***
Водить экскурсии по Драконьему хребту — занятие бесполезное. Делать здесь особо нечего: снег да снег, лед да лед, остатки лагерей Фатуи, крио попрыгуньи да магички с цицинами — если тебя не убьет мороз, то с радостью убьют они или отбившиеся от племени хиличурлы. И все равно Сахароза, держа его за руку, идет следом с таким видом, словно ничего лучше никогда не видела. Даже смешно. Дело в горе, в том, что он рядом, или еще в чем-то? — Куда бы ты хотела сходить? Сахароза замирает на мгновение, глядит на него непонимающе, а потом тихо, будто бы нерешительно отвечает: — Мистер Альбедо никогда не разрешал мне ходить в Ущелье спящего дракона, говорил, там опасно, поток артерий земли неравномерный и может пагубно на меня повлиять. — Она выдыхает, жмурится и совсем тихо спрашивает: — Это правда? Он едва ли не улыбается. Никогда раньше Сахароза не сомневалась в том, что говорил Альбедо. Знала бы она, как приятно это слышать. — И да, и нет. Если провести там слишком много времени, то артерии несомненно на тебя повлияют. Но от нескольких минут ничего плохого не будет. — Отведи меня туда. Он кивает, протягивает ей руку и выходит на тропу, ведущую к останкам Дурина.***
Фатуи в окрестностях Ущелья в последнее время не видно — возможно, на время решили отложить свои исследования, когда сюда зачастили рыцари Ордо Фавониус, — поэтому он идет, не боясь. Сахароза не отстает, следуя по пятам. Пещера залита тревожно-красным светом. Энергия некогда бьющегося сердца отзывается пульсацией внутри. Он на секунду останавливается у входа. — Уверена? Сахароза кивает, завороженно всматриваясь вглубь пещеры. Свет бликует на стеклах ее очков, и он сам не может отвести от нее взгляд. Когда они проходят дальше, Сахароза с опаской прикасается к выросшим здесь багровым агатам, а потом кладет ладонь прямо на сердце и выдыхает — громко, восхищенно, так, словно сбылась ее мечта. Она оборачивается к нему и искренне улыбается. — Спасибо. Он закатывает глаза, не скрываясь. Она смотрит на него, будто перед ней целый мир, загадочное нечто, которое нужно изучить и от которого невозможно отвернуться. Он не чувствует себя красивым, для него эти категории все еще не имеют никакого значения, но от ее взгляда все то, что он сдерживал, все то, чему не давал вырваться на свободу, пока сводил ее с ума, просыпается снова. Просыпается и требует, выгрызает путь наружу. Он подходит ближе в два широких шага. Сахароза доверчиво поворачивается спиной, перекидывая волосы вперед. Он кладет руку ей на бедро, сжимает пальцы над резинкой чулка. Она вздрагивает, но не отходит, не отстраняется — и ей не стоит этого делать, он бы сказал, как глупо она себя ведет, но он молча касается губами ее шеи и втягивает нежную кожу, старательно оставляя метку. — Что ты?.. — Он не позволяет ей договорить, затыкая рот другой рукой. Сахароза цепляется за его ладонь, пытается оттянуть, но все бесполезно — он держит крепко, усиливает хватку на бедре, а после лезет пальцами под край шорт. Сахароза всхлипывает. Кусает его за пальцы. Он щипает ее за ногу и шипит, ведя носом вдоль пушистого ушка: — Не дергайся. Она пихает его локтем, старается вырваться, но он не пускает, и когда ему надоедает ее возня, толкает к стене пещеры, на согретые багровыми агатами каменные стены. Сахароза падает на спину, в ее глазах блестят слезы — в отсветах зараженных скверной останков они выглядят как алые драгоценные камни, те же агаты, только теплее и соленые на вкус. Она сводит ноги, прикрываясь, поджимает дрожащие губы. Боится. И он упивается этим видом. Такой, именно такой он хотел ее видеть. Он опускается рядом, силой разводит ноги в стороны. Сахароза всхлипывает громче, неверяще качая головой. — За что? — спрашивает она. Голос звучит неровно, надломленно. Потрясающе. У него нет ответа — такого, который она хочет услышать. Ни за что. Просто так. Потому что мир жесток. Потому что спасения нет. Потому что он должен разрушить ее до основания и собрать что-то новое. Свое лучшее творение, как когда-то делала его создательница — разрушала привычные связи, преступала законы мироздания, собирала заново из останков вывернутых наизнанку правил. Он расстегивает ее комбинезон, скидывая руки со своих. Она все еще силится скрестить ноги, силится отползти от него, и от его хватки на ее бедрах остаются побелевшие следы пальцев и в паре мест — ногтей. Он царапает еще раз, уже намеренно, с удовольствием наблюдая за тем, как она корчится, кусая губы от боли, но не крича. Он давит сильнее. Он хочет, чтобы она кричала. Он хочет наполнить безжизненную пещеру звуками, болью и страданием. Он не целует ее, потому что это всегда было нужно только ей, и она тянется не к нему, а от него. Когда он отводит белье в сторону и бесцеремонно вставляет два пальца сразу, она вырывается — дергается, сучит ногами, и он не пытается ее удержать, зная, что так ей будет больнее. Чем сильнее она сопротивляется, тем ей же хуже. То, что нужно. Внутри нее тепло, а на пальцах, когда он вытаскивает их, остается кровь. Сахароза смотрит на него с ужасом, по щекам бегут слезы. Он наклоняется ближе, слизывает их сначала с левой, потом с правой щеки. Соль на языке опьяняет. Он снова вталкивает пальцы, мышцы беспорядочно сжимаются. Сахароза стискивает его руку бедрами — глупая, паникует, не понимая, что это не поможет. Он гладит ее по бедру, не успокаивая, а наслаждаясь тем, как дрожат ноги, и пугая нежностью прикосновения. Ее трясет, но отползти она больше не пытается. Он проводит пальцами по припухшему входу, по половым губам. Она замирает, приподнимаясь на локтях, и он видит в ее взгляде надежду. — Мне остановиться? — Да, пожалуйста, — всхлипывает она, — пожалуйста, не надо. Он кивает. Улыбается. Отбирает надежду безжалостно и жестко: — Нет. И дергает на себя, разводя ноги в стороны. Когда он входит в нее — резко, до самого конца, не обращая внимания на то, как ее выгибает от боли, — она кричит, и он улыбается шире. Пусть кричит. Пусть плачет. Ему нужно именно это. Через несколько толчков она безвольно растягивается под ним — перестает сопротивляться, сдается, только зажимает рот руками, будто собственные крики ее смущают. Он останавливается, оттягивает ее руки. Приходится прижать их к камням, чтобы слышать каждый звук, что слетает с ее губ, каждый всхлип и тихое «пожалуйста, хватит». Он не хочет, чтобы она умоляла, поэтому рычит: — Не проси. Она трясет головой, глотая слезы. — Кричи, плачь. Только не умоляй. Он знает, что ей так будет легче, и потому запрещает. Ему нужно, чтобы ей было плохо. Страшно. Мерзко. Он снова начинает двигаться. Физического удовольствия он почти не ощущает, но моральное наслаждение перекрывает все. Ему нравится, как туго она его обхватывает, как вздрагивает от каждого толчка, как шмыгает носом, тяжело дыша от подступающей истерики. Он отпускает ее руку, и та остается лежать на земле, только пальцы сжимаются в кулак, но всего на секунду. Она сдается. Он отпускает вторую, хватает ее за талию, насаживая на себя. Сахароза не двигается, смотрит в сторону остекленевшим взглядом, и он целует ее, снова и снова слизывая соль с ее губ. Она не отвечает, но его это и не волнует. Чувствуя, что вот-вот кончит, он тянется к ее шее, накрывает ладонью и сжимает, ощущая ускорившийся пульс под пальцами. Сахароза открывает рот в немом крике, и ему хватает еще нескольких толчков, чтобы кончить ей на бедра. Она лежит, не двигаясь, не откликается, когда он зовет ее, и не реагирует, когда он вытирает ее ноги ее же платком. — Вставай. — Он хватает ее за руку, дергая на себя. Она поднимается, пошатываясь, неловко вытирает слезы, забираясь пальцами под очки. Она выглядит разбитой, уставшей и сломанной. Он улыбается и почти ласково гладит ее по щеке. Она просила показать ей Хребет таким, каким она его еще не видела. Что ж, он со своей задачей справился.