Alcedo

Всё, что Тэхён помнил о своих настоящих родителях — его папа был белым медведем, а мама — тигрицей. Исключительно сильные, доминантные, раз ему достались пара белых медвежьих ушей и почти двухметровый белый хвост с десятью чёрными кольцами. От матери он унаследовал ещё и голубые, словно холодное весеннее небо, глаза. Приёмные родители, пара росомах, растили его с пяти лет. Не имевшие своих детей, о-мама Солига и о-мать Имана любили его как родного. О времени "до" не осталось ничего. Первое осознанное воспоминание — его подхватывают теплые руки, прижимают к груди и куда-то несут. Несут прочь от чего-то очень плохого, пахнущего железной вонью крови, от мрака и стужи ночной тайги. Маленький сирота с бересклетовыми разводами на белоснежных волосах. Сжавшись в комок, он уснул в тепле чужой обители, убаюканный треском валежника в костре и парой чужих голосов, что мерно напевали незнакомую колыбельную. С той лютой ночи будто замерзла внутри часть его души. Молчал он долго. Был спокойным, делал, что просили — и всё молча. Месяц молчал, три, семь. Солига только слезу смахнёт, бывало, украдкой и дальше воркует с ним. Имана тяжко вздыхала, глядя, как тщится жена согреть это бедное дитя, да всё без толку. Полюбили они его всей душой, смирившись, что ответной любви не суждено им познать. Альфочка только глянет сурово глазищами своими, что как лёд, кивнёт и снова отвернётся. Так и продолжалось, пока не пришла пора идти в стойбище по соседству. Жили-то они почти отшельниками, но пару раз в год, на большие праздники, выбирались в стойбища рысей или волков, живших далеко от реки. Обменять рыбу да камушки красивые, которые на берегу находили, на утварь разную, одежду и бисер. Солига до бисера охоча была — украшать косы, свои да Иманы, ожерелья плести. Камушки речные высоко ценились, можно было разжиться даже ножами. Уже возвращаясь домой, навьюченные и уставшие, переходили реку, да треснул лёд. Неглубоко там было, до росомашьего пояса, только Тэхён, испугавшись, крикнул звонко: "Мама!" А потом смущенно прятал такую непривычную улыбку, когда обе мамы сжимали в объятиях его и друг друга. Когда Тэхён подрос, Имана брала его на охоту, показывала премудрости разные. Солига грамоте обучила. Уважал и ценил Тэхён своих мам, любил по-своему. Только холод внутри никуда не девался, а как будто ширился даже. Не давала ему покоя тоска неведомая. И тянуло его к реке, словно там ответ найти мог, словно манило вдаль по течению скрывающей что-то воды. Так двадцать лет прошло, вырос альфа. Высокий, сильный, красивый до одури, но по-прежнему холодный. Омеги обоих полов вздыхали да засматривались на такого — мощная грудь, длинные ноги, шикарный хвост и прелестные уши в копне белых волос. Волосы свои, между прочим, заплетать-украшать не давал, сколько мама не просила. Разрешал только матери обрезать те до плеч так, что прядки топорщились в разные стороны. Однако стоило Солиге начать причитать, мол, пора уже омегу в дом привести, зыркнет глазищами ледяными, ухмыльнётся тяжело, хвостом дёрнет и пойдёт к реке. А на двадцать пятое лето тэхёново стали кольца на хвосте его исчезать. И вместе с тем, как каждую луну кольцо пропадало, всё холоднее становилось на душе у Тэхёна. В тайге лето бушует, живность плодится, грибы, ягоды, а ему ничего не мило. Всё чаще к реке ходит, всё дольше в воды её смотрит. Не выдержали тогда родительницы. Подошли к нему, когда на берегу сидел. Тихонько рядом присели с двух сторон, за руки взяли. Имана начала первая: — Тэхён, ты знаешь, как мы тебя любим. Ты наш сын. Пожалуйста, выслушай и не отказывайся сразу, упрямец! Подобие улыбки тронуло его губы и он кивнул. — Сынок, мы никогда не заставляли тебя поступать против твоей воли, помнишь? — подхватила Солига. — Просто помни об этом. А мы помним о том, что долгие разговоры это не про нашего альфу. Солига сжала пальцы Тэхёна своими и продолжила. — Твои кольца на хвосте... Они исчезают. И вместе с ними ты как будто исчезаешь из среднего мира, словно душа твоя не тут. Мы с Иманой места себе боле не находим, спать спокойно не можем. Не простая эта хворь, не из Дулин буги . Если кто и в силах тебе помочь, так то шаман из мари . Тэхён удивлённо вскинул брови: слухами разными тайга полнилась об этом шамане, а альфа слушал внимательно да запоминал, обдумывал после, приходя к реке. Может, споспешествует сей шаман печали тэхёновой? Жил шаман за марью, дорога была на виду, не таился тот, поскольку без крайней нужды не отваживался никто беспокойства ему чинить. Не отказывал он в помощи, хвори лечил неведомые, другим неподвластные, платы не брал, но боялись его люди. Глаза имел багряные, взглядом иных к земле пригибал, будто душу вынимал, да после его помощи часто случалось, что умирал кто в стойбище, как ненароком, старик или младенец. — Хорошо, я пойду. Ты права, ма, долгие разговоры это не про меня, — неожиданно произнёс альфа. Потом боднул лбом висок Иманы. — Мать, твоя очередь говорить, но я думаю, ты слишком удивлена для этого. Недолго помолчал, переведя взгляд на мерно текущие воды. — Река зовёт меня идти, с каждым летом всё сильнее. Наверное, пора прислушаться. Может, так надо? Заходящее солнце золотило верхушки елей, лёгкий ветерок неторопливо гулял в зарослях багульника. Крошечная полёвка спешила по своим мышиным делам. Где-то в чаще щёлкнул глухарь. И тишина, едва разбавляемая почти невесомым плеском воды и шелестом трав, накрыла маленькую семью своими объятьями, прежде чем их привычный мир навсегда изменился.