***
Улицы Лондона продувал промозглый ветер. Опустившаяся на город пыльно-синяя дымка нежно укрыла и мирно спящих граждан, и гулящих пьяниц, и весь преступный сброд, надеявшийся скрыться от глаз закона в заботливых объятиях ночи. Фонари – электрические звезды современности – разгоняли тьму ночи, правда абы как, столбами, оставляя множество темных улочек хранить свои секреты. От Эдварда Хайда, известного на весь Лондон негодяя, тянуло перегаром. Его клыкастая улыбка растянулась от уха до уха. Чего же он был так весел? Алкоголь, учиненный беспорядок и восторг безнаказанности. Жизнь его была полна удовольствий, и Хайд лишь в редких случаях мог отказать своему гедонизму, только лишь во имя еще бо́льшего удовольствия в дальнейшем. И нынешняя ночь была лишь очередным праздником безнаказанности и неудержимой страсти творить зло. Праздником, который он праздновал от всей души каждый раз. Нетрезвость ума его, что переполнен был мыслями о том, как же скрасить свой день еще чем-то гадким, привела его в ловушку. Он заметил патрулирующего полицейского не сразу, только когда тот его уже успел заметить... А такую на редкость мерзкую рожу было невозможно не узнать. Инспектор все скучал, не имея никакого дельного занятия на время патрулирования, – он подменял сегодня товарища по службе – как вдруг услышал стук каблуков по мощеной улице. Каблук звонкий, шаги короткие, но не женские, ноги идущего будто слегка заплетались... "Пьяница небось", – подумалось инспектору, и тот выглянул на соседнюю улицу, откуда эхом до чуткого слуха полицейского доносились шаги. А оказалось нет, даже куда лучше, чем просто пьяница... Разгоряченный алкоголем, вращая трость в руках, словно и не для ходьбы она ему была нужна, по улице плелся обладатель самых мерзких души и лица на весь Лондон – никто иной, как Эдвард Хайд. Инспектор Ньюкомен встречал его пару раз и лично, тот все бежал от него прочь, чудом все-таки сбегая, как трусливый воришка. Что-то в Хайде инспектору казалось странным, и даже не его внешность, голос, манеры, что создавали сильный диссонанс, словно бы невидимое уродство его души просачивалось сквозь физическую оболочку, порой манерно, неестественно притворяющуюся джентльменом, нет, что-то неестественное было во всем его существе: и в его гневе, в его издевках, в насмешках, в кривой, жуткой улыбке, в голосе, что часто звучал с надрывами, в его телодвижениях... В любом случае, это его шанс. Роберту было плевать на жуткое впечатление, что производил Хайд, на тревогу, бьющуюся где-то глубоко внутри его груди, вызываемую одним его видом, в дорогой одежде и с ужасным беспорядком, словно его кошки драли, на голове. Для инспектора ничего важнее долга и закона не было. Следовательно его умозаключениям относительно себя, он есть инструмент закона и государства, деталь, кою сама королева использовала для строения великой державы. Небольшой детали общего механизма страны не может быть страшно, жалко, деталь имеет лишь предназначение, и ее долг – это предназначение строго исполнять. Все остальное – бред, не имевший причины занимать бесценное время. Он без опаски вышел к Хайду навстречу, и когда тот его заметил, между ними было слишком маленькое расстояние, чтобы для побега Эдвард умело смог пользоваться только знанием улиц Лондона и хитростью. Всего пара метров разделяла их. Странный, смешной силуэт блюстителя порядка прервал счастье Эдварда, за что тот обозлился на того ужасно. – Мистер Хайд, доброй ночи, – Ньюкомен махнул Эдварду рукой, призывая остановиться. – Что вы здесь делаете? – Я? – лицо Хайда скривилось в выражении явного раздражения, пытающегося хоть как-то скрыться. – А мне уже гулять нельзя? – С тех пор, как вы без зазрений совести устраиваете беспорядки по всему Лондону, нет, – Роберт подошел к тому вплотную и смерил строгим взглядом сверху вниз, – Я должен вас арестовать так-то. Если вы вдруг не знали, – слова его явно были язвительными, хотя голос звучал все также серьезно. – Сопротивление лишь усугубит ваше положение. Обойдетесь без наручников? – Ага, – Эдвард цыкнул, но в тот же момент его лицо осветила хитрая ухмылка, – Без вашей помощи обойдусь! – он со всей силы толкнул инспектора в сторону, рассчитывая на то, что тот упадет, и сорвался с места. Но, к сожалению, Ньюкомен был устойчивее, так что, сильно отшатнувшись вместо падения, тут же рванулся за ним. – Именем закона приказываю вам остановиться! – инспектор преследовал Хайда не отставая. У Эдварда было мало шансов: Роберт выше, соответственно размах его шага больше, и выносливее – так что он того, скорее всего, возьмет на износ, гонять будет до победного. С этим определенно надо что-то делать. Времени на соображения нет, Хайд в весьма невыгодном положении, и, бегая с такой скоростью, хватит его вовсе не надолго. Знал Лондон он просто отлично, и это сыграло ему на руку. План должен был сработать... Петляя между улицами, Эдвард вывел своего преследователя в тупик. Он остановился в шаге от стены, чуть ли не поцеловавшись с ней, и тут же развернулся, наблюдая инспектора, остановившегося перед ним. Хайда потряхивала тяжелая одышка – он жадно и судорожно глотал воздух ртом. Ньюкомен подбежал к тому вплотную и прижал того к стене. Глупец думал, что именно он здесь в выгодном положении... – Руки за спину, ко мне затылком. Живо. – процедил Роберт сквозь зубы. Он-то выдохся значительно меньше Эдварда. Он вырвал из рук Эдварда трость и откинул ее подальше, а затем откуда-то из-под плаща достал пару наручников, одной рукой оперевшись на стену. – Ага, конечно. – в полутьме переулка, в который Хайд завел своего преследователя, сверкнуло острое лезвие... Эдвард воткнул лезвие складного ножа куда-то в бок инспектора. К сожалению, лезвие было не очень длинным, да и амплитуда удара была почти никакая, так что лезвие вошло не глубоко, но Хайд слегка потянул нож вверх и тут же вытащил, рассчитывая, что кровотечение остановит инспектора. Если честно, сейчас его вовсе не привлекала перспектива убить слугу порядка, всего-то задержать его и удрать куда подальше... Пока что. Ньюкомен резко, болезненно втянул воздух сквозь зубы, сдерживая крик, и тут же перехватил запястье Эдварда, пережимая его со всей силы, будто только удвоевшейся от боли. Наручники со звоном упали на землю. Инспектор настолько сильно сжал запястье Хайда, что тот невольно зашипел от боли, но нож так и не выронил. Это его шанс! Он, замахнувшись ногой повыше, настолько сильно, насколько смог, пнул Ньюкомена по бедру, и как только тот отшатнулся и снова болезненно зашипел, пнул его снова, и снова высоко, ногой пытаясь достать до раненого низа живота. И все-таки Роберт оступился и полетел на землю. Он сразу попытался встать, но чертова рана, окрасившая серую ткань униформы вокруг в грязный красный, снова кольнула его так, что ему пришлось сжать зубы, лишь бы не закричать или не застонать. Тем временем Эдвард подобрал наручники и перехватил нож поудобнее. И тут его пьяный разум пронзила мысль... Он еще не наигрался... Его лицо вновь исказила улыбка, теперь наглая, самоуверенная и невероятно жестокая. Он чуть ли не изголодавшимся взглядом сверлил инспектора. Он преодолел расстояние между ними в пару шагов и наступил на рану Ньюкомена, которую тот зажимал рукой, пытаясь остановить кровь. Хайд специально надавил посильнее, и радость в его глазах заискрилась лишь сильнее, стоило ему увидеть корчащееся в муке лицо ненавистного легавого. По всему его телу растекалось невиданное веселье, словно тело его изнутри задрожало в предвкушении, он еле держался, чтобы не рассмеяться от души. – Как тебе, ментовская дрянь, нравится? Нравится? – его голос надрывался в безудержном наслаждении, – Отвечай, сукин сын! Нравится тебе?! – он уже практически переходил на крик. Но инспектор молчал. Видимо, если откроет рот, то закричит сам. Эдвард его ничуть не жалел, наоборот даже, давил лишь сильнее, двигая ногой в разные стороны, сильнее разрывая кожу. – Не молчи! Сука! Не молчи, дрянь! – лицо Хайда исказила злоба. Ему явно не нравилось то, что Ньюкомен не хотел играть по его правилам. Он нагнулся к Роберту и приставил лезвие ножа к его горлу, – Рот открыл! Или я сейчас его сам открою! – он, шипя сквозь зубы, что больше напоминало звериное рычание, нежели человеческую речь, поднес нож к уголку губ теперь уже жертвы. Роберт смерил его настолько холодным взглядом, что Эдвард невольно лишь шире распахнул глаза, почувствовав эту ненависть чуть ли не физически. Инспектор сквозь зубы процедил: – Убери ногу. Но Хайд даже и не думал того слушать. Он разогнулся и грубыми пинками перевернул Ньюкомена на живот. – Руки за спину, господин полицейский, – язвительно чуть ли не пропел Эдвард. Он опустился на колени возле инспектора и снова приставил нож к его горлу. – Давай-давай. Роберт все же убрал руки с живота и завел их за спину. Сложно описать, что происходило в его голове. В один момент обрушилось все. Скорее всего он не останется в живых, а если и останется, то искалеченным уж точно. Судя по тому, что Хайд сковывал его запястья наручниками, он собирался развлечься как следует... Эдвард сжал запястья Ньюкомена в одной руке, пока второй он полез по карманам инспектора, ища ключ от наручников. Наконец он сомкнул железные браслеты вокруг запястий Роберта, и тут его взгляд упал на его руки. Правая его ладонь была полностью залита кровью. К сожалению, он сжал ее в кулак. Хайд пару секунд пялился на нее, после чего ножом стал размыкать кулак. Тот поддался только после того, как пара пальцев была порезана поперек фаланг, может и не до кости, но боль это причиняло безусловно. И даже тогда рука Ньюкомена еле поддалась. Эдвард уставился на раскрытую ладонь, залитую кровью, и, недолго думая, провел по ней пальцем. Затем он ее слизал... и это его не остановило. Он взял целую ладонь и стал ее вылизывать, пока та не оказалась почти чистой. Он провел влажным длинным языком по порезам на пальцах и отвел ладонь подальше от своего лица. Хайд глянул на Роберта, что даже и забыл о боли, настолько глубоко подобные действия ввели его в замешательство. И Эдвард снова кровожадно улыбнулся. Вкус чужой крови лишь сильнее его развеселил и раззадорил. – Я бы высосал из тебя всю кровь. – промурчал тот, наклонившись ближе к уху инспектора. Тот лишь хмурился и сжимал зубы сильнее, так, что уже ныла челюсть. Было не столько страшно, сколько... очень тревожно. Беспокойный разум Роберта старался как можно скорее найти выход, хотя было очевидно, что Хайд его не отпустит. Но успокоиться он не мог никак – лучше так, чем бояться и плакать. Хайд тем временем стянул каску инспектора и отшвырнул ее в сторону. Он схватил того за волосы и приподнял голову Ньюкомена поближе к своему лицу. Он повернул того лицом к себе и сощурил глаза, разглядывая лицо Роберта. Глядя ему в лицо, Эдвард осознал, что желание его унизить представителя закона сместилось конкретно на этого. Он ему даже как-то завидовал – инспектор был весьма симпатичным, пускай и лицо его производило впечатление вечно недовольного, всяко лучше, чем перманентное отвращение на пустом месте, что возникало при взгляде на Хайда. Он это знал и злился, злился, что никто не видит ни его красоты, ни его величия... Ибо в своем мире Эдвард мог все. И сломать эту красоту лица Ньюкомена... Но что-то в нем снова в миг переменилось. Вместо того, чтобы впечатать того лицом в землю, Хайд остановился на пол пути. Он снова уставился на лицо Роберта, на его тонкие, слегка покрасневшие от укусов губы. Видимо, нервы у легавого отнюдь не стальные, как он хотел, чтобы все думали. И эти глаза... Плевать на цвет, форму, характерную манеру взгляда – он просто хотел видеть их залитыми слезами. Эту недовольную морду, что и сейчас хмурится и кривится, вместо того, чтобы замереть в страхе, эту отвратительно красивую морду такой отчаянной и разбитой, что он будет умолять поскорее прикончить его... Да, разбить, разбить вдребезги его честь, да так, что он не снесет унижения. – Развернись. На спину. – скомандовал Эдвард, все еще держа инспектора за волосы. Тот же не бросал сопротивляться. Ни движения не сделал, лишь наоборот в ответ уставился на Хайда каким-то мутным, но точно полным ненависти взглядом. Эдварду такая дерзость не нравилась, ему наоборот нужен был его страх, его ужас! Он схватил Ньюкомена за плечи и сам того развернул на спину. После он подтащил его тело ближе к стене и опер его голову и плечи о стену. Сам же Хайд залез тому на грудь. Роберту это явно не понравилось, и, приподнимая корпус, опираясь на ноги, он попытался спихнуть Эдварда. – Не дергайся, тварь! – прорычал Хайд. – А то ноги тебе в обратную сторону сломаю, понял? Но этой угрозы было недостаточно для Ньюкомена, чтобы перестать бороться. Борьба была делом чести. Подчиниться – все равно, что продать и душу, и тело за страх. Даже еще хуже – продать свою верность родине и закону. Как слуга закона он был обязан бороться с угрозой порядку до конца. Колени ему наверняка вправят, если он вообще отсюда живым выберется. Да и если нет, лучше умереть несогласным, чем позволить сотворить с собой что-то ужасное и закончить соответствующе. Однако Эдвард не трепался попросту. Он сам слез с груди Роберта и сел возле его ног. Одной своей ногой прижимая бедро Ньюкомена к земле, он обхватил его ногу обеими руками, да покрепче, чтобы сдерживать сопротивление, и резко дернул. Инспектор шумно втянул воздух сквозь плотно сжатые зубы, едва сдержав болезненный стон, на его глазах невольно выступили слезы. Это лишь сильнее раззадорило Хайда. Он почувствовал себя действительно великим, могущественным даже... Перебитый полицейский действительно не мог сейчас сделать ничего, чтобы его остановить. Эдвард снова залез Ньюкомену на грудь и снова схватил его за волосы. Он, играясь ножом в другой руке, опять разглядывал его лицо, его глаза, поблескивающие в слезах боли. Мусорок-то не железный. Совсем не железный. Он провел пальцем по сухим и искусанным губам Роберта, а затем и захотел протиснуться сквозь них, но уткнулся в плотно сжатые зубы. – Рот открой, а то тебе рожу раскромсаю. – и вновь с мерзкой улыбкой на губах говорил Хайд. Ньюкомен пару секунд подумал... Эдвард все равно это сделает. Зачем бы там это ему не было нужно. Он перестал так сильно сжимать зубы – легкого движения руки было достаточно, чтобы разомкнуть его челюсти и увидеть и язык, и сами зубы, и всю ротовую полость. Хайд какое-то время просто щупал его рот изнутри, пока лезвие его ножа, перехваченного не самым удобным для Роберта образом, оставляло неглубокие царапины на уголках его губ. Язык, все белые тридцать два зуба, гладкая и приятная на ощупь обратная сторона щек, и сама глотка, куда уже пальцы Эдварда не могли пролезть. Почему-то это жутко возбуждало. Как инспектор ему подчинился, позволил аж руками залезть ему в рот... Мягкий, влажный, еще теплый... Он – беспомощный червяк, жалкое ничтожество. Его испепеляющий взгляд – детский лепет. Эдвард Хайд – истинный хозяин этого тела. И он заставит это тело, эту триклятую душу погрязть в агонии. Он вытащил руку из чужого рта и отпустил его волосы, позволив голове Роберта стукнуться о стену. Хайд сначала расстегнул серый плащ Ньюкомена, отшвырнул его в сторону, затем стал расстегивать воротник его формы, его нижнюю рубашку... Белая, никогда не загоравшая шея казалась такой беззащитной в его руках... Ее он точно испортит. Затем, когда его жертва была готова для дальнейших надругательств, Эдвард расстегнул и свое пальто. Пока он копошился с брюками, Ньюкомен воскликнул, не сдержав удивления: – Ты что, урод, удумал?! Хайд смерил его взглядом, полным ненависти. – Будешь орать – нож тебе запихну по гланды. Будешь кусаться – выбью тебе все зубы. И язык отрежу. Проинструктировав Роберта весьма убедительно, Эдвард, приставив нож к его обнаженной шее, приспустил нижнее белье и приставил к его лицу уже свой детородный орган. – Открой рот. – лицо его вновь исказила жуткая улыбка. Он в предвкушении изнутри прямо дрожал. Заставить полицейского сосать член, конечно, его самое главное достижение. Особенно такого мерзкого, принципиального мента. Но Ньюкомен, в этот раз действительно с ужасом, но все еще хмурясь так, словно злился, уставился на орган перед собой. Он плотно стиснул губы. Вопросов множество, но задавать их нет смысла – это Эдвард Хайд, и он оказался еще большим уродом, чем его считают. – Я сказал рот открыл, сын шлюхи! – тонкая кожа легко поддалась нажатию, и кровь выступила под лезвием ножа. Каждую секунду, что губы Роберта оставались плотно сомкнуты, лезвие входило чуть глубже. Вместе с болью, в голове Ньюкомена впервые родился страх за свою жизнь. Почему-то с ножом у горла так не хотелось умирать... Пускай ему и не хотелось вовсе принимать никаких органов в рот, этот псих же наверняка все равно это сделает... Он мог и раньше убить инспектора, сейчас ему нужно именно это, и лезвие его не войдет глубже, он просто вставит нож ему между зубов и как ключом будет поворачивать, или разрежет ему щеки... Сквозь невероятное "не хочу" и еще больший страх, отвращение , губы Роберта приоткрылись... Маленького жеста было достаточно, чтобы Хайд взял остальное силой. Он потянул нижнюю челюсть своей жертвы вниз и вогнал свой член сразу поглубже. Контраст холодного ночного воздуха и теплой, мягкой среды чужого рта принес массу удовольствия, и Эдвард не только заулыбался еще шире, но и захихикал, наслаждаясь не только ртом ненавистного мусора, но и самой мыслью, самой ситуацией, которой он был господин. Пару поступательных движений глубже – он смеется громче, забываясь в удовольствии. Ньюкомену было трудно дышать, было отвратительно мерзко, больно, обидно. Сложно описать, насколько глубоко его душа погрузилась в отчаянье. Нет, нет, лучше бы он умер. Лучше бы Хайд убил его на месте. Но ведь он того и желает – желает видеть отчаянье своего врага, желает видеть его слезы. И, как бы то иронично не звучало, Роберт глотал слезы, лишь бы не дать этому психу того, чего он так жаждет, лишь бы не подчиняться ему полностью, не подчиняться ему до последнего. Эдвард не разглядел желаемого в лице Ньюкомена. Не услышал, как треснула его честь, пускай она была не просто запятнана, а уничтожена, заклеймена до самого конца. Он не узнал в жертве того, чего хотел, что привело его в ярость, в еще бо́льшее желание уничтожить, растоптать его. Движение за движением, он старался толкаться грубо, резко, глубоко, не соблюдая никакого ритма, не давая Роберту привыкнуть, но это все равно не вызывало желанных слез, не вызывало желанного взгляда, что бы кричал: "Прошу, лучше убей!". Что-то все равно было не настолько плохо, чтобы его сломить... Хайд вспомнил про нож, что все еще сжимал в руке, и идея пришла сама собой. Он вновь приставил его к горлу, наобум, вроде сильно ближе к центру, чем должна быть сонная артерия, и нанес еще порез. Он почти полностью вытащил член из чужого рта, отставив внутри только головку, и, одной рукой собрав выступившую кровь с обоих порезов, смазал ей ствол. Эдварду безумно нравилась эта идея, он за волосы потянул голову Ньюкомена, проталкивая себя ему по самые гланды, оставляя у него во рту его же кровь, вперемешку с предэякулятом самого Хайда. И весь акт заиграл по-новому: Эдвард с огромным наслаждением резал Роберта и его кровью смазывал свой орган, вставляя глубоко и резко из раза в раз. Наконец излившись в Ньюкомену в глотку, с безумной улыбкой застонав от удовольствия, Хайд взглянул на инспектора. Тот был уже мертв. В разгаре акта он и не заметил, как убил его... Ни жалости, ни страха Эдвард не испытывал, глядя на мертвеца, даже наоборот, еще возбужденный сознанием он находил этот стеклянный взгляд и полную безвольность трупа еще более соблазительными. Хайд смеялся от души, смеялся над глупым инспектором, над его трупом, смеялся искренне и зло. Он, никто иной, как сам Эдвард Хайд, надругался над мерзким Ньюкоменом и прикончил его, даже не заметив! Он наполнил его глотку семенем и кровью, вымазал в крови его губы и кожу вокруг! Содеянное казалось ему настолько прекрасным, что ему было так неохота покидать еще теплый труп, что он вцепился вымазанными кровью руками в серую форму, съехав с груди его на живот, притянул его ближе и уткнулся лицом в истекающую кровью шею, на которой безвольно повисла голова.***
Человеческую суть составляют два совершенно разных эго: добродетель и порок. Высвободив свой порок, человек не избавится от зла в своей душе. Он лишь даст жизнь чему-то отвратительному, бесчеловечному – истинному злу. У зла нет ни мотивации, ни причин – оно просто существует, как есть. Зло соблазнительно и кажется людям чем-то загадочным. Все хотят найти причину истинных кошмарных приступлений против человека, против добра и справедливости. Но у истинного зла причины нет.