде абрикосового джема. — Селена не могла умереть в больнице Сайлент-Хилла, — возражает он, снова вспомнив, куда Лилит потянула его из парка. — Вот же, она писала мне, что сама приехала сюда, на «наше место». — Ага, а еще ты говорил, что вы жили в отеле «Лейквью». Чушь собачья, Берт, — ей лучше бы не называть его по имени, выходит слишком похоже, и от этого тошно. — Во-первых, все парочки наверняка останавливаются в частных домиках на берегу озера. А во-вторых, там всегда был «Тотспел». — Ты же говоришь, что совсем недавно проснулась в этом городе? — Ну, я просто знаю, что «Тотспел» был всегда. А что ты его не помнишь — ну, наверное, не хочешь. Человеческая память — такая штука. Неверная. Податливая. Она тянет его за руку сквозь туман, мимо закусочной «Девилс-Питстоп», к госпиталю Плейвиля.

***

Госпиталь изнутри совсем не похож на обычную провинциальную больницу. Это массивное четырехэтажное здание, с окнами во все стены, высокими потолками и слишком современной мебелью и оборудованием. Лилит вышагивает впереди, стук ее каблуков отдается в огромных пустых помещениях многократным эхом. С тех пор, как она рядом, рация молчит. — Вспоминай, — просит Лилит, открывая дверь за дверью. Безумное количество одинаковых дверей. — Где была ее палата? — Она лежала не в этой больнице. Или в этой? Черт теперь разберет. Все больницы одинаковые. Селена же писала ему из Сайлент-Хилла, говорила, что она ждет его здесь — может быть, она действительно провела свои последние дни в этих стенах? Воспоминания и логические связи рушатся, как карточный домик. Либо он просто слишком давно не спал. — Может, она где-то здесь. Она же сказала тебе, что ей плохо, и нужна твоя помощь. А если человеку плохо, он обращается в больницу, — вопреки всякому здравому смыслу ободряет его Лилит. Берт вдруг останавливается. Оглядывается через плечо в пустой коридор, пока Лилит выворачивает из очередной тумбочки гремучие рассохшиеся ящики. — Селена лежала на четвертом этаже, — медленно произносит он. — Лестница в конце коридора. И в другом конце коридора — лестница на крышу. Когда она умерла, я прошел весь четвертый этаж, не понимая, кто я и где я. Вышел на крышу и закурил. Стоял там. Один. Долго стоял. Лилит присаживается на край больничной койки. Смотрит на него сочувственно. — Пойдем на четвертый этаж, — соглашается она. — Хорошо. Хорошо, что ты вспомнил.

***

Лестница совсем близко, и Берт ускоряет шаг. Из этого места хочется убраться как можно спешней: белые стены давят на плечи, напоминают о смерти Селены. Он начинает сомневаться, действительно ли получал от нее то самое смс-сообщение, и карман куртки жжет грудь слева. Нет, он не будет проверять сейчас; а если оно и есть, кто мешал ей, смертельно больной, написать его заранее, попросить кого-то отправить с безличной сим-карты после ее смерти, чтобы Берт поехал в место, где был счастлив, смог смириться с потерей, смог начать жить заново? Он останавливается в двух шагах от темного лестничного пролета. — Может, еще не поздно вернуться и уйти отсюда, — растерянно говорит он, рассматривая расфокусированным взглядом непроглядную черноту. Лилит не успевает ответить, хотя по лицу заметно — ей хочется съязвить. Рация все еще молчит, но темнота на лестнице вздыхает. Лилит реагирует раньше: выхватывает пистолет из кармана его куртки, целит в темноту, и Берт отшатывается от нее. Нет, Селена никогда не была такой. Как он мог на долю секунды допустить, что они похожи? Селена — мягкий, уютный огонек свечи в тумане его прошлого, а эта женщина — непредсказуемое, открытое пламя, способное спалить целый лес. Она строила из себя там, в парке, беззащитную и потерянную, а сама вон, какие фокусы выдает. — Не стреляй, — Берт перехватывает руку Лилит. — Это не монстр. Рация бы зашипела. Она опускает руку, тяжело и испуганно дыша, и Берт делает шаг. Еще шаг. Выходит на лестничную клетку. Смотрит, как по ступеням струится то ли нефть, то ли черные чернила.

***

На лестнице, ведущей на четвертый этаж, сидит Лиам. Стеклянно-голубые глаза смотрят в никуда, в ничто-нигде перед собой. По разбитым губам и из глубокой ссадины на лбу струится кровь, огибает светлые брови. Он держится за запястье, то ли пытаясь его вправить, то ли щупая собственный пульс. У его ног распластана ничком женщина в строгом, черном, викторианском платье. Мышино-пепельные волосы прореживают седые пряди. Она вся изломана, перемазана в этих чернилах, и только руки — в живой крови. Женщина напоминает ему какую-то хищную паучиху. — Лиам, — зовет его Берт изменившимся голосом. — Это была не Жозефина, — тихо и бесцветно говорит Лиам, едва шевеля пересохшими губами. — Моя сестра заботилась обо мне. Оберегала меня. Иногда даже во вред себе. Жозефина мертва и останется мертвой. Ты понимаешь, о чем я говорил? Она не человек. Как и Сет не был человеком. Тебе не приходило в голову, почему у него вырвано сердце, но он не истекает кровью? У людей красная кровь, Берт. У меня красная кровь. Он мажет кончиками пальцев уголок своих губ. Размазывает алое по щеке, как нарисованную дикую улыбку. Не нарочно, но становится жутко. — Я сильнее своих демонов, — тихо продолжает он, и Берт не чувствует, что Лилит настойчиво цепляет его под локоть и пытается увести. Хотя бы сдвинуть с места. — Поэтому я смог уничтожить этого монстра. Поэтому Сайлент-Хилл больше не имеет власти надо мной. Но твои демоны… я не могу помочь тебе с этим. Мне с ними не справиться. — Он сумасшедший, — уверенно говорит Лилит. — Не как мы с тобой. Наглухо отбитый. Он убил ее, смотри. — У нее черная кровь. — А что в этом такого? Лилит не понимает. Действительно не понимает. В этом городе, конечно, и без прочего много странных вещей творится, к чему удивляться еще одной? Но не верить словам Лиама почему-то теперь особенно сложно. Берт смотрит на черные потеки. Снова гладит свою шею, не ощущая боли там, где резануло затупившееся лезвие хирургического ножа. — Ты все равно хочешь идти дальше, — Лиам говорит обреченно, и Берту кажется, что в глазах, похожих на две льдинки, мелькает влажная пелена. Совсем как слезы. Совсем настоящие. — Я должен все вспомнить. Лиам смотрит на него сверху вниз. Качает головой. — Ты умрешь, Берт. Ты не справляешься с этим грузом. Если бы справлялся — ты бы не приехал сюда. — Со мной уже не может случиться ничего хуже смерти Селены. — Идем отсюда, идем от него, пока он на нас не набросился, — Лилит нетерпеливо дергает его за рукав снова, тащит наверх, и ее босоножки на шпильках тянут за собой размазанный черный след. Лиам не останавливает их, не преграждает дорогу, не заговаривает с Лилит, но провожает Берта внимательным взглядом. — До самого конца, — произносит он. — До самого конца остается выбор. Но надежды в его голосе уже нет, и то, что он спускается вниз, прочь, сам, заставляет сердце Берта сжаться.

***

На четвертом этаже очень, очень тихо. Настолько тихо, что Берт не слышит собственного дыхания. Вот она, угловая палата. «Дверь, скрипящая во тьме, открывает путь к кошмарам»? Лилит замирает перед ней, не решаясь войти. — Я побуду здесь, — говорит она. — Ты, наверное… хотел бы войти туда один. Берт кивает. Прикрывает за собой дверь, заходя в свой персональный ад. Подушка все еще примята, и казенная простыня откинута в сторону. Берт проводит ладонью по пыльной спинке кровати, вздрагивает, когда пальцы касаются прохладного шелкового халатика, молочно-белого, невесомого, как перышко. Когда Селена его надевала, он на ней долго не задерживался. Здесь она умерла, Берт помнит точно. Так же отчетливо, как собственное имя. В воздухе будто еще слышится запах лекарств и призрачный аромат ее духов. Он все равно не может вспомнить, из-за чего ее не стало. Помнит, что она сильно страдала и мучилась. Хрипела, ее губы отдавали синевой, и только кровь на них смотрелась неестественными, алыми пятнами. Кровь вытекала у нее изо рта. Она ей захлебывалась, из ее груди рокотали булькающие звуки, как в том магазине, где он нашел рацию. Так бывает, когда легкие заполнены жидкостью. Внутреннее кровотечение? Говорить у нее не получалось. Она сжимала его руку, смотрела своими тускнеющее-зелеными, и что-то пыталась сказать. Что-то иногда получалось. Россыпь веснушек напоминала грязь, будто ее окатили из лужи. Осенней, промозглой лужи. Волосы вились кудряшками, но не от дождя, а от пота, прилипали к вискам и лбу: ее колотило в лихорадке. Реаниматолог вколол ей общую анестезию. Ее пальцы в его ладони разжались. Она уснула и больше не проснулась. Берт садится на кровать. Осторожно забирается ладонью под подушку — пусто. Заглядывает в ящики тумбочки, один за другим, но там только пыль. Очевидно, она ничего ему не оставила. Никакого «прощального письма». Просто хотела, чтобы он пришел, осознал и отпустил. И это у нее получается — нужно только посидеть здесь еще, подышать воздухом, который ей было так тяжело вдыхать в последние минуты. За стеной, в соседней палате, раздаются тихие голоса. Будто сквозь туман. — Прима. У тебя интересное имя. — Это означает «первая во всем». — Здорово. Тебе оно подходит. — Ты нравишься мне. Если бы ты жил здесь, мы бы дружили. Она бы с тобой дружила. — Я здесь ненадолго. Мне нужно сделать только одно дело. — Он же за стенкой. Это он. Поговори с ним? — Мы еще встретимся, но не здесь. Не сейчас. Я уже почти дождался. — Ты так и будешь сидеть тут? — Пожалуй, ты права. Здесь он все равно ее не посмотрит. Пойдем. Я погуляю с тобой. Берт не сразу выходит из ступора. Вскакивает с пружинящей кровати, распахивает дверь, вылетает в коридор. Лилит равнодушно рассматривает свой маникюр, прислонившись к стене, как девушка легкого поведения. Не замечает, что тот мужчина, Роб, идет через коридор, держа за руку девочку в сером платье с белыми рюшами и в белых, съехавших гольфах на тонких ножках. Которая, как кошка, гуляет сама по себе. Берт хочет окликнуть Приму, но тогда этот жуткий детектив обернется, и посему он молчит, проглотив все слова. — Ты чего застыл? — спрашивает Лилит. — Там мужчина с девочкой. Видишь? Лилит переводит взгляд точно на Приму. Качает головой и пожимает плечами. — Там никого нет. — Забудь. Просто забудь. Он зло ерошит собственные волосы и вдруг понимает, что надо зайти в соседнюю палату. Туда, где Роб разговаривал с Примой. Отмирает, толкает незапертую дверь. На кровати лежит видеокассета. Таких уже никто не выпускает, нигде не продают. Для нее нужны старые «видики» из девяностых, а их давно не поддерживает современное оборудование. Кассета без упаковки, с одной наклейкой. И на ней почерком Селены выведено лаконичное «Берту».

***

— Наверное, Селена хотела бы, чтобы ты вернулся туда, где был счастлив, и попробовал начать все сначала, — произносит Лилит, и ее голос разбивает умиротворенную тишину леса. Вокруг почти ясно, когда они идут к частным домикам на берегу озера. Она крепко держит его за руку, а в другой сжимает пистолет Роба. Сайлент-Хилл снова тих и безопасен: если что-то случится, оба смогут постоять за себя, но Берт убежден, что ничего больше не произойдет. Просто потому, что Лилит рядом. Это она отпугивает монстров. Как непредсказуемое открытое пламя — хищников. — Я тоже об этом думал, — отзывается он, и почти забывает про кассету, торчащую из кармана куртки. — Селена любила меня. По-настоящему. Как-то раз мы сильно поругались, чуть не расстались. Она тогда сказала, что все равно желает мне счастья: с ней или без нее. Конечно, мы потом помирились, но эти слова я запомнил. Наверное, это и есть любовь. Одинокий деревянный домик Берт узнает сразу. Конечно: рыжий закат, который пробивался сквозь высокие сосны и выглядывал из-за холмов, окрашивая зеленые глаза Селены золотинкой; кудрявые волосы, подобранные сзади «крабиком», который она потом потеряла, да так и не нашла. Он был совершенно серьезен, когда клялся, что даже смерть не разлучит их. Это и было «их местом». Жаль, что сейчас нет закатного солнца, и небо хронически серое, и туман стелется по воде. Иногда он размывает черты лица Лилит — так, что Берт даже забывает, кто идет с ним плечом к плечу. Только Селена всегда была ниже, потому что ненавидела шпильки. Тонкие каблуки проваливаются в землю, когда Лилит направляется к спуску к домику, и она возвращает Берту пистолет, снимает туфли и несет их в освободившейся руке. — Здесь ничего не изменилось, — замечает Берт, поднимаясь на деревянное крыльцо маленького домика, похожего на охотничий. Открывает перед Лилит дверь. — Судя по всему, годов с девяностых, — отшучивается она, ступая босиком по деревянному полу и разглядывая старомодный интерьер. — Тогда это был бы шик. — Тебе не нравится? — Нравится. Очень. — Наше место, — шепчет он так, чтобы не слышала Лилит, и проходит следом. Это тот самый дом. С выходом на озеро. Тот самый, где они с Селеной провели свою первую брачную ночь. Ведь не могло же это случиться в той ужасной гостинице «Тотспел».

***

— Мне кажется, я могла бы остаться здесь навсегда, — говорит Лилит, усевшись напротив окна с сигаретой. — Однажды я тоже здесь была. Когда проснулась и искала… хоть кого-нибудь. — Не нашла? — Не знаю. Наверное, меня тоже подводит память. Берт оставляет в покое старенький телевизор и видеомагнитофон, не намного младше его. Выключает их из розетки, чтобы заткнулся назойливый тихий белый шум и наступила тишина. Видеокассета остается лежать на телевизоре наклейкой вниз. — Давай останемся здесь, — неожиданно для себя предлагает он. — В Сайлен-Хилле. Вместе. Знаешь, тут есть маленькая девочка, Прима. Ты не увидела ее, но, честное слово, она настоящая, вот как ты и я. Не уверен, есть ли у нее родители. Она, вроде как, сама по себе. Мы могли бы ее удочерить. — Давай. Лилит выдыхает дым — и кашляет почти как Селена. Улыбается. — Ты решил не смотреть кассету? Берт не отвечает. Подходит к ее креслу, забирает у Лилит сигарету и затягивается, присев на подлокотник. Возвращает. За окном молчит Сайлент-Хилл, укрывает вечернее озеро Толука белым одеялом. — Может быть, так правильно, — тихо говорит она. — Начать сначала. — Сначала, — повторяет Берт, пробует слово на вкус — и не может вспомнить, кто и зачем недавно говорил ему о том, что шанс все изменить остается до самого конца. Вроде, буквально сегодня, но память коротка. — С тобой не страшно, — Лилит не отводит взгляд от затуманенного горизонта. — Совсем. Я привыкла рассчитывать только на себя, но, когда ты пришел в парк, я поняла: вот, этого человека я ждала здесь. Ради него я проснулась в этом городе. Если кто-то и может защитить меня лучше, чем я сама, то только он. Если я и могу кому доверять, то только ему. — Это ты защищаешь меня. С тех пор, как я тебя нашел, я больше не вижу монстров. Даже не знаю, скольких я уже положил. — Монстров? Они казались тебе монстрами?.. От этих слов у него кровь стынет, мерзнет, леденеет в каждом переплетении капилляров. Липкий ужас сковывает шею, холодит кончики пальцев, и в ушах нарастает неестественный звон.

***

Лилит выходит из душа после него. Оголенная, неловко улыбающаяся. Переступает через его вещи, разбросанные по полу. Ее распущенные волосы завились от влажности игривыми кольцами. Дерзкий макияж смылся, обнажая россыпь веснушек на чистой коже. Ей хорошо без всего этого напускного, фальшивого, опасного и кричащего, и без этого жемчужного чокера у нее такая тонкая, изящная, беззащитная шея… Она похожа на Селену почти неотличимо. Селена бы не злилась. Ведь потому она и прислала ему сообщение. Хотела подарить новую жизнь, снова отвести в их рай, чтобы он мог быть счастлив. Кто такой Берт, чтобы отказываться от последнего, самого важного подарка любимой женщины? Они не медлят ни минуты. У Лилит дымно-прохладные, горькие и нежные губы. Они уже целовались украдкой, когда Берт первый пошел в душ, желая смыть с себя этот туман, затхлый запах крови, не марать им Лилит. Но теперь она целует его снова, уже жадно и страстно, крепко обнимает — и он больше не сдерживает себя. Гладит ладонями талию, стискивает упругие бедра, а потом вжимает в стену, подсаживая, и Лилит обхватывает его поясницу ногами. Она такая легкая и худенькая. Хочется ее накормить, позаботиться, как когда-то, в прошлой жизни, заботился о своей жене, покупая ей пирожные с воздушным заварным кремом. Ему не составляет никакого труда донести ее на руках до кровати и уложить на выцветшие, но чистые простыни. Берт хочет отдать ей всю нежность, которую не успел подарить Селене, но Лилит, такая искушенная на вид, подается к нему слишком резко и чуть неуклюже, как неопытная девчонка, и молчит, словно их кто-то может услышать в пустом домике. Селена смущалась абсолютно так же в их самый первый секс, который случился спонтанно, раньше, чем они оба планировали, и эта схожесть его злит. Злит так сильно, что кровь разгоняется по венам, а вдоль позвоночника выступает испарина. Она такая же, как Селена, но Селена стонала тихо, кончала, мыча в поцелуй, дрожала под ним, смотрела ему в глаза, обнимала ладонями его лицо. Лилит же молчит, словно неживая, не смотрит на него, закрывается в себе. Не отдается процессу душой, как будто у нее вообще нет души. Он целует ее шею, острые ключицы, прикусывает кожу, вдалбливает ее в матрас, все быстрее и яростнее, жесткими движениями, пытаясь выбить хоть один стон, хоть один звук. Бесполезно. — Почему… ты… такая? — вырывается у него распаленно и зло в такт толчкам. — Он сделал меня такой, — бесстрастно и ровно отвечает Лилит, и у нее почти не сбивается дыхание, хотя Берт не останавливается. — Человек, которого я впервые полюбила. Деймон. Он научил меня такой любви. А потом бросил, и я стала такой, какой ты меня встретил. Исчезают все звуки, кроме скрипа пружин, ритмичного стука спинки кровати о стену, его тяжелого дыхания и боя крови в висках. Берт не может остановиться, не может выпутаться из ее захвата — руки на плечах, ноги обвивают талию. — А потом я встретила того самого. Он мог бы научить меня любви. Но у нас было слишком мало времени. — Замолчи, — просит он, всаживаясь в нее снова. — Мы были вместе. В Тотспеле. В Долине. Я не усвоила урок. Он бы ни за что не узнал меня. — Замолчи. Его рука слишком идеально ложится на тонкую шею. Ровно по акварельным разводам синяков. Как будто отпечатков пальцев. Сжимает — и низ живота сводит до белой вспышки перед глазами. Лилит смотрит на него спокойно и бездушно. Не отводит взгляд.

***

Он ставит видеокассету в магнитофон и опускается в кресло напротив, застегивая джинсы. В темном экране Берт не видит своего лица. Он не шевелится, пока идет странное кино: короткая запись с камер наблюдения одного из коридоров больницы, в которой Селена никогда не болела раком, как сам Берт никогда не был ни художником, ни мужем. Он ехал с ней в больницу еще с той ярмарки, принял это решение еще в тот момент, когда услышал звучный хлопок, и пробрался сквозь толпу с раздраженным «отойдите, я врач!» Человек с холодно-серыми глазами нес ее на руках. Берт прежде не встречал его, но он казался таким знакомым незнакомцем. Он не шевелится, когда хирург с непослушными руками, уже потерпевшими один провал, входит в палату, игнорируя слова своего коллеги. Он не слышит голоса на записи — тот звучит в его голове: «я не дам тебе оперировать в таком состоянии!» Не чувствует ничего, когда там, на экране, появляется полицейский, о чем-то жарко спорящий с санитарами. Берт не может рассмотреть в нечеткой съемке движения его губ, не слышит за мерным шипением звуков, но знает, что произнес мужчина, когда он вышел из палаты, и реаниматолог констатировал время смерти. Что случилось? Дрогнула рука? Отупевший от недостатка сна мозг совершил ошибку? Или всему виной излишняя самоуверенность? — Я мог бы узнать тебя, — выговаривает он без эмоций, откидываясь в кресле. Пленка обрывается, и на экране суетятся черно-белые мухи помех. Белый шум. Ровный белый шум. — Берт, — доносится с кровати за его спиной. Он не двигается. Он смотрит в экран. Видит в серых хлопьях всю свою жизнь. Та девочка. Он не смог ее спасти. Его считали талантливейшим молодым хирургом, а его голову настолько вскружила собственная слава, что он взялся за случай, практически изначально обреченный на провал. Он хотел спасти молодую, красивую девушку, получившую огнестрел на ярмарке. Он должен был ее спасти. Почему-то это казалось бесконечно важным. Почему-то при одном взгляде на нее что-то внутри сжималось, словно они уже были знакомы — возможно, в какой-то другой, прошлой жизни, хотя Берт никогда не верил ни в реинкарнацию, ни в бога. Лицо той темноволосой девочки, ее имя — сухие строки в медицинской карте, как надпись на надгробной плите. Мертвенно-бледное лицо с посеревшими веснушками, разрисованное яркими всполохами крови. — Берт. Он не двигается. «Проверим свечи Мэри? В Тотспеле они усмиряли Берта, но здесь все будет иначе». Он задыхался и кашлял. Кричал от боли, пульсирующей в висках. Схватил ее за горло. Именно так, оставляя лиловые отметины синяков на тонкой шее. По его щекам текли слезы. — Бе… Берт… «Прости». Он не мог сопротивляться зверю, что пробудил в нем Таролог. Она пыталась вырываться, оттолкнуть его руки от себя, но он продолжал ее душить. Именно тогда он получил свой шрам над бровью. Точно так же она хрипела на больничной простыне, захлебывалась кровью от огнестрела, сжимала его ладонь и смотрела ему в глаза с отчаянием человека, который стоял на краю обрыва и хотел жить. Она плакала. Горячо, сильно. Ей было мучительно больно. — Пожалуйста. Мертвым место среди мертвых. — Берт, спаси меня. Он не был способен кого-то спасти. Кого-то любить. После того случая, который сломал его, как феноменального хирурга — уже никого. Он знал, что не справится, хотя, будь на его месте кто-то другой, возможно, молодую женщину с красивыми веснушками и кудрявыми волосами удалось бы вытащить с того света. — Помогите мне. Теперь он слышит ее голос как часть белого шума. Бесполезные выстрелы, вульгарные стоны — все лишь белый шум. Вездесущий и вечный. От него не убежать — ведь не спасает даже то, что Берт забыл вставить вилку в розетку. Тело Лилит аккуратно сложено на простынях, будто она уснула. Берт больше не смотрит на нее — присаживается на корточки, лезет в карман чистой куртки. Достает телефон и открывает историю сообщений, в которой нет входящего смс с неизвестного номера. Его никто сюда не звал. Он сам пришел в этот город, чтобы вспомнить. Напоследок очень хочется покурить, и Берт выходит на крыльцо, где они никогда не обнимались и не целовались с Селеной.

***

Берт заводит отросшие мокрые волосы за уши. Проводит ладонью по своей давно небритой щеке. Вспоминает обретенное настоящее лицо в зеркале на автозаправке — и успокаивается. У сигареты нет вкуса. Все ненастоящее. Даже то, что осталось в непроглядном тумане — он сам и Роб, стоящий напротив, засунувший руки в карманы строгих брюк. Детектив Штицхен, поправляет он себя. Или они сейчас — как раз слишком настоящие? — Вот он я, приехал. Говори со мной. — Ты сам себе уже все сказал, — Роб пожимает плечами. — И приехал сюда сам. Хоть и мог остаться в своей идеальной жизни. Крутить ее вновь и вновь, как один и тот же фильм в дешевом кинотеатре. Быть счастливым мужем и отцом. — Уже не мог. Я заслужил. Берт достает из кармана влажных, прилипших к ногам джинсов пистолет, и возвращает Робу. Докуривает сигарету. Заглядывает в серые, как туман Сайлент-Хилла, строгие глаза — и почти выстроенный мир желаний рушится вокруг, тает, растворяясь в дымке. А Роб не исчезает. Он никогда больше не исчезнет, останется с ним до конца. Он — что-то настоящее в облике человека, который никогда не простит молодого хирурга, неудачно проведшего операцию. Предохранитель щелкает очень громко. — Надеюсь, мы встретимся с ней в каком-нибудь из миров, — говорит Берт. — Я узнаю ее. Любую ее. Я поклялся. И не закрывает глаза, когда Роб хладнокровно целит ему прямо в лоб.

***

Спустя четыре мучительных часа борьбы кардиомонитор разрывается тревожным писком. Через несколько секунд в этой комнате будет полным-полно докторов, которые будут пытаться понять, почему же сердце их выдающегося коллеги, застрявшего где-то между жизнью и смертью после неудачной попытки в пьяном дурмане перерезать себе вены, просто остановилось во сне. Таким он его нашел — во-первых, патрулировал поблизости, во-вторых… это в какой-то степени его дело. Дело двух молодых людей: языкастой женщины с контрастно-нежными веснушками и темными кудрями, и отчего-то знакомого незнакомца, которого, Роб готов поклясться, он никогда не встречал прежде, но рядом с которым складывалось впечатление, будто они уже виделись или даже дружили очень, очень долго. Где-то не здесь, не в этом городе, и, возможно, не в этой жизни. — Вы не виноваты, — раздается под ухом голосок какой-то молоденькой медсестры, и Роб потерянно вздрагивает. — Вы привезли его в больницу так быстро, как только смогли. Хорошо еще, что соседка его обнаружила… таким. — Знаю, — он бросает отрывисто, совсем не вдумываясь в слова медсестры. — Берт, он… он хороший доктор и хороший человек. Был… хорошим человеком. Он не смог смириться с тем, что не справился. Тревожная сирена воет громче, будто вот-вот сорвется на хрип. Роб молча кивает и смотрит сквозь окно в палату на безмятежное лицо молодого мужчины. Тот как будто все еще спит — но видит новый сон. Наверное, счастливый и спокойный. Как яркий сон самого Роба, когда он обессилено задремал в приемном отделении больницы. Он шел в одиночестве через тихий туманный осенний парк. Ниже и ниже, к зеркальной глади озера, где кто-то очень важный назначил ему встречу. Возвращаться обратно слишком утомительно и долго, хотя Роб еще мог бы успеть добраться к шоссе до темноты…