Одно на двоих

Это был какой-то пиздец. Сукуна был так уверен, что люди никогда не станут настолько ебанутыми, что не допускал и мысли о том, что подобное реально когда-то может произойти. Он сейчас был даже не совсем уверен, с какими именно чувствами осознавал, что он их так недооценивал. Хотя, рассматривая это относительно ситуации, в которой Сукуна оказался, он бы сказал даже, «переоценивал». Людскую адекватность. Пятидесятиступенчатая печать. Кто вообще в здравом или даже нет уме мог сотворить такое заклинание просто ради того, чтобы удержать его. Даже не запечатать — чтобы заблокировать лишь потоки проклятой энергии и физические возможности, не затрагивая при этом инородную для этого человеческого тела сущность и её сознание. Если даже забыть о причинах, для этого требовался такой уровень мастерства и столько времени для создания и сотворения печати, к сумме которых даже Сукуна не мог отнестись так хладнокровно. Ему в этом деле помогало лишь одно. Понимание, для чего именно была придумана и наложена на него такая печать. И это, блять, просто поражало своим сумасшествием. Печать была наложена на его — а точнее этого человеческого мальчишки, — тело таким образом, чтобы полностью блокировать резкие движения конечностей. Сукуна их почти не ощущал — связанные над его головой руки наверняка уже давно затекли, и, судя по толстым зачарованным жгутам на каждой ноге, такие же точно обвивали и их, перетягивая кровоток. Видимо, мальчишку они все же решили убить, судя по такому объёму разрушительного воздействия на его тело. И ради чего? Ведь Сукуне это не причинит ровным счётом никакого вреда. Физического уж точно. Одежды на нём не было. Впрочем, как и никого вокруг. Облепленные печатями стены, от вида которых обычно ему было ни жарко, ни холодно, тусклый свет откуда-то снизу, по бокам от него. Он просто лежал в таком состоянии абсолютно голый, ещё раз анализируя, как вообще оказался в такой ситуации. Он не мог поменяться с рыжим сопляком обратно. И хотя с большой вероятностью в этот творящийся пиздец был замешан и он, Сукуна отчётливо ощущал, что и эта ебанутая печать была причиной внутреннего блока. И, скорее всего, это могло бы считаться пиком помешательства её сотворившего, если бы не одно «но». — Вау, наша спящая красавица пробудилась ото сна! Разрешишь пригласить тебя на мой скромный бал во дворце, мой Король? — звонкий голос разбивается эхом о стены: иррационально для окружающей обстановки. Если вокруг раскрыта даже пред-территория, Сукуну разберёт на искренний смех. Что ещё приподнесет ему этот вечер? — Этот наряд идёт тебе больше всего, не считаешь? Годжо Сатору. Ну конечно. Кто ещё из всех магов современности мог претендовать на такой уровень долбоебизма. Шаг. Ещё один. Пока шаман идёт к нему откуда-то сзади, Рёмен почти начинает скучать. Пробегается безразличным взглядом по интерьеру вокруг, на пробу двигает руками — намеренно или нет, жгут поддаётся, но не больше чем на пару сантиметров. На всё это он бы тут же забил с пониманием, что это всё ещё тело шестнадцатилетнего пацана, которое тут очень вряд ли собрались препарировать без цели и повода, так ещё и с такой полностью бесполезной в своей гениальной оригинальности для этого печатью, которая абсолютно не стоила всех потраченных на неё сил, будь у неё такое применение. Здесь смысл был в другом. И в чём, Сукуна понимал прекрасно, и от этого ему ничуть не становилось легче. Ибо это тело вдобавок ко всему было до отказа накачано афродизиаком. Тотальное, концентрированное сумасшествие. В чём-то подстать тебе самому, читалось на растянутых в обманчиво-беззаботную улыбочку бледных губах, представших перед безразличным взглядом двух пар алых глаз. — А ты, оказывается, претендуешь на звание самого худшего психически больного из людей, а, Сатору Годжо? — мягкие черты почти мальчишечьего лица, секунду назад ещё разглаженные в напуском спокойствии, заостряются так, что это выражение становится впору вставить в фильм ужасов. Алый взгляд вспыхивает в полутьме потусторонним огнём, высвечивая в отражении чужих глаз собственный звериный оскал. Будь в его распоряжении сейчас хотя бы толика проклятой энергии, и Сатору Годжо бы отшатнулся. — У тебя, как я вижу, уже последняя стадия. — Ты сегодня какой-то больно разговорчивый, не замечаешь? — чужое смазливое личико пропадает из поля зрения также быстро, как и появляется. Спокойствие в голосе непоколебимо и, возможно, даже подражающе-безразлично — если бы Сукуна почти кожей не чувствовал, каким напряжением дребезжит вокруг него чужая проклятая энергия, заключенная в тиски и печати. Расслабиться? О, попробуй, сильнейший. — Что-то не так? Годжо отходит, но с последней фразой снова оборачивается к нему, склонив набок голову. Сукуна это тоже не видит, но ему и не надо смотреть. Уже наскучило. — Дай подумать. Оу, — да ты просто бездарность, Сатору Годжо. Сукуне лень даже слушать, что дальше. — Неужели тебя беспокоят эти маленькие неудобства? Разгоряченное тело, взмокший лоб и ладони, жар на лице и почти ощутимая мелкая дрожь. Честно говоря, Сукуну не беспокоило ничего, а что до чужого тела, это уже было вне его интересов. И вне его диапазона восприятия — тоже. В какой момент в эту слабоумную голову вообще пришла мысль о том, что тысячелетнее проклятие— — Не стоит так много думать, Сукуна. Ты тратишь на это бессмысленное занятие слишком много энергии. Она тебе ещё понадобится, — Рёмен просто уверен, что Годжо Сатору не Годжо Сатору, если с каждым словом не будет елозить по всему пространству вокруг, выделывая петли своими хождениями около его лица. Но прерывается в своих мыслях не из-за этого. Вместе с последними произнесенными словами на испещренную татуировками грудь ложится чужая рука. И Сукуна замирает на выдохе, почти захлебываясь в этом бесполезном движении. Какого. Хуя? Годжо не делает больше ничего, лишь кладёт и задерживает руку на чужой груди, чувствуя, как расползаётся по лицу довольная донельзя улыбка. Сегодня играем по моим правилам, Король Проклятий. И это движение отзывается в чужом теле как взрыв. Сукуну прошивает электическим разрядом с головы до пят. Сколько, блять, вообще этот ёбнутый вкачал литров этого наркотического дерьма в его тело? — Ради… Ради чего вообще ты устроил весь этот цирк? — Сукуна просто не верит, что эти слова ему пришлось выдирать из собственной глотки вместе с воздухом, потерянным ещё где-то на вдохе. От прижатой к телу ладони расходятся внутри волны чужой проклятой энергии, которым он не может сейчас даже сопротивляться. Сатору Годжо? Он сотрёт его в порошок. Ему ничего не ответили — сделав вид, что слишком занят своим занятием, Годжо усмехнулся, глядя куда-то ниже уровня его лица. Его излюбленной повязки сейчас не видно даже на лбу, чистые небесные глаза отражают тусклый свет чуть ли не сильнее глаз Сукуны, и скорее всего это тоже своеобразная перестраховка. Сукуна думает, что с таким же успехом он мог напялить на себя до-мару и прочитать молитву Ками, прежде чем прийти сюда. — Как ощущения? И Рёмен клянётся сквозь зубы, что он свернёт ему шею, потому что ладонь на груди начинает движение вниз. Нарочно или, блять, да длинные пальцы лишний раз пересчитывают ребра, сползают набок и снова возвращаются к центру, останавливаясь на подобравшемся прессе. Сукуна контролирует дыхание. Годжо добавляет вторую руку. И рисует заклятие прямо на нём. Сукуна не понимает, как дёргается всем телом, когда ощущает, как залитая в него чужая проклятая энергия стягивается в одну точку и завязывает узел в нижней части живота. В отсутствии собственной она свободно проходит через всё его тело, и это чувствуется намного объёмнее и ярче, чем должно быть. И обжигающе больно, и мучительно сладко, постоянно меняясь в характере. — Ну что ж, а теперь, давай поиграем, мой Король. И Годжо убирает руки. Одну собирает в кулак, фиксируя точку контроля, разворачивается, снова уходит и пропадает на несколько секунд, возвращаясь обратно в комнату со стулом и какой-то чушью в руках, которую тут же прячет в карманы — от Сукуны ты не скроешь ничего и под ста пятьютесятью печатями. Проходит в дальний конец, с чем-то возится снова, как велит ему данное проклятьем определение, и… Разжимает кулак. Сукуна готовится к этому, но из глаз у него всё равно сыплются искры, затуманивая весь обзор. Где-то на краю концентрации он впечатывается затылком в стол, на котором лежит, и гортанно рычит, выплёвывая проклятья в сторону чужой затянутой в форму спины. Он всё ещё не даёт себе двигаться и наконец-то понимает, почему ему не затянули ни руки, ни ноги так, чтобы он был полностью обездвижен. Иначе будет не так унизительно, как может быть сейчас. Нетрудно догадаться, на что именно воздействует циркулирующая в нём проклятая энергия. — И что, блять, в этом весь смысл игры? Повозиться в песочнице? Великому Сатору Годжо так сильно захотелось поиграть в кубики, что он решил потратить на это целые полгода своей ничтожной жизни, — мальчишеская шея вывернулась под неестественным углом, давая всем двум парам глаз на лице смотреть прямо на Годжо, застывшего у дальней стены. — После стольких проёбов я наконец-то лежу перед тобой в таком виде, а ты так и будешь стоять там до конца и лишь наблюдать? Не смеши меня, ублюдок. Тебя не хватит и на пять минут. Когда его резко хватают за подбородок, выворачивая голову наверх, Сукуна даже не сопротивляется. Скаблится до зубовного скрежета, прекрасно видя, как играют на чужом лице желваки, и едва не заходится смехом, разжигая в чужих потемневших глазах холодный огонь. Годжо чувствует почти физически, как от жгучего алого взгляда, гуляющего по лицу, в венах закипает остывшая кровь и обращается убийственным ядом, находя свой выход где-то в подушечках пальцев, до опасного треска сжимающих хрупкую столешницу по бокам от чужой головы. Тотальное, концентрированное сумасшествие. Одно на двоих. — А тебя, я вижу, даже не надо готовить к этому, да, мой Король, — Годжо растягивает гласные ещё противнее, чем обычно, и даже в этой абсолютно привычной ему манере отчётливо слышится весь яд, что он пытается скрыть. Эти слова он почти выплёвывает в чужое лицо, искажённое в жуткой ухмылке, и обоим ясно как день, что игра в слова для них абсолютно бесполезна — каждый научен чужими правилами, каждый знает, что и когда говорить, и им бы впору молчать, но не в этом ли смысл. Ведь ни один из них не сможет остановиться. — А тебе требовалось на то особое приглашение? — две пары глаз двигаются в рассинхроне, фокусируясь на каждой отдельной детали чужого лица, и это выглядит ещё более жутко, чем раньше. Хищный блеск в них не даёт обмануться — Итадори не появится здесь ещё долго. У проклятья над ним полный контроль. — На то, чтобы калечить тело собственного ученика, оно тебе не требовалось. Так что такое? Годжо теряет концентрацию всего на секунду, забывая вовремя отвести взгляд, и вдруг проваливается куда-то за отливающую кровавым грань: горящие алым глаза смотрят ему в самую душу через блики бездонных зрачков, вскрывая все подготовленные заранее карты, и Годжо слишком поздно понимает, что это именно то, чего не должно было произойти. Сукуна смотрит с прищуром, кончик заклейменного татуировками языка скользит по губам и теряется за ровным рядом острых зубов. Секунда, две, три — и раскаленный воздух вокруг разрывает безудержный смех. Флеш-рояль, Сатору Годжо. Я вижу, тебе нравится играть. — Дай подумать, — копируют его интонации. — Оу. Блять, ну конечно. Чужой обжигающий взгляд с его глаз резко спускается вниз. — Да ты ведь настоящий кусок дерьма, Годжо Сатору. И не расскажешь, как давно у тебя на меня стоит? Кажется, треск ломающегося дерева глушит последние слова, но Сатору всё слышит. Кажется, на пальцах, вплетенных в короткие рыжие волосы, остаётся мелкая труха, когда он впечатывает проклятье затылком в жалобно скрипящий стол, слетающая вниз. — И что, даже не сделаешь вид, что это не так? Да ты просто жалок, «сильнейший», — не дожидаясь второго удара, продолжает проклятье. — Как думаешь, какое выражение лица будет у твоего сопляка, когда он узнает, что у его драгоценного учителя фетиш на подростков с менталкой проклятья? Я бы— Взрыв. На этот раз Сукуна не успевает вовремя среагировать, и непроизнесенные слова обращаются в горле в пригушенный всхлип, который тут же тонет под миллионом ругательств, которые он в ярости выплевывает в чужое лицо, все ещё застывшее в сантиметрах от его собственного. Не подчиняющиеся ему ноги на рефлексах с силой впечатываются в злополучный стол, уже трещащий от всех их действий по швам, и Сукуна даже не хочет знать что происходит с остальным его телом — сейчас, блять, ещё его. — Ублюдок. — Такой вид тебе больше к лицу, Король Проклятий, — слова звучат на грани слышимости где-то на границе роста волос, чужое ледяное дыхание опаляет шею и ухо, раскаленым железом впечатываясь куда-то на обратную сторону черепной коробки, и Сукуна хочет откусить шаману половину лица, но сраная бесконечность не даёт ему даже нормально повернуть головы. Он свернёт ему шею, когда выберется из этого блядского тела. Годжо снова уходит куда-то в противоположный конец помещения, чтобы почти сразу вернуться назад: в одной руке тот стул, который из-за Сукуны он до этого так и не донёс, а в другой повязка — кажется, та, которую он сам обычно носит. И это последнее, что удаётся увидеть Рёмену, ведь через мгновение она оказывается уже на нём. Твою мать. — Между небом и землёй ты самый ебанутый человек в мире, Сатору Годжо. — Сочту за комплимент. Без проклятой энергии и главного органа чувств всё вокруг стало ощущаться абсолютно по-другому. Бесячий голос, трение о кожу верёвок, даже собственное потяжелевшее дыхание стало казаться почти оглушительным. Гуляющая по напряженному телу инородная проклятая энергия, которую до этого Сукуне удавалось игнорировать, как будто тут же увеличилась в своём объёме в несколько раз. Рёмен понимал, что такое возможно, и сам не раз пользовался подобным приёмом раньше — но на себе никогда не испытывал. И даже пусть сейчас он в чужом теле, этот шаманский уебок наславу постарался, чтобы стереть эту границу практически подчистую. Терпеть это стоило нереальных усилий: от того, чтобы просто удержать тело неподвижным, в нем уже гудела каждая мышца, ибо изнутри Сукуну колотило так, что впору было бы сойти от такого с ума. Блядская проклятая техника блядского Годжо Сатору. Которую он освоил исключительно ради этого. Сукуна, кажется, никогда ещё не был настолько зол. — Угх… Блять, да ты гонишь, скотина. Неужели ты реально устроил это всё только для того, чтобы выебать меня? — даже и без того хриплый голос как будто с каждой секундой становилось контролировать всё труднее. Давно пересохшие губы уже, кажется, были искусаны до крови: Сукуна скорее сдохнет, чем позволит себе лишний раз открыть рот. — А что, — чужая рука вдруг обхватывает его за горло и сжимает до белых кругов перед глазами, перекрывая доступ кислороду. Другая ложится обратно на живот, в опасной близости к паху. Сукуна сжимает челюсть до зубовного скрежета. — Разве тебя что-то не устраивает? Рёмена? Например— Своё дикое возбуждение. С каждым новым действием этого озабоченного шамана Сукуне и правда становится всё сложнее понять, где проходит та грань между физическим и его собственным нарастающим сумасшествием. Бурлящая в венах ярость, искусственное возбуждение, предвкушение и какой-то присущий ему маниакальный интерес сливаются воедино в адский коктейль, когда с одной стороны ему хочется переломать Сатору Годжо на месте хребет, а с другой позволить этой сумасшедшей игре продолжаться — ведь, что бы дальше он с ним ни сделал, из них двоих в этом теле пострадает только один, и это будет точно не Король Проклятий. Холодные пальцы на животе одним слитным движением рисуют на нём новую печать. Через тело Сукуны как будто пропускают пару тысяч вольт электричества, отпуская самоконтроль куда-то погулять. — Я что тебе, чёртов полупроводник? — выдавливает он из себя через пару мгновений сквозь зубы, всё ещё клянясь запаять себе чёртов рот, и каждое слово больше походит на гортанный хрип, потому что чужие пальцы на шее с каждым словом сжимаются всё сильнее. Полный пиздец. Из всех частей тела не трясётся, наверное, только его голова, накрепко прижатая затылком к столу. Связанные над ним сверху руки прижимаются к ней по бокам, компенсируя воздействие, но получается настолько хреново, что Сукуна чувствует это даже с завязанными глазами. Как его вообще угораздило въебаться во всё это дерьмо. Ему ничего не отвечают — видимо, наслаждаются открывшимся видом. На следующий день пацан проснётся с двумя дырками на лбу от чужого пожирающего его сейчас с головы до ног взгляда. Годжо ещё с минуту, пока Сукуна пытается прийти в себя, вырисовывает на нем какие-то одному ему понятные каракули, и Рёмен уже даже не пытается разобрать их значение — ему не хватает ни сил, ни концентрации. Слух застилает звенящий белый шум, и он всё ещё почти не может дышать. — Ты… Просто больной. — Интересно, сколько ещё раз мне нужно это повторить, чтобы ты наконец заткнулся? Терпение Сукуны уже, кажется, трещит по всем оставшимся швам. — Заткнуться? — он щерится, как дикий зверь, и даже через повязку, Сукуна почти уверен, что находит чужие глаза, и это выглядит ещё пугающе, чем раньше. — И с чего бы мне— Взрыв. …но Годжо только этого и ждёт. И, главное, подбирает в его словах самый подходящий момент. Даже отнимает пережимающую глотку руку. Впервые Сукуна хочет откусить собственный язык. Его выкручивает под чужой рукой, как сломанную проклятую игрушку, и то, как звук собственного отпущенного голоса отскакивает от стен, врезаясь обратно в его голову, он слышит, такое чувство, в параллельной реальности. Ему кажется, или он кричал? — Ну, или так, — сначала свой, а теперь и чужой голос бьёт по барабанным перепонкам наотмашь, заставляя болезненно поморщиться; потеплевшее дыхание опаляет горящее огнём лицо в опасной близости к кровоточащим губам, на которые бесстрашно ложится чужой палец. Новая провокация. — Так даже лучше. Если Сукуна сейчас откроет рот, чтобы его нахуй отгрызть, он снова попадётся в ту же ловушку. И он, наконец, молчит, с бесконечным потоком проклятий в голове терпя чужие полностью обнаглевшие действия. Годжо времени зря не теряет: пальцы скользят по губам, скулам, по раскаленным наощупь линиям тату, — конечно, ведь он добрался до самого лакомого кусочка. Когда ещё ему будет позволено вот так обходиться с самим Королём Проклятий? Это простое осознание полностью туманит разум, вставляет похлеще любого наркотика. От адреналина кровь кипит так, будто они сидят на действующем вулкане. Да, Сукуна не ошибся — Сатору Годжо снесло крышу так, что в какой-то момент вместо холодных пальцев на своих огрубевших губах он почувствовал чужие, мягкие и еле тёплые. Простой, до дебилизма короткий поцелуй, скорее просто прикосновение губ, переросшее в укус — губы Итадори Юджи они сегодня решили полностью уничтожить. Прикусить губу, чувствуя во рту привкус старой крови, оттянуть назад, снова прикусить, теперь сильнее, разрывая кожу на новом месте. Наверное, Сукуне и самому это всё уже просто надоедает. Он наугад ловит локтями чужую голову, притягивая выше, обратно к себе, и втягивает Годжо в полноценный поцелуй. Они больно сталкиваются зубами, но проклятью только это и надо. Если он согласился на чужие правила, то заберёт от игры и то, что нужно ему. Кровь мешается со слюной, течёт по подбородку, и если даже для него это ощущается так, он бы посмотрел, что творится сейчас на чужом всегда до отвращения идеальном лице. Острые зубы легко прокусывают нежную кожу, и Сукуна с удовольствием отмечает, как шипит от того Годжо сквозь поцелуй. Сатору отвечает почти сразу, уверенно, почти агрессивно, но Сукуна чувствует, как тот напряжен. Сейчас его ведь куда проще лишить своего длинного языка. Рёмену слишком нравится эта мысль, чтобы давать ему повод расслабиться — уголки губ сами собой разъезжаются в стороны, принимая излюбенную им форму; пацан никогда не улыбается так, скорее даже не умеет, и от непривычной телу мимики уже начинает сводить болезненно скулы. Сукуна целуется просто охуенно, ещё лучше, чем Годжо себе представлял, и даже идеальный во всем сильнейший сейчас не может воспринять это как вызов, полностью плывя от накативших ощущений. Где-то на переферии сознания бьётся последняя беспокойная мысль о том, что ему всё ещё нельзя расслабляться, ведь с таким же успехом Годжо мог залезть в рот голодной акуле и надеяться, что ему не отгрызут голову в тот же момент — если такое сравнение ещё не будет слишком безобидным, — но реальность не давала ему ни единого шанса собрать себя воедино. Это, блять, стоило всех его гребаных усилий. Кажется, он уже почти точно решил, что повторит это ещё хотя бы раз. — Что, мой Король, — Годжо говорит слишком тихо, зато дышит шумно, загнано, будто только что пробежал марафон. Он всё ещё слишком близко к чужому лицу, до того, что Сукуна чувствует, как щекочут его лоб светлые волосы, но отстраняться не спешит, смакуя на языке вкус, наверное, самой большой авантюры за всю свою не слишком длинную жизнь. — Недотрах-таки штука серьёзная, да? Особенно, когда коротаешь свои и без того невесёлые дни в теле пубертатного подростка. — И кто тебе сказал, что когда я трахаюсь, то предпочитаю брать в зад? — Всё когда-то бывает в первый раз. — Ты, блять, ни за что не умрёшь быстрой смертью, шаманский выродок, так и зн— И снова по накатанной. Секунда, и перед глазами взрываются звёзды — Сукуна не может сделать даже вдох, потому что ему будто дают под дых, складывая напололам всё тело. Внизу живота всё ноет так сильно, что терпеть это становится почти невозможно: внутренности скручивает в болезненный узел, а по телу вверх и вниз от самого центра ползёт к лицу и ногам неконтролируемый жар, отдающийся уже где-то за стучащей в напряжённых висках кровью. Выбешивающее с каждой секундой всё сильнее тело просто жаждет чужих прикосновений, которые ему может дать сейчас только один человек — но как будто для Сукуны это большая проблема, подождать, пока действие наркотика сойдёт на нет, ничего с ним не делая. Черта с два он опустится до того, чтобы делать то, что от него хотят. — Знаешь, в мои планы не входило калечить тело своего ученика ещё сильнее, так что я всё равно не собираюсь сейчас делать с тобой ничего, что навредит ему, — чужие руки снова гуляют по напряжённому телу, мягкими, почти неосязамемыми касаниями проходясь по каждой мышце от плечей и до торса, но всё ещё предусмотрительно не опускаются ниже, и Годжо видит, с какой силой впиваются в чужие ладони короткие ногти — на руках Сукуны вздуваются вены, слишком заметно даже через тёмные метки на коже. Сукуна знает, что ему нужно, чтобы облегчить своё состояние. Боль. И Годжо Сатору… Может ему её дать. И — так же, как и он, — прекрасно знает об этом. Ведь это не какая-то особая наука, ему не нужны какие-то дополнительные подсказки, чтобы сложить два и два, чтобы считать это с чужих окровавленных искусанных губ или накрепко завязанных глаз, и на секунду Сукуна даже не знает, рад он этому или нет. Сатору Годжо сейчас, блять, слишком хорошо знает, что делает. И это бесит ровно настолько же, насколько вызывает интерес. Сколько ещё бесполезных абсолютно везде, кроме этой комнаты, трюков он изучил, чтобы показать ему? Сколько своего драгоценного времени потратил сильнейший шаман этой безнадёжной в своей простоте и скуке современности ради него одного? Проклятья, которого некогда страшилась вся Япония? Неужели, блять, поебаться с ним было первой мыслью, возникшей в этой извращенной белобрысой голове, когда он увидел или услышал о нём? Пока что Сукуна видел только такой ответ на этот вопрос. Да, Сатору Годжо был абсолютно поехавшим, поехавшим и бесстрашным, и это заставляло Сукуну, несмотря ни на что, всё сильнее втягиваться в происходящий с ним пиздец, эпицентром и катализатором которого был именно этот больной на всю голову. Но даже пусть так, он всё ещё не был настроен позволять делать с собой абсолютно всё, что захочется, кому бы то ни было. И даже это чёртов Сатору Годжо прекрасно понимает и потому до сих пор балансирует на этой тонкой грани его терпения, постепенно, с выдержкой охотника, загоняющего дикого зверя, расшатывая его, но не переступая последнюю, позволяя себе чуть меньше, чем Сукуна по-настоящему согласился бы терпеть. Усыпляя бдительность. И постепенно — всё больше наглея, пользуясь тем, какие условия для этого создал. То тут, то там обжигающе холодные касания чужих пальцев сначала почти неощутимы, а через секунду уже заставляют неконтролируемо дёрнуться в сторону в попытке уйти от них хоть куда-нибудь, и несмотря на то, что Сукуна почти насильно удерживает себя на месте, назло стараясь просто держать контроль, он уже почти не дышит — и даже если ему самому это нахуй не надо, в человеческом теле асфикция ощущается почти как пожар, выжигающий сухие глаза и лёгкие какофонией боли — отрезвляющей, но не настолько, чтобы избавить от чужих невыносимых касаний, от которых уже едва ли не выворачивает наизнанку. Если его сосуд потом всё это вспомнит — он умрет от стыда на том же месте, и Сукуне от понимания этого ничуть не легче. И наверняка тоже специально, Сатору над ним абсолютно затихиает, не давая отвлечься на разговор с собой, даже когда Сукуна снова начинает действовать ему на нервы: он в ответ лишь вливает в него новый жгучий поток проклятой энергии, закручивая с другими в мучительную спираль, выделывающую кульбиты под его кожей где-то в районе низа напряжённого до боли живота, — и это всё, особенно вкупе с этой проклятой повязкой на его глазах, натягивает что-то внутри Сукуны так сильно, чтобы это стало слишком легко оборвать. И в какой-то момент остатков его концентрации, полностью ушедшей в уже болезненно красное от напряжения, доведенное до края тело, хватает только на то, чтобы запоздало признать, насколько же блядски продуманной на самом деле была эта сумасшедшая игра. Сукуна готов был поклясться, что так, как здесь, Годжо никогда не выложится даже в смертельном бою. И это полностью сносит крышу. Сукуна не может сказать даже самому себе, сколько точно он продержался: время скачет подо тьмой сомкнутых век вперёд-назад, замедляясь и разгоняясь в такт чужим действиям, взрывающим перед глазами мириады фейерверков секунду за секундой. К его взмокшему лбу и вздернутым наверх сведенным рукам липнут взъерошенные волосы, прохладный воздух вокруг гоняет мурашки по скорее всего давно пошедшей красными пятнами коже, а тяжёлое дыхание, про которое он то и дело забывает, отзывается в горле сдавленным хрипом, который Сукуна уже почти не глушит, сосредоточившись на всем остальном — лишь стискивает крепко челюсть, до того, что сводит скулы, и выжимает из подконтрольного тела все силы, чтобы сдержать его в узде. Но их уже давно не хватает, Годжо прекрасно видит это, но не может удержаться от того, чтобы не проверить ещё раз: и впивается с резким рывком в чужую ключицу зубами, с удовлетворением слушая, как трещат над головой от натяжения зачарованные жгуты и замирает на секунду чужое дыхание, пытаясь не захлебнуться на вдохе. — Ублюдок, — рычат ему куда-то в затылок, пока Годжо зализывает свежую метку, прицеливаясь для следующей. Единственное, что его расстраивает, так это то, что ему пока не особо понятно, куда лучше двигаться — вверх или вниз, чтобы выбить максимум из того, что Сукуна может ему показать. Укус на ключице выходит неглубоким, крови на свежих следах от зубов выступает мало, но на юношеской коже он выделяется слишком ярко, наверняка до сих пор ноя, перетягивая внимание с того, что он творил с чужим телом руками. «Пора менять правила», думает Сатору. И вместе с новым укусом — ниже, там, где кожа легче поддаётся зубам, — наконец кладёт руку на чужой перепачканный в предэякулянте член. Сукуна утробно рычит, но вкупе с надорванным голосом из его горла вырывается что-то похожее скорее на исступленное шипение, чем на полноценный рык, и Годжо пожирает его глазами в тот момент, когда всё ещё дезориентированный в его повязке, он запрокидывает голову назад, пропустив волну дрожи, взметнувшуюся вверх по позвоничнику от чужого касания, и осыпает его новыми проклятьями, значение которых Сатору пропускает мимо ушей: он весь растворен в чужой дрожи, передающейся ему через подушечки пальцев, и в оглушительном хрипе разъяренного голоса — доказательстве чужой беспомощности. Ему хочется застыть в этом ощущении навеки и усилить его тоже хочется, и потому он продолжает то, что начал, пока Сукуна считает звезды перед распахнувшимися против воли глазами. И даже если всё то, что он ощущает сейчас — искусственно, насильно впихнуто в его тело, насильно превращено в этот чёртов пожар и смещено к точке невозврата, Сукуна ощущает всё это слишком натурально и, блять, абсолютно ничего не может с этим поделать: только мириться с чужой блядской рукой на своём налитом кровью члене, прикосновения к которому уже почти болезненны. Годжо не торопится смыкать на нем свои пальцы, сначала просто водя большим по головке и оттягивая крайнюю плоть, размазывая по руке вязкую смазку, то убирая её назад, то снова возвращая на место, что, Сукуна думает, почти наверняка просто забывает о том, чтобы разукрашивать его тело новыми метками, полностью поглощенный меняющимся выражением его лица. Он все ещё продолжает играть — с ним и с его натянутыми, как струны, нервами, грозящими оборваться уже с любым неосторожным дуновением ветра. Его чёртово персональное достижение. — Смотри, не ослепни, кусок шаманского дерьма, — слова давались с таким трудом, как будто он нахрен разучился говорить. Они распадались ещё где-то на самом корне языка, и Сукуне приходилось хватать ртом спертый воздух, чтобы заставить его хоть немного ворочаться. — Я твои глаза должен буду вырвать из глазниц… Самостоятельно. Ухмылка тронула всё ещё перепачканные в чужой крови губы, незаметно расползаясь по лицу всё шире — на манер чужой, сейчас спрятанной где-то в воспаленном сознании обезоруженного проклятья. Да… Сатору однозначно нравилось. Вот так. — Буду ждать с нетерпением, мой Король, — отзывается Годжо, так, чтобы его обращение снова отскочило эхом от стен, и наблюдает, как вздуваются на чужих руках от этого тёмные вены. И именно в тот момент, когда все его пальцы смыкаются на чужом члене и влитая в тело проклятая энергия снова приходит в движение, в Сукуне надрывается всё то, что он доводил. Сукуна, наверно, в первый и последний раз радуется, что его исказившееся от захлестнувшего жара лицо всё ещё скрывает злополучная маска, охраняя от пары ненавистных бездонных глаз, сейчас наверняка всё ещё пожирающих его всего с ног до головы. Под повязкой глаза неумолимо закатываются за веки, и из горла все же вырывается сдавленный, приглушенный стон — разбитое тело, наконец, трясёт так, что Сукуна больше не может с ним справиться, и он остаётся один на один со своим поражением, не видя, но чувствуя, как по расчерченному татуировками животу снова блуждает чужая еле тёплая рука, собирая его вязкое семя. А через секунду всё проваливается в темноту, и так резко, как будто его, наоборот, вытягивают на поверхность с другой стороны. И последним, что слышит Сукуна, становится чужое издевательское пожелание отдохнуть, вторящее эху, отскочившему от стен.

***

И Сукуна почти сразу понимает, для чего это было сделано. Просыпается он там же, на том же столе — вернее, его просто выдирают обратно в реальность. Он всё ещё не улавливает, что именно делает с его сознанием Сатору Годжо, но это наверняка либо часть печати, либо опять гребаный персональный приём, от осознания которого его хочется размазать по ближайшей стене втрое сильнее, чем обычно. Тем не менее, приходит в себя Сукуна сейчас куда медленнее, чем в прошлый раз. Взгляд застилает пелена, которую стряхнуть удаётся ему только спустя несколько долгих секунд, но после этого на его органы чувств как будто разом обрушают весь мир, без предупреждения — Сукуну мутит от нахлынувших ощущений, которые как будто ещё хуже, чем были до того, как его отключили; он, ещё не успев даже толком вспомнить, что ему нужно дышать, тут же теряет над этим весь контроль и судорожно хватает ртом воздух, в бешенстве метнувшись потемневшими от гнева глазами к расплывающемуся в плотоядной ухмылке шаману. Как будто, блять, у него есть сомнения в том, что это сделано абсолютно специально. Снова. На нём больше нет чужой ублюдской повязки, которая с каждой секундой бесила его едва ли не больше своего обладателя, и Сукуне теперь ничего не мешает выжигать на дне чужого прикованного к нему взгляда лишние цвета — и даже если Годжо абсолютно не боится его, то через раз всё равно отводит глаза, не имея в планах попадаться на один приём дважды. С проклятой энергией или нет, перед ним всё ещё Король Проклятий. — Как спалось, принцесса? — вместо ответа на чужой витающий в воздухе вопрос нараспев тянет Сатору, склоняясь над ним так низко, что разгоряченное дыхание опаляет перекошенное гневом лицо. Годжо тянется к ему снова с другого места относительно того, где он стоял изначально: подхватив его всё ещё намертво перетянутые верёвками на голенях ноги под колени, он шире разводит их в стороны, одновременно притягивая Сукуну ещё ближе к себе, и он, наконец, замечает, что же блять ещё во всем этом было не так, ведь вместе с этим действием его ушей достигает приглушенный звук шлепка кожи о кожу, снова отраженный, кажется, даже от стен. Твою же ж мать. Сумасшедшая улыбка растягивается на чужом лице едва ли не до ушей. Годжо ловит каждую эмоцию, появляющуюся на чужом лице, так, будто от этого мгновения зависит вся его жизнь, и запечетлевает где-то внутри своего безумного хаоса мыслей, зарекаясь никогда не забыть. У Сукуны же просто не хватает на всё это приличных слов. Любые мысли выбивают из головы только две, как два полюса, к которым стягивается всё остальное: то, что творится с его телом, и то, что переполняет сейчас всё его нечеловеческое существо. Сукуна взведён до предела, снова, блять, снова, и сейчас он даже не думает от том, от чего именно больше: бушующей в нём диким огнём ярости или пошедшего на новый виток возбуждения, выламывающего кости. Сатору Годжо так просто ни за что не умрёт. И ему отвечают самым отвратительным в мире голосом, насквозь пропитанным чувством абсолютного превосходства — Сукуне хочется голыми руками разодрать ему чёртову глотку. — Мне не хотелось долго возиться с тем, чтобы тебя растянуть, поэтому я просто ненадолго «отключил» тебя, чтобы полегче решить эту небольшую проблему, — с каждым словом Годжо издевательски медленно покачивает бёдрами, всё также обхватывая руками его уже почти гудящие от напряжения ноги, и смазка с оглушительным хлюпанием переливается у него внутри. — Ты же не сможешь теперь так легко оттяпать мне член своей задницей, правда? И, кажется, Годжо даже лишний раз не думает над тем, чтобы дождаться чужого ответа: глазами пожирает место их соединения и тут же делает пробный толчок, опустошая голову — свою или чужую, слишком тяжёлый сейчас вопрос. Скорее, обе, потому что даже у него самого тяжёлый выдох скатывается в полустон, когда он вгоняет член до упора, смотря за тем, как рассыпаются по буквам на татуированном языке едва сложившиеся фразы. Ребра вдруг взрываются тупой болью с одной стороны, и Сатору запоздало ловит рукой впечатавшееся в него чужое колено, фиксируя от себя в стороне. Следующим, на что тратит, кажется, почти вечность Сукуна, становится его тело, неумолимо отзывающееся на любые чужие действия. С момента пробуждения в нем сил не становится больше ни на грамм, и всё, что осталось, он всё равно тратит на сопротивление себе самому. С каждой секундой просто существовать становится только невыносимей: каждую кость в теле нещадно ломит, а вокруг натурально раскаляется воздух, скатываясь по горлу обжигающе сухим комком. — Сатору Годжо!.. — не в такт чужим движениям, слова вылетают изо рта с хриплым надрывом, Сукуна изо всех сил мотает головой, пытаясь хоть как-то вернуть себя на поверхность; пошедшее красными пятнами тело уже буквально трясёт, и он не понимает, как вообще можно заставить его успокоиться. Очередной толчок выбивает из пережатого горла сдавленный хрип, и вздернутый к потолку взгляд снова теряет весь фокус. — Я… Блять! Убью тебя первым из всех— — Какая честь, — раздаётся откуда-то сверху. Годжо катает слова на языке, будто любимое лакомство, и вслед за этим, Сукуна чувствует, также отвратительно медленно переливается внутри его проклятая энергия, впитывая всё новые потоки и разливаясь по венам жгучим огнём. «Да ты бы видел себя, мой Король», читается в бездонных глазах абсолютно недвусмысленно — потому что для Годжо любой смысл уже почти изчез. Он ходит по ахуенно тонкому льду, ощущая, как неумолимо едет собственная крыша: его терпения хватает с трудом просто на то, чтобы держать закрытым рот, не перебирая в бреду все известные ему тупые фразочки, которые сто процентов выбесят Сукуну так сильно, что это оторвёт его от самого главного. Ну конечно. От своего унижения, думает тот. Сукуна даже не хочет знать, сколько по времени это продолжается: боль мешается со жгучим удовольствием, которое током поднимается по воспаленным нервам и бьёт в голову одним сумасшедшим ощущением должного абсолютного вымысла и одновременно с этим полной реальности происходящего, и без того сбоящие органы чувств добивает в нём чужая рука на точке пульса, вдруг взметнувшаяся туда и пережавшая горло так, что из алых глаз почти взаправду посыпались искры — и даже если скорее от неожиданности, чем от эффекта… Сукуне хватает, чтобы снова провалиться за грань. И Годжо готов вытащить его из-за неё снова.