Когезия

«В гробу я тебя видал, Петровский проспект», – думал Ростик, проходя по узкому тротуару под мостом Бетанкура. Будь ситуация другой и, если бы он знал заранее, в какие дремучие гребеня придется ехать – соблазн сослаться на какую-нибудь занятость, и отказаться еще вчера, сидя в Москве, был бы очень велик. Просто потому что раз уж Карабасихе припала охота непременно отстоять свою шарашкину контору, то могла бы выбить у властей города место поприличнее. От этих мыслей почему-то стало мерзко на душе. В конце концов, с каких это пор он стал таким брезгливым и разборчивым? В его нынешнем положении уже не выбирают. Может быть противно стало от собственного невесть откуда взявшихся снобизма и гордыни, а может – погода дрянь. Питерский январь, как всегда бессмысленный и беспощадный, встретил шквальным ветром, пробирающим до костей сквозь все слои одежды, и мелким снегом в лицо, больше похожим на колкий дождь. Паршивая оттепель, но тепла ни на грош, одна только потяга, вроде как с претензией на морскую, но от морского в ней была только промозглая наледь. Проскочив мимо истошно засигналившей хонды, Ростик наконец свернул с жалкого подобия тротуара, где с трудом мог пройти один человек, в переулок, больше похожий то ли на застройку, то ли на гаражный массив. На другой стороне дороги маячили горки и изгибы чего-то, что могло бы быть скейт-площадкой, но не в это время года. Хотя летом, должно быть, тут даже может быть атмосферно…. Для любителей фильмов Балабанова. Пробираясь дальше через промзону и участки стыло мерзнущей стройки какого-то ЖК, Ростик пообещал себе плюнуть на принципы, и обратно рвануть на такси. Если такси вообще сможет приехать в эту жопу мира. Чутье и знание Петровского острова подсказывало ему, что на картах это не такая уж и жопа, но ощущения обмануть было невозможно. А стеклянная холодрыга очень просто объяснялась наличием совсем рядом берега малой Невки. Этот город из раза в раз встречал его неприветливо, особенно после Москвы, так уж повелось, что у них с Ростиком – искренняя и взаимная почти любовная неприязнь. Втянув голову в плечи, а руки поглубже сунув в рукава куртки, он не выдержал и перешел на бег, стараясь не поскользнуться на обледенелой дороге. Асфальтом тут и не пахло. Утоптанная тропинка в сухое время года еще могла быть устойчивой, но сейчас, продавленная с двух сторон глубокими колеями, являла собой эдакое перевернутое корыто, четко по центру которого Ростик и пытался лавировать, чувствуя себя ни много ни мало эквилибристом. Неожиданно выглянувшее из-за плотных белых туч солнце на некоторое время скудно позолотило раскисшие сугробы справа от дороги, по которой скользил Колпаков, уже чувствуя, что вполне готов исполнить произвольную программу на очередном этапе гран-при по фигурному катанию. Правда, катание тут было скорее нефигурное. И все же, солнце немного скрасило это безрадостно-блеклое утро, пусть пейзаж вокруг и навевал на Ростика глухую неоформленную тоску. У него и так настроение еще со вчера было паршивее некуда, а встретивший его издевательскими -2 по Цельсию, ветром и снегом с дождем Питер добавил свои пять копеек. Неужели когда-то он искренне полюбил этот город настолько, что подолгу жил здесь, каждый раз с ненавистью предвкушая поездки в тухлую и душную Москву, и не мог дождаться, когда же удастся вырваться оттуда назад. Но им с Питером оказалось не по пути, ну или попросту не судьба – как тут лучше сказать, не важно. Они почти разошлись после длительных попыток привыкнуть друг к другу, Ростик сам уже перестал замечать, что проводит в столице куда больше времени, даже когда этого не требует работа. Но у него было слабое оправдание – град Петров все время играл нечестно, подкидывая удар за ударом и в спину, и в лоб, и под колени, вытворяя свои злейшие шутки ровно тогда, когда казалось – вроде бы уже обжился, привык, нашел свое место, и так далее. Занятно, что в первые часы по приезде у него теперь всегда были именно такие мысли. И про Ожогина он думал точно так же, особенно сейчас. Будто отношение Ростика к Петербургу какой-то тонкой мистической нитью напрямую было связано с Иваном. Он бы, наверное, в жизни не поверил. Споткнувшись о торчащий из обледенелой лужи камень и разбив ботинком лед, вляпавшись в воду и грязь, Колпаков остановился. Стоять было, конечно, неправильно – мигом налетевший ветер хлестнул его по спине, с разлапистой ветки угольно черного, будто сажей измазанного чахлого деревца на обочине, слетели капли, неприятно брызнув Ростику в лицо талой водой, намекая, что ничего не изменилось и никогда не изменится. Этому городу он оказался не так уж нужен и, казалось, не только городу. Хотя на самом деле он, конечно же, все решил сам, и ни разу не пожалел. Ни разу. Не пожалел. Солнце, мазнув на прощанье по крышам каких-то низких ангаров, скрылось в молочной облачной дымке. Ростик увидел метрах в пятидесяти перед собой бурую кирпичную коробку с нелепыми, как в борделе, ярко-красными дверями, и претенциозными буквами на фасаде. Ну, ясное дело, он пришел по адресу, тут никто бы не ошибся даже без этой устрашающей аббревиатуры. Только Афанасьева с ее тотальным отсутствием вкуса, могла одобрить такой дизайн. Ростик слышал, что здание едва успели худо-бедно привести в порядок к новогоднему «новоселью», но по факту здесь все еще была локальная стройка – вдоль кирпичной коробки, подальше от парковки, виднелась раскопанная теплотрасса, где сиротливо торчал красный пожарный гидрант, выполнявший непонятно какую функцию – по прямому своему назначению, или все же декоративную. С Афанасьевой сталось бы замутить и такой арт-объект, доступный лишь ее пониманию. Слева от фасада среди обилия деревянных временных конструкций, Ростик признал зачатки летних кафе и сцены, но предновогодний снегопад поставил предварительные работы на паузу. Ростику было от души жаль строителей и волонтеров, которые явно судорожно пытались придать этому месту хоть какой-то вид. Летом, возможно, все будет не так плохо – все-таки это берег реки, много деревьев, даже есть шанс создать нечто симпатичное и атмосферное. Вот только Колпаков сейчас искренне желал себе никогда не увидеть, что тут будет летом. Достаточно, что он притащился сюда зимой, трясясь на ночном москва-питерском почти девять часов кряду, потому что это только Ожогин у них – белый человек с собственным телепортом в виде самолетов и сапсанов, не то что простые смертные. Ростик понял вдруг, что сейчас его душевное зубоскальство, даже наедине со своими мыслями, выглядит жалко. Никто не виноват, что вчера, когда он принял решение все-таки внепланово сорваться в Питер, ни одного подходящего сапсана уже не было, а последний рейс из Домодедово, на который он мог бы успеть, если бы поторопился, улетел полчаса назад. Никто не виноват, но по привычке хотелось хотя бы про себя мысленно пнуть Ожогина с его понтами. Хотя Иван тоже был абсолютно не при чем - просто это всё ночь в поезде, неспособность сомкнуть глаз, плывущие мимо линии электропередач, и ворох мыслей, от которых хотелось пустить себе пулю в лоб, и отнюдь не из бутафорского пистолета. Найдя служебный вход, Ростик наконец-то нырнул в тепло, огляделся, и понял, что дальше придется двигаться методом тыка и исключения. Какие-то зачатки гардероба неприятно темнели полнейшим запустением, зато в паре шагов от него была лестница, и похоже, весь движ-париж сейчас был именно там, на втором (или каком?) этаже. Стянув шапку, перчатки, и расстегнув куртку, потому что после ледяного ветра в помещении театра неожиданно оказалось капец, как душно, Ростик стал подниматься по лестнице, и уже на первом пролете столкнулся с Туркиным. Колпаков знал его весьма поверхностно, но достаточно, чтобы поздороваться. Однако Туркин, скользнув по нему взглядом, процедил что-то сквозь зубы, и рванул дальше, скатившись с лестницы так, будто ему только что дали пинка под зад. Не иначе как Васятка только что получил от ворот поворот от Карабасихи, но было сложно поверить, что он прямо с утра, обскакав Колпакова, примчался в ЛДМ, чтобы застолбить Воланда. Как успел-то, неужели на том самом улетевшем из Домодедово рейсе? Ростик живописно представил, как Вася Туркин хватается за крыло взлетающего боинга, едва прочитав в соцсетях, что Ожогина увезли со сцены на скорой. А в блоке, между прочим, еще два спектакля осталось. Слетелось воронье, ничего не скажешь. Ситуация конечно совсем другая, но вот будь он на месте условного Туркина – разве не сорвался бы тоже? «Да ты и так сорвался», – шепнул Ростику мерзкий внутренний голос, и захотелось заткнуть его, потому что это ведь и правда «совсем другое». Совсем? Другое, однозначно. Он-то сорвался вовсе не для этого, не ради денег. И никакой Вася Туркин никогда не получит Воланда, кишка у него тонка против Ивана переть, Ростик понимал это с мрачным, каким-то очень злорадным удовольствием, и странным чувством, что сам бы, по собственной инициативе костьми лег, лишь бы не дать какому-то Туркину дёрнуть Ожогина. Внизу оглушительно хлопнула дверь на улицу, и Ростик, очнувшись от ступора, продолжил подниматься наверх. Места тут, прямо скажем, не было совершенно, но он нисколько не удивился, поняв, что Афанасьева даже при таком дефиците площади все-таки отгрохала себе кабинет. – Видел? – сразу же, без приветствий, расшаркиваний и предисловий, вскинула она брови, дернув подбородком в сторону лестницы. – Приехать не успела, а он уж тут как тут! – Пацан к успеху шел, – ответил Ростик, усаживаясь напротив Афанасьевой, машинально глянув на время. 9:20. Сроки уже поджимают, договариваться придется в темпе вальса, но Колпаков не сомневался, что все уже решено. Осталось только обкашлять детали, ну и может быть, узнать, что тут вчера вообще произошло. – Васька из штанов выпрыгнет, только бы получить Воланда, но раз уж ты здесь… – Афанасьева многозначительно постучала длинным наманикюренным ногтем по листку перед собой, глянув на Ростика поверх очков. Напоминала она при этом почему-то жабью мамашу из советской Дюймовочки, да так лихо, что Ростик чуть было не сказанул это вслух, но вовремя смолчал. У них бывало всякое, но все-таки до прямых оскорблений в лицо пока никто из них не опускался. – Труппа соберется к десяти часам. До семи вечера успеешь все вспомнить, пройтись по мизансценам, в конце концов, это же не полноценный ввод на роль. – Афанасьева говорила нарочито небрежно, будто речь шла о подмене на кассе в супермаркете, а не о полноценной главной роли, которую Ростик не играл восемь лет. – Справишься. Ты человек талантливый. А вот это была уже интересная риторика. – Приятно слышать ваше доброе обо мне мнение, – Ростик шутливо склонил голову, а если б стоял, то отвесил бы ей фиглярский поклон. – Я конечно глянул в поезде тексты, обновил в памяти, сверился со всеми изменениями. И ролики в сети посмотрел, чтобы понять, как там и чего сейчас. Но есть один вопрос… – Я не могу отдать тебе весь гонорар Ожогина за блок, сам понимаешь, у него контракт составлен так, что даже при невыходе – треть все равно остается за ним, – словно решив, что понимает, какой будет вопрос, Карабасиха сразу перешла к делу с нахрапистостью строительного бульдозера. Ростик смотрел на нее и поражался – как Иван с ней работает? Она же натуральная людоедка, почему от нее актеры еще не шарахаются, и вообще вся труппа не разбежалась? Колпаков точно никогда бы не смог работать с таким продюсером на добровольных началах и постоянной основе, стойко выдерживая все заскоки, порой откровенное хамство, и полное пренебрежение тобой не только как артистом, но и как человеком. - Мне без разницы. Треть так треть, – буркнул он, скользя взглядом по стенам, только бы не сорваться. С афиши на него ледяными ожогинскими глазами смотрел Воланд, и захотелось зажмуриться. Иван никогда так не смотрел на него. - Треть – ему. Две трети – тебе. За два дня. – Афанасьева улыбнулась сыто, как жаба, удачно схватившая сочную жирную муху. – Я думаю, вполне аппетитные условия. Где у тебя нынче лучше? Раз. Ледяной взор Воланда сменяется мраморной синью глаз Онегина. Два. Фандорин со своей О-Юми неспешно катят в Алмазной Колеснице. Три. Взлет юбки в горошек, и чувственный прищур Лолиты. Теперь можно дышать. Хотя в этом чертовом кабинете дышать нереально, Ростику казалось, что ему залило горло кислотой, так и тянуло выплюнуть ее в Карабасиху. Но афиши в рамках на стенах как-то помогли отвлечься. Всего два дня. Два вечера. А Ожогин ее терпит уже дохрена лет. Как?! - Я хотел спросить не это, – с усилием, кое-как удерживая рвущиеся эмоции в районе солнечного сплетения, спросил Ростик, незаметно в кармане сжимая кулак так, что начали неметь пальцы. - Слушаю тебя внимательно, – тут же елейно пропела Афанасьева. Видимо посчитала, что Ростик решил поторговаться за лучшие для себя условия. А ведь он и правда мог бы. Так все делают. И он бы сделал, если бы не… – Что вчера случилось? Кто Ивана больного выпустил играть? Чудесные метаморфозы, которые Ростик сейчас лицезрел перед собой, впору было бы считать магией без спецэффектов. Сладкая улыбочка Афанасьевой исчезла почти мгновенно, взгляд резко покрылся броней, а поперек довольной еще пять секунд назад физиономии четко высветилось «Будешь лезть, куда не просят – задавлю у параши». Карабасиха работала строго по понятиям, и Ростик это знал. Но молчать он не собирался, и не задавать вопросы – тоже. В конце концов, он ради этого и приехал, если быть до конца честным с собой. – Все, что произошло, тебя не касается, – процедила Афанасьева, глядя на Ростика в упор, наверное, пытаясь выглядеть серьезной и напористой, но получилось у нее откровенно плохо. И вдруг опять противно улыбнулась. – Но я тебя знаю давно, и понимаю, что так просто ты не успокоишься и не отстанешь. А раз уж ты приехал, то на сцену сегодня выйдешь. Поэтому говорить я тебе ничего не обязана, но считай, что в счет нашего возобновившегося сотрудничества – пойду тебе навстречу. Эта сука отлично осознавала свою власть над ним, даже сидя в своем маленьком неприкаянном театре посреди промзоны, на обледенелом неблагоустроенном берегу реки, с риском срыва двух спектаклей, билеты на которые давно распроданы. Ростик восхитился бы, если б ему не было так мерзко. Власть заключалась отнюдь не в ожогинских гонорарах, которые теперь частично отходили ему. Если бы суть была только в этом, всем было бы проще. – Ожогин пропустил репетицию, приехал за два часа до спектакля, сел на грим. Потом заявил, что плохо себя чувствует и попросил подменить его на танго. – Афанасьева выглядела совершенно спокойной, но вся ее нарочито расслабленная поза явно говорила об обратном. Неужто сама перепугалась? – В середине первого акта меня вызвали, сказали, что он с трудом двигается, и надо останавливать всё, вызывать скорую и отпускать его. Скорая, как ты, наверное, уже знаешь, и правда приехала еще до антракта… – Спектакль не остановили. – Конечно нет! – Афанасьева гаркнула это так, что Ростик вздрогнул бы, если бы не был готов, и не знал, что так и будет. – Хоть тушкой, хоть чучелком, но ведущий актер у меня доиграет до занавеса всегда! В Скорой сказали, что подозрение на острый аппендицит, но время есть и состояние не критичное. «Врешь ты как дышишь, тварь», – подумал Колпаков, борясь с желанием встать и уйти. Или встать, замотать на шее Карабасихи свой шарф, и выпустить ее проветриться из окна, маячащего прямо за ее спиной. А потом уйти. – Вкололи обезболивающее. Но весь второй акт Ожогин еле шевелился, и это чудо еще, что народ не начал уходить до окончания! Кое-как дотянули этот кошмар до финального Маятника, он вышел наконец-то, и…. Колпаков! Ты куда это собрался? В возгласе было больше искреннего изумления, чем какого-то недовольства. А Ростик просто не мог больше находиться в одном помещении с Афанасьевой, и спокойно слушать, насколько ей плевать, что Иван реально чуть вчера не протянул ноги только ради того, чтоб никто из зрителей не сдал билеты и не ушел со спектакля. А хуже всего было то, что Колпаков понимал – даже это еще не самый финиш. Ему пришлось выйти и прислониться спиной к стенке рядом с дверью, чтобы не дать Афанасьевой дойти до оставленного напоследок сладкого, и в красках расписать, какая гигантская неустойка ждала бы Ожогина в случае срыва уже начатого спектакля. Ростику не верилось, что Иван предпочел рискнуть здоровьем, только бы не случилось отмены. Он дурак или сумасшедший? Или сумасшедший дурак? И это еще он его, Ростика, называл чокнутым! Стянув с шеи шарф совсем, быстро проведя ладонью по глазам, чтобы стереть убийственное выражение с лица, он снова шагнул к двери кабинета Афанасьевой, стараясь не подходить к ней близко, дабы не провоцировать себя. – Я переоденусь и буду ждать внизу. – Ты работать готов? – осторожно, но требовательно уточнила Афанасьева с плохо скрываемым торжеством в алчных поросячьих глазках. – Всегда готов, – фальшиво бодро отрапортовал Колпаков, шутливо послав Карабасихе пионерский салют. Еще бы не готов. Больше Иван своего Воланда не доверит никому. Потому что когда-то это был не просто его, а их Воланд. Они оба сделали его живым, каждый внес что-то от себя, и пусть теперь жизнь ему давал один Иван – он всё равно всё помнил. И потому извольте, Ростислав, проглотить свою злость, негодование, желание убивать, и отправляйтесь на репетицию – она будет сложной и долгой. И не дай вам бог сегодня лажануть. Иван ему такого не простит. *** Собственная квартира на Большой Московской встретила его тишиной и запустением, осевшей пылью на всех поверхностях, и странной неприкаянной тишиной в подъезде и на лестничной клетке. У Ростика не было сначала времени, а потом сил и желания делать это жилье уютным, устраивать ремонт, подбирать мебель – в надежде когда-то вернуться сюда насовсем. Как будто он чувствовал, что «насовсем» уже никогда не случится. Все чаще он предпочитал останавливаться в мини-отеле или у друзей, если случалась оказия приехать в Питер ровно на один показ «Дамы Пик» или «Суперзвезды». Всегда можно было уехать в ночь в ставшем почти родном плацкарте 027-го, и утром уже выходить с Ленинградского вокзала. Не включая свет, Ростик бросил рюкзак с вещами в прихожей, прошел на кухню и машинально поставил чайник, удивляясь мимоходом, насколько руки помнят где лежит зажигалка для плиты. В Питере почему-то у многих все еще стоят в квартирах газовые плиты, а в Москве он уже давно купил себе современную индукционную варочную панель. И сделал кухню. И ванную комнату. И даже спальня у него теперь как у человека, а не диван в углу единственной комнаты, не считая маленькой кухни, как здесь. Сев к столу, небрежно дернув штору, чтобы закрыться от настырно лезущего прямо в глаз фонаря, Ростик слушал, как закипает чайник, только через пару минут спохватившись, что воду в него следовало бы набрать свежую. Та, что была в чайнике, стояла тут с прошлого его приезда. Это было… Да, это было аж в прошлом году. Раньше он всегда зачем-то стремился отметить новый год в Питере, будто это что-то меняло, будто хотелось сохранить тонкую нить связи с этим городом, не обрывать ее, как уже оборвал все прочие. Но вот уже несколько лет новый год Ростик встречал в Москве. Если удавалось – на сцене. Если нет – тоже переживать было не о чем, у него всегда было, к кому завалиться гостем, влившись в шумную праздничную пьянку, где обычно не считают присутствующих. Вот только с недавних пор все это стало тяготить, Ростик даже не сразу понял, в чем проблема. Пока однажды утром 1 января не проснулся в одиночестве прямо в кресле в углу застолья, потому что никому не было до него дела, никто его не разбудил и не отволок, тихо ругаясь, спать. Вглядываясь в неоново горящие синим язычки газовой конфорки, Ростик вспомнил вдруг, как Иван, бывало, выговаривал ему – негромко, но очень внушительно, как только один он умел – что нельзя так жить. Как дворняга. Как вечный студент между сессиями. Выговаривал – и укладывал его спать на диван, обязательно перед этим застилая свежей простыней, а потом укрывая пледом, под которым непременно был пододеяльник. Просто так сгрузить Ростика на диван абы как, совесть, или что там у Ожогина было, никогда ему не позволяла. Невозможно было не думать об этом, дохлый номер. Что он сам себе пытался доказать, думая, что просто выполнит работу, выручит коллег, поставит себе плюсик в карму – и все на этом? Нельзя ведь сейчас находиться в этом городе, так близко и одновременно так далеко без возможности увидеться, и не думать об Иване. Особенно в контексте всего, что выдернуло сорваться сюда. Чайник засвистел, и этот знакомый до боли звук тоже пробудил воспоминания. Местами даже приятные. Открыв в темноте дверцу шкафчика над плитой, Ростик убедился, что ни чая, ни кофе в этом доме нет, и кажется не было еще в прошлый его приезд, недаром же он зачем-то делал себе заметку в телефоне. Правда купить все равно забыл. Выключив чайник, он вернулся в прихожую, распотрошил рюкзак, и выудил на свет два гринфилда, прикарманенные с поезда – с бергамотом и зеленый. Зеленый чай Ростик терпеть не мог, так что у него был всего один вариант. Заглушив условно-крепким кипятком с легким чайным ароматом голод и тревогу, он все-таки включил свет и направился в ванну – смывать усталость и остатки грима. Из зеркала на него глянуло хмурое чудище с синяками под глазами, и таким взглядом, что от самого себя стало тошно. На раковине лежал засохший кусок мыла, Ростик включил напор посильнее, переведя кран в режим едва терпимо горячей воды, и долго умывался, как будто вместе с плохо стертым гримом Воланда смывал весь этот день. Бесконечно длинный, начавшийся, кажется, еще вчера. В десять вечера, если точнее, когда ему неожиданно позвонила Афанасьева собственной персоной, и сообщила, что срочно необходима его помощь. Первым желанием было послать Карабасиху в жопу – по слогам и со вкусом, и сбросить звонок. Но видимо, она это предвидела, потому что прозвучавшее сразу же следом «Ожогина только что увезли на скорой, будут оперировать» до сих пор звучало у Ростика в ушах. Он что-то ответил, но, кажется, ничего определенного, потому что следом ему звонила Настя Вишневская, и буквально умоляла войти в положение и помочь. И вот это Ростика разозлило. За кого они его держат?! Снова за вечный спасательный круг Ивана Ожогина? За надежный запасной вариант на случай катастрофы? Ему с лихвой хватило июньского Дон Жуана, где в нем тогда, положа руку на сердце – уже не было нужды. Прошлогодний ноябрьский показ, когда Иван восстанавливался после своей операции на голосовых связках, так и так перенесли из-за ковида на следующий год. Так чего ради было стараться? А потому что дал слово. Потому что Ростик хоть и раздолбай, но хорошо знает, что такое слово пацана. Потому что он обещал тогда Ивану. А летом, понимая, что нужен в этой постановке как телеге пятое колесо, просто не смог отказать снова, когда Ожогин после очередного своего московского концерта сам к нему приехал ни с того ни с сего, в половине одиннадцатого вечера, и выдал чуть ли не с порога, что не хочет забирать у него, у Ростика, возможность все-таки сыграть Хуана. И он сыграл. Но снова сыграл не так, как мог бы, поступи Иван с ним честно. Как мог бы, если бы они по-настоящему делили эту роль, как прежде делили Графа, или Воланда, или Джекилла/Хайда. Ростик умом понимал, что так, как было, не будет уже больше никогда, и немалая доля вины в этом есть и его самого, не только долбанной, мать ее, политической обстановки. Просто как было – больше не будет. И поздний визит питерского гостя в очередной раз ничего не изменил. Ростик не смог отказать тогда, даже понимая, что его помощь больше не требуется, не смог отказать и сейчас – когда необходимость в нем действительно была. Плевать ему было, по большому счету, на гонорар, на Афанасьеву, и даже на тех, кто сегодня пришел специально на него. Таких пришло немного. Больше было, конечно, тех, кто разочаровался внезапной заменой, но, как он слышал, ни одного билета назад не сдали. А большинство зрителей вообще сидели в зале, понятия не имея, что сегодня в роли Воланда не тот артист, что всегда. Не блистательный император русского мюзикла, а его вечная надежная замена. Ростик грелся под душем, повторяя себе, что спасал вовсе не Ожогина, а Воланда. На дела Ивана с Афанасьевой, его контракт и неустойки ему вообще плевать с высокой башни. Он просто выручал коллег, с которыми работал в других постановках, ну и, может быть, немного сочувствовал тем, кто купил билеты на «Мастера и Маргариту» в рождество. Но почему-то, чем больше Ростик себе это повторял, тем тяжелее ему становилось, будто невидимое ярмо на шее тянуло и тянуло к земле, заставляя гнуться до хруста в позвоночнике. Сегодня он играл не Воланда. Он снова играл Ожогина, погрузившись в его ауру, витавшую в маленькой гримерке, едва надел его длинный серебристо-седой парик и облачился в его костюмы, которые взмыленный костюмер спешно подгонял прямо на нем так, чтобы потом можно было вернуть все как было. Пальцы украшали перстни Ивана, который тот сам лично подбирал для Воланда, и Ростик даже сам не понял, в какой момент спектакля он скользнул в чужую манеру игры, которая всегда ему была не по размеру. Но давать задний ход было поздно, да и глупо менять весь рисунок роли посреди показа. Завтра, может быть, у него получится по-другому, если удастся избавиться от запаха чужих терпких духов, неуловимо ощущавшихся на всех его костюмах. Ростик знал этот горьковатый запах слишком хорошо, и было так отвратительно понимать, что против воли это пробуждает совсем ненужные воспоминания. Те, что сейчас неуместны и даже вредны. Выйдя из душа, на ходу просушивая волосы, он снова глянул на часы, сам толком не понимая, чего так ждет. Следовало позвонить домой, в Москву, узнать, как там Цимта и остальной спешно брошенный непутевым хозяином домашний зоопарк. Но час был уже поздний, и Ростик просто заполз на вечно разложенный диван, натянув на себя валявшийся тут же плед. Ни простыней, ни пододеяльников, ему это никогда не было нужно, а вот педантичный Иван просто не мог улечься на не застеленное, это противоречило всей его натуре. Он даже из душа приходил всегда благопристойно одетый, в крайнем случае – в халате. Как будто потом не приходилось тратить время, чтобы раздеть его. Ростик закрыл глаза, удобнее угнездившись головой на жесткой диванной подушке. Это не приведет ни к чему хорошему. Было даже как-то мерзко от самого себя – Ростик прекрасно осознавал, что в эту минуту Иван, скорее всего, еще в реанимации. А он тут думает о всяком… Взяв телефон, он принялся гуглить время операции по удалению аппендицита, потом – сроки восстановления после, далее – о преимуществах лапароскопической аппендэктомии, и пришел к выводу, что если все прошло хорошо, то Иван уже должен быть в порядке. А если и дальше будет как надо – то и на февральского Дон Жуана замена ему не потребуется. Зная маниакальное упорство Ожогина в рабочих вопросах, его поразительное, воистину богатырское здоровье, зацикленность на оздоровительном спорте и упертое желание выполнять обязательства в полной мере и до конца, можно было верить, что он и правда легко отделается. Ростик хотел в это верить, скролля ленту инстаграма, зачем-то натыкаясь на записанные кем-то куски с сегодняшнего «Мастера и Маргариты». С одной стороны, было не слишком приятно опять видеть все шероховатости, без которых он не сумел справиться сегодня, но, с другой – хорошо, что это кто-то снимал. Когда Иван будет в состоянии, он точно полезет смотреть, что там было сегодня без него. Ростик сам не заметил, как задремал, но проснулся он неожиданно – прямо под рукой вибрировал входящим звонком телефон. Болела шея, гудела голова, потому что он, как идиот, уснул с мокрой башкой и приоткрытым окном, и теперь следовало пожинать плоды. Перевернувшись на спину, зажмурившись на секунду, чтобы яркий свет экрана телефона не слепил так глаза, он разглядел, кто ему звонит в такую несусветную рань, и тихо, едва слышно, выругался. Нет, этот человек точно был какой-то неугомонный. – Ты сдурел? – голос со сна был сиплым, и Ростик кашлянул, тут же пожалев об этом, укладывая загудевшую, как колокол, голову поудобнее, боясь даже думать о том, чтобы принять сидячее положение. – Извини. Доброе утро? – отозвался Иван так, будто звонил не из больницы, а с курорта. – Какое, нахрен, доброе… Сколько сейчас? – Семь. – И какого ты…. То есть… Ты почему… А где…. Мысли судорожно разбегались, немалых трудов стоило собрать мозги в кучку после некомфортного короткого и тревожного сна на неудобном диване. Из приоткрытого на щелочку окна противно дуло, ночью явно похолодало, и теперь не хватало только простудиться, как всегда, в этом городе. – Меня в палату перевели, – сообщил Ожогин, и Ростик снова поразился, до чего спокойно и буднично звучал его голос. – Всё нормально? – Всё нормально. Жить буду. Беззвучное «слава богу» сорвалось прежде, чем включились тормоза, но, кажется, Иван ничего не расслышал. И продолжил так же буднично и спокойно, по-деловому. – Как у тебя вчера прошло всё? – Нашел, у кого спросить. Ничего, что это тебе там делали аппендик… аппендэкт…. – Ты что, гуглил? Иван спросил это так неожиданно добродушно, и в его мягком голосе слышалась самая настоящая улыбка. Ростику хотелось с размаху удариться головой о подлокотник дивана, и он бы это сделал, если бы не лежал от него так далеко. Непостижимо просто. – Ты еще и шутишь. – А что мне еще остается. Так как всё прошло? Ростик подумал, что надо бы собрать все видео, которые он нарыл вчера в чужих сторизах, и кинуть Ивану скопом – пусть сам оценивает. – Нормально прошло. Можешь не волноваться. – Я и не волновался. – А зачем спрашивал тогда? Последовала длинная пауза, во время которой Ростик почти физически ощущал, как Иван подбирает слова сейчас, обдумывая буквально каждое. Словно шагает по канату без страховки под куполом цирка над кругом арены, шаг влево, шаг вправо – верная смерть. – Я не волновался за спектакль. Потому что знал, что лучше тебя никто не сможет… Никто не сыграет. Меня беспокоило, что это ты. – С чего бы это. – А сам не знаешь? До ужаса захотелось отключиться. А потом вырубить телефон, убрать под подушку, забить на второй выход сегодня вечером и на репетицию с утра, и просто проспать часов тридцать. И к черту Ожогина, ЛДМ, Афанасьеву, Воланда, Питер, Москву, и все вот это. Ростик молчал, решительно не зная, что ответить, и не понимая – нужно ли. Нужно ли это ему самому, и нужно ли Ожогину что-то от него еще услышать. – Спасибо, – это прозвучало очень тихо, почти на грани шепота, и так, будто он сказал это Ростику на ухо. Слишком лично, слишком интимно. – Всегда рад стараться, – Колпаков все-таки медленно сел, прижимая свободную руку к виску, будто удерживая голову, чтобы не разлетелась на куски. – Когда ты обратно в Москву? – Сегодня, наверное, сразу вечером, после…. – Как всегда. – А смысл мне еще тут торчать? За окном колыхалась синяя мгла. Утром даже не пахло и, если бы Иван не сказал, что уже семь часов, Ростик думал бы, что проспал всего от силы час. Он лег обратно, на бок, подтянув под себя ноги, пытаясь вспомнить, захватил ли вчера спазмалгон, а если захватил – то куда сунул. В рюкзак или в карман куртки? Или джинсов? А если таблеток нет, то где тут ближайшая круглосуточная аптека, и дотащит ли он до нее ноги? – Задержись до вторника. Ростик забыл, что Ожогин все еще здесь, на связи, и эта не совсем даже просьба, а скорее приказ, прозвучала так, что смешок у Колпакова вырвался вполне искренний. – Я и так просрал все выходные, Вань. До какого вторника? – У тебя следующий спектакль только в четверг. Я узнавал. – Ах, ты узнавал…. – Меня выпишут во вторник утром. Я заеду к тебе, и… Ты, кстати, у себя? – Да, – ответ был машинальный, и прозвучал до того, как Ростик вообще сообразил, о чем они говорят. Нужно было сказать еще что-то. Что-то вроде «Не надо никуда приезжать, ты мне ничего не должен, я просто тебя подменил, как всегда. Выздоравливай». И это было бы правильно. Но вместо этого Ростик конечно же сказал совсем другое. – Ты уверен, что тебе с мозгами там не сделали ничего? Как ты себе это представляешь? Просто бодрым шагом выйдешь из больницы, сядешь в машину и поедешь ко мне? Вот так просто? – Да. Вот так просто. Если ты дождешься. – Что тебе мешало раньше вот так просто приехать? Не из реанимации. – Не преувеличивай, я же сказал, что все уже в порядке. Я в норме. – Странные у тебя понятия о норме. – Рость… Я тебя прошу. Колпаков замолчал, чувствуя, как до предела разогналось сердце, тяжелыми ударами толкаясь в ребра, стуча кровью по венам, колотясь пульсом в висках. Это была нечестная игра, грязная тактика. Ожогин назвал его по имени так, как делал только он, и этого было достаточно, чтобы Ростик сдался, поняв, что ничего не будет страшного, если он возьмет обратный билет на самолет до Москвы на вторник. На поздний вечер. В конце концов, почему бы нет. Надо же хоть раз тоже почувствовать себя белым человеком. – Ладно. До вторника, – скупо пробормотал он, отчего-то не желая, чтобы Иван сейчас попрощался и отключился. Они когда-то умели молчать подолгу по телефону вот так, и им не было скучно. – Голова болит? – вдруг спросил Ожогин, и от его всевнимательности, или черт там его знает, от чего, может от хорошей памяти, захотелось взвыть. – У тебя просто всегда она болит после поезда, а тут еще это всё, и погода дрянь. – Болит, – решив, что краткость сегодня сестра его таланта, подтвердил Колпаков, вспомнив, что ведь действительно его каждый раз после поезда накрывает. – Ваня, я может быть скажу странное, но ты лучше подумал бы о том, что тебя только что прооперировали, и в нашей ситуации сейчас это немного похоже на «битый небитого везет», ты не находишь? – У тебя оставалась не вскрытая пачка спазмалгона на кухне в шкафчике, рядом с кофе, – Иван сказал это как-то очень тихо, будто его кто-то мог услышать, и он говорил по секрету. – Созвонимся еще, а сейчас прости, я все же прощаюсь. Он прервал разговор прежде чем Ростик успел что-то ответить, но так было даже лучше. Полежав еще пару минут, он кое-как соскреб себя с проклятого дивана, в очередной раз за все то время, что жил здесь, пообещав себе выбросить его и купить нормальный. Мягкий. С блоком современных независимых пружин, от которых не будет ныть спина и шея. Выйдя на кухню, Ростик снова поставил чайник, лениво и злорадно ухмыляясь ожогинской псевдопроницательности. Как же, в шкафчике, рядом с кофе, конечно. Нет в этом доме давно ни кофе, ни чая. Да и самого хозяина тоже нет. И все же, что-то скребнуло, и Колпаков открыл дверцу искомого шкафчика прямо над микроволновкой, увидев нераспечатанную молотую арабику, а рядом с ней – до боли знакомую упаковку. И в самом деле не вскрытую. Прислонившись лбом к торцу шкафчика, он не знал – смеяться ему или биться лбом о любую поверхность, какая подвернется сейчас, в надежде, может быть, однажды понять. Понять, почему Иван всегда на несколько шагов впереди. Почему он знает все наперед. *** Ростик никак не отмечал рождество - для него, ребенка с советским детством, главным праздником зимы был новый год. И так уж повелось, что он чуть ли не раньше, чем научился говорить, стал принимать участие в праздновании как артист – сначала с родителями, подрабатывающими в праздники, потом в школе. Без него не обходилась ни одна елка где-то с первого по десятый класс. А во время дальнейшей учебы уже сложно было представить себя в канун нового года не в самой гуще какого-нибудь капустника или халтурки, а дома, с салатами и телевизором. Каждый взрослый новый год был у него теперь настоящим всеобщим праздником, когда работа приятно заканчивалась застольем, но особенно хорошо в память врезался один год, который прочно теперь ассоциировался только с московским «Балом». Тогда на 31 декабря в расписании было сразу два показа – дневной и вечерний. Хотя вечерний плавно перетекал в шумную всеобщую попойку, начавшуюся задолго до окончания спектакля, почему-то никто не позволил себе безобразно надраться заранее. Но стопор сорвало у всех – отмечать начали в антракте, ближе к финалу уже открыто ходили по коридорам и гримеркам с бутылками шампанского, в дурацких санта-клаусных шапках, щедро обсыпанные конфетти, а до буфета, выбранного стать прибежищем новогодней ночи, после финала доползли изрядно ошалевшие. Душа требовала немедленного выхода веселья, а сдерживать себя Ростик не привык, и от него, как от бешеной собаки, на всех распространялось легкое всеобщее безумие. Казалось, абсолютно все попали в поле его влияния, начиная от милых дам: Лены Газаевой, с энтузиазмом подготовившейся к новогоднему сабантую, притащившей для всех многочисленные упаковки бенгальских свечей, и Иры Вершковой, обеспечившей всю компанию теми самыми красными шапками и хлопушками, до Саши Казьмина, который сегодня не играл, но заскочил поздравить коллег, и неожиданно даже для себя остался праздновать. Был только один человек, не попавший под его раздолбайское обаяние, но Ростик в самом начале, пока был еще трезвый и голодный, не обратил внимания – просто упустил Ожогина из виду, краем глаза заметив, что Иван почему-то устроился будто нарочно как можно дальше от него. Некогда было спрашивать, чего он забился в противоположный угол стола, все и так были заняты рассадкой – предстояло втиснуть огромную шумную компанию в маленький буфет, явно не предназначенный для такого столпотворения. Ростик не стал отказываться ни от одной из своих спутниц, и просто расположил Лену по левую руку от себя, а Ирину – по правую, устроившись с ними в глубине зала, за угловым столом, развернутым так, чтобы в середине буфета оставалось место для танцев. Столы ломились от заботливо принесенной девочками домашней еды и шедевров из ближайшей кулинарии, которыми обеспечили всех Кирилл и Игорь. Шампанское лилось рекой – и дешевое полусладкое, и дорогущее сухое, подаренное благодарными зрителями. И, хотя Ростик не любил сладкую шипучку, искать среди бутылок коньяк или что покрепче ему не хотелось. Ему и так было просто прекрасно. Наконец-то можно было законно расслабиться. Отбегав два спектакля Профессором, он уже чувствовал, как назавтра будет разламываться спина, потому что никогда и ничего не делал вполсилы, но сейчас имело значение только вот это мгновение. Ощущение чистого, какого-то детского счастья – он был среди людей, которые любили их общее дело так же сильно, как и он. И Ростику сейчас было совершенно плевать, кем выходить – Графом, Профессором, Гербертом, или вообще в ансамбле. Главное – выходить. И чтобы мгновение волшебства сказки не кончалось. В другое время, конечно, все было иначе – глупо обманывать себя, делая вид, что совсем-совсем не хочется быть Кролоком. Да так, чтоб не вторым-третьим составом, а главным и единственным – тем, на кого специально идут. Ростик не был от природы завистливым, и объективно понимал, почему главный русский Граф – Ожогин, и только он. Но от понимания легче ему не становилось. Особенно когда взгляд постоянно натыкался на него, как будто существовавшего в иной плоскости, отдельным особняком над театром, «Балом», над этой новогодней пьянкой. Ростик мог быть по всем параметрам экспрессивнее, ярче, шире по палитре эмоций, но все это почему-то сразу же меркло, как только Ожогин выходил на сцену. Оказываясь с ним рядом, Ростик испытывал гнетущее чувство чужого превосходства, хотя Иван ни разу, ни полусловом, ни движением бровью не дал этого понять кому-то бы то ни было, а особенно Колпакову. О его исключительной корректности и безукоризненно профессиональном поведении с коллегами не просто так ходили легенды сначала по Музкому, а теперь и здесь. Ростик знал, что его собственное умение притягивать к себе внимание зрителя ничего не значащими, казалось бы, мелочами, перекрывая коллег, включалось отнюдь не непроизвольно. Но Ивану не требовались даже эти мелочи – он просто выходил, и этого было достаточно. Его манера игры была Колпакову до такой степени чуждой и непонятной, что он даже под пытками не смог бы ее повторить, да и не был уверен, что ему такое пойдет. Едва уловимые, но четко выверенные жесты, поворот головы, исполненный достоинства породистый профиль, устремленный из-под слегка прикрытых век взгляд, горделивая безукоризненная осанка – все это работало на Ожогина на все сто. Там, где Ростику требовалось наизнанку вывернуться, блистая харизмой и импровизацией, Иван мог оставаться неподвижным и просто смотреть в зал, но от него действительно трудно было оторвать взгляд. Ростик никогда не мог, иногда наблюдая за Иваном из-за кулис, и буквально чувствуя на своей шкуре, как заворожен Ожогиным зал. И дело было не только в его впечатляющем росте, стати, холодном лице, или чем там еще, на что обычно сходу клюют. От Ивана исходила ровная, перекрывающая все эмоция, настолько мощная, что даже пульсар Ростика не всегда мог ее перешибить. Да ему и не хотелось. Кому нужна их прямая конфронтация? Он упрямо гнал от себя мысль, что Граф мог бы быть вообще единственным, и другие бы не потребовались, если бы Ожогин не распылялся на другие проекты, а жил только «Балом». Осознание этого было обидным, в особенности потому что Иван, казалось, вообще не держался как-либо за эту роль или свое положение, с вежливым равнодушием приветствуя ввод других Кролоков, готовых оперативно выскочить на замену, если ему вдруг требовалось утрясти свое расписание, разбавляя Графа фон Кролока Воландом, Онегиным, Призраком, доктором Джекиллом/Мистером Хайдом, или еще кем-то, по ситуации. Как будто ему было все равно, что зритель однажды может предпочесть ему другого. Как будто Ожогин знал, что этого не произойдет никогда. И Ростику безумно хотелось, чтобы Иван однажды со своей недосягаемой высоты хоть на пять минут глянул вниз, и осознал, насколько шатко его мнимое благополучие. Что он – Колосс на глиняных ногах. И как много за его спиной желающих, чтобы он упал со своего высокого недостижимого пьедестала и разбился побольнее. Ближе к 4 утра все уже порядком утомились. Салаты, холодец, бутерброды и хрустящая домашняя курочка были съедены, шампанское почти допито. Грохочущую заводную Дискотеку Аварию и Modern Talking сменил Гэри Мур со своими парижскими прогулками. Вера и Кирилл медленно кружились в танце на небольшом пятачке, не занятом столами и стульями, а к Ростику подсел Игорь Кроль, явно планируя отбить у него Лену или Иру – как повезет. И в общем, даже имел на это право. Новогодняя ночь близилась к концу, следовало решить, кого увозить с собой. Или к кому поехать. Подняв взгляд, Колпаков снова глянул в ту часть зала, где в противоположном от него углу буфета, расположился Ожогин, с таким видом, как будто делал одолжение всем присутствующим, и вежливо слушал, что ему отчаянно втирал слегка пьяный Сашка Суханов, но мыслями был явно далеко отсюда. Иван выглядел здесь чужеродным пятном, больше даже, чем в тот, другой новый год, несколько лет назад в Питере, когда вот так же сидел с младшей дочкой на коленях, прихватив на чисто театральное местячковое празднование все свое немаленькое семейство. Ростику тогда было ужасно неуютно с ними рядом, он постоянно себя одергивал, как бы чего не ляпнуть при детях, и в конце концов так измаялся, что в сердцах высказал кому-то из ребят уже на улице, загружаясь в такси, что некоторым неплохо было бы строгать поменьше детей, а жену оставлять дома. Оказалось, Иван это слышал, он вообще обладал способностью вечно услышать, что не надо. Ростику он, конечно, ничего не сказал, но больше жена и дети Ивана Колпакову на глаза вообще не попадались. Даже когда это было оправдано, например, на первом спектакле возобновленного Бала в Москве. Но нет, Иван молчаливо принял к сведению и сделал выводы, а Ростику так и не хватило духу заговорить с ним про это и извиниться за свою так идиотски и не к месту брошенную фразу. Сейчас Ожогин снова был вроде со всеми – но все равно один. Покровительственно взирал поверх толпы, и думал о чем-то бесконечно далеком. Черт его знает, о чем. О квантовой механике. О нумерологии. О хрене и его влиянии на северное сияние. Он сидел, закинув ногу на ногу, почти ничего не ел, и легко удерживал в длинных пальцах бокал с шампанским, кажется, вообще к нему не прикасаясь. Ростик поймал себя на том, что поглядывает на него чаще, чем это требовалось, и так и подмывало спросить у кого-нибудь, какого хрена приключилось у их главной звезды. Может, он вообще плохо себя чувствует? Хотя отыграл-то ведь сегодня Графа с задором и блеском, даже не в пример игривее, чем обычно. Может, дома проблемы? Или в Питере, в Музкоме, в Мюзик-Холле, где там еще? Ростик был в курсе его расписания, потому что то и дело подменял, и с недавних пор это начало напрягать – не собственная готовность всегда выйти на роль за Ожогина, а тот факт, что они лишь номинально могут считаться коллегами. Слишком часто делят одну роль, почти не играя друг с другом, а Ростику так хотелось бы хоть раз разыграться как следует с Иваном на пару. Но в «Бале» у него даже Гербертом не было особой возможности это сделать – взаимодействие Графа с любимым сыночком строилось весьма схематично, да и с Профессором была всего пара коротких сцен, одна из которых общая. В «Джекилле и Хайде» и того меньше – Ростик выходил Спайдером, но никто в здравом уме не поставил бы его на роль Джона Аттерсона. В «Онегина» его не приглашали вовсе, ну какой из него Ленский? Курам на смех. Ростик забивал в себе дурацкую ничем не обоснованную зависть к Антону Авдееву, и ни разу не произнес вслух, что интересуется участием еще в каком-то проекте Мейкерсов, кроме «Мастера и Маргариты». Хотя с его выбором в пользу Музкома, а вот теперь с очередным переездом в Москву вслед за «Балом» на неопределенное время – похоже, Воланда они с Иваном делить больше не будут. Контракт у Ростика был до конца года, про новый пока никто не заикался. Ну и пусть. Пусть так. Дебилом надо быть, чтобы променять МДМ на Афанасьеву, и торчать в Питере, связанному по рукам и ногам кабальными обязательствами. Он, Ростислав Колпаков выпрашивать себе роли никогда не станет, или рассчитывать на Ожогина – даже спрашивать у него не будет ничего, к тому же он и так будто нарочно постоянно ускользал из поля зрения, стоило Ростику решить поговорить с ним – не важно, о чем. Вечно это бесящее: «А Ожогин уже уехал в Питер». В Питер уехал, черт бы его побрал. Ну, благо, хотя бы сегодня он здесь. Среди нестройных мыслей не было одной по-настоящему важной, она пришла лишь намного позже, вместе с накрывшей стадией принятия неизбежного: а с чего он вообще решил, что коллеги непременно должны играть друг с другом – друзей ли, врагов, родственников? Хорошо, конечно, если это удается, но в подавляющем большинстве случаев совместные сцены у них обоих с партнершами. Почему у него во главу угла было поставлено настолько острое желание работать с Иваном непременно на равных? Почему такого желания не было у Ростика по отношению к Кролю, Суханову, Кириллу, в конце концов? Может быть, ему просто хотелось видеть Ожогина чаще, чем в блоках «Бала» или «Джекилла и Хайда» через раз, и то если повезет. Откинувшись спиной на мягкий диван, Ростик отвел взгляд, подумав, и потянувшись к удачно стоявшей под рукой бутылке шампанского, решив ее уже прикончить. – Ваня какой-то мрачный сегодня, не общается ни с кем особо, – тихо заметила Лена, придвинувшись ближе к Ростику, легким движением руки подставив к его фужеру свой. Ростик невозмутимо разлил остатки шампанского по двум бокалам, взял свой, и коротко мелодично коснулся им фужера Лены. – А то он в другое время прямо такой общительный, – надо было смолчать, но он не смог, заглатывая шампанское почти залпом. – Что-то случилось что ли? Сорвавшийся следом вопрос был уже откровенно лишним, но прежде чем Ростик поспешил добавить, что ему пофиг, Лена кивнула, кладя голову ему на плечо, так, что он не мог теперь ее видеть. Только слышал ее голос. - Вроде бы все-таки будет разводиться. Уже съехал, я слышала, подыскивал себе квартиру в Питере, прямо перед тем, как ехать сюда. Новость о чужом разводе едва ли можно назвать приятной, даже если тебя это совершенно не касается. Ростику повезло так и не связать себя узами брака, хотя варианты были, и даже желание было, но каждый раз его что-то останавливало. Начало сезона. Сложный ввод на роль. Переезд в Москву. Переезд в Питер. И опять в Москву. А потом он однажды осознал, что намного легче не зависеть ни от кого, не обманывать чьи-то ожидания, не тащить за собой жену и, не дай бог, детей, если случается уехать работать в другой город на полгода или больше. Самодостаточность быта была ему по душе, и с каждым годом Ростик все меньше впускал кого-то в свою жизнь. Какая бы она ни была сумбурная и безалаберная, с вечным недосыпом, новыми ролями, старыми ролями, концертами, творческими вечерами и встречами – это была его жизнь. Больше ничья. Шампанское шло уже с трудом – верный признак, что ему хватит. Ростик кое-как допил последний глоток. Лена окончательно задремала на его плече, а Иру все-таки увел Кроль, не терявший надежды сделать это всю новогоднюю ночь. Ростик посмотрел на спящую Лену, осторожно погладив ее по щеке, и понял, что надо вызывать ей такси. И еще – что домой он сегодня поедет один. Хорошая идея, как водится, пришла в голову сразу многим, и в итоге часть ребят разъезжалась по домам одновременно, остальные высыпали их провожать, но в этой всеобщей толкотне с поцелуями и криками «С Новым Годом!», Ростик, поискав глазами Ивана, опять его не увидел. Разумеется, зачем Его Светлости провожать простых смертных. Совершенно непонятно, почему это вызывало такое негодование и злость, Ростику же точно должно было быть все равно. Усадив Лену в машину, клятвенно обещая утром позвонить, Колпаков первым вернулся в тепло буфета, который сегодня отлично послужил им впиской, и увидел Ожогина – на том же месте, в самом дальнем от входа углу, в той же позе. Только фужер из-под шампанского стоял перед ним пустой. – Вань? – позвал его Ростик, подходя ближе, аккуратно обходя бесконечные ожогинские ноги. – Ты чего? Иван взглянул на него так, как будто то ли не узнал, то ли был абсолютно равнодушен, кто его там зовет. В уголках глаз у него залегли глубокие тени, и это был вовсе не плохо стёртый грим Кролока. В полумраке помещения взгляд Ожогина казался вовсе не таким спокойным и добродушным, как обычно. Он опасно затягивал разом потемневшей глубиной. – Ты пьян? – неожиданная догадка заставила Ростика порядком удивиться. Когда Иван успел? Он же, вроде, вообще едва пригубил сегодня? Или надо было смотреть повнимательнее, раз уж всю новогоднюю ночь сверлил его глазами, и бокал был явно не единственный? Иван наконец-то снизошел до него, неожиданно ласково и тепло посмотрев в ответ. Губы его дрогнули в улыбке, и он выпрямился, подавшись ближе. Ростик почему-то только сейчас понял, что никогда прежде не видел на нем этот белый свитер, и что ему очень идет. – Немного есть. А что, все уже домой поехали? Он был совершенно искренен в своей легкой растерянности, и Ростик повелся на это, расслабившись. Нечасто выпадал шанс увидеть пьяного Ожогина, это нужно было запомнить. Хотя пьяный он не то чтобы слишком отличался от трезвого – просто сразу становился как будто пластичнее. Как большой сытый хищник. Откуда только это в нем бралось, и почему трезвый Ожогин всегда был таким абсолютно монументальным? - Пока еще не все. Девчонок проводили. Сев на стул напротив, Ростик стянул с растрепавшегося хвоста резинку, и принялся перетягивать его, собирая волосы обеими ладонями назад. От сырости и снега только что на улице волосы противно вились и липли к шее, а Ожогин наблюдал за ним с таким пристальным вниманием, что под его взглядом Колпаков начал торопиться, дабы поскорее вернуть себе пристойный вид. Украдкой он заметил, что тарелка перед Иваном практически чистая, как будто он от силы перекусил чем-то, типа бутерброда, в самом начале застолья, а после этого только пил. – Тебе бы поесть. – Ты очень заботлив, – подумав, Иван кивнул, но не отвел взгляд, внимательно глядя на Ростика. Стало неуютно. Так, словно Иван выжидал паузу, а Ростик был перед ним в чем-то сильно виноват. Вот только в чем? – Так лучше? – Что? Ты о чем? – Я один. Ничьи жена и дети тебе больше глаза не мозолят. Ростика бросило сначала в жар, потом в холод, при мысли, что Иван все-таки это помнит. Неужто такой злопамятный? Не может же он всерьез несколько лет иметь зуб на коллегу только за одну случайно брошенную после пьянки фразу? Ожогин тихо засмеялся, слегка запрокинув голову назад, и прижал пальцы к переносице, как будто у него заслезились глаза. У Ростика такое случалось от большого количества выпитого, еще и нос порой закладывало, и ощущения были странные. Иван, все еще посмеиваясь, взглянул на него, тут же несколько раз слабо мотнув головой. – Извини. Я просто вспомнил некстати. Обстановка похожая. Сквозь мерцающую тьму его глаз вдруг пробилась знакомая синь, хотя светлее в буфете не стало. Они по-прежнему были тут одни, и где-то над головами у них неспешно кружился «One day» все того же Мура. Похоже кто-то притащил свой диск, улучив момент и поставив, и теперь треки шли на повторе. – Тебе же все равно никто не нужен, так какая разница? – слова крутились в голове так давно, Ростик уже столько времени хотел это сказать, что даже не подумал про контекст. А контекст был дрянь, особенно в свете того, что ему только что рассказала Лена Газаева. Иван глубоко вдохнул, словно справляясь с собой, и вдруг неожиданным, резким движением, таким стремительным, что со стороны казалось, будто он почти и не двигался, схватил Ростика за предплечье, дернув ближе к себе. Ростик даже не понял, что вообще произошло. И почему так резко и грубо. Хватка у Ивана оказалась стальная, словно высеченное из камня лицо оказалось ближе, чем Колпаков привык. – Тогда какого черта ты тут сидишь со мной, проявляя участие, если мне никто не нужен? Вопрос его звучал резонно, Ростик сам не понимал, зачем приперся сейчас сюда, едва заметив, что Иван не пошел никого провожать. Ну и куковал бы тут один, хрен с ним, раз ему так нравится. Легко вывернув руку из его захвата, Колпаков подался назад, но Ожогин опять схватил его – на этот раз за кофту на груди, сжав ткань в кулак до треснувших ниток и рванув к себе снова. Ростик уперся рукой ему в плечо. Пальцы шероховато прошлись по крупной вязке свитера, ответно сжав. Иван первым опустил взгляд, когда между их лицами осталось сантиметров пять, не больше. – Рость… Это было немыслимо, странно, и как будто не с ними. Как будто они репетировали роли, выступая друг другу не более, чем партнерами. Ростик не мог и не хотел воспринимать это как-то по-другому, в мозгу щелкнул тумблер, переключаясь на репетиционный режим, когда он сам подался ближе, не встречая сопротивления и не оказывая его, сразу же чувствуя жар чужих губ вместе с пьянящим привкусом сладкого шампанского. Тяжелая горячая ладонь Ожогина прошлась по его плечу, шее, оставляя жаркое покалывающее ощущение от прикосновений. Потом его пальцы скользнули дальше, резко ухватили собранный хвост, не давая отстраниться, а время загустело окончательно, как янтарь, почти прекратив свой ход. Ростик медленно ослабил хватку, выпуская ткань свитера Ивана из пальцев, но не убирая совсем. Руку так и тянуло устроить вокруг его шеи, и оказалось, что если обхватить его вот так – то будет очень удобно. Он сделал это, сразу же поняв, что теряет равновесие, и быстро уперся коленом в диван рядом с бедром Ивана, наклонившись к нему, не в силах прекратить это. Целовать его. Или кто из них кого целовал – Иван Ростика или наоборот? Кто сорвался первым? И откуда взялась эта жадность, это сорванное дыхание на двоих, шум в ушах и цепляющиеся за одежду пальцы в попытке обнять – или покрепче схватиться друг за друга? По большому счету было уже не важно. Потом хлопнула дверь, и Ростик почувствовал рывок – всё резко прекратилось. Иван быстро развернул его и усадил рядом с собой, заставляя буквально плюхнуться на диван. Ростику казалось, что Ожогин должен выглядеть странно довольным собой, но его непроницаемое лицо совершенно не изменилось, а все, что происходило несколько секунд назад, выдавали только губы – чуть более яркие, чем обычно. И глаза, взгляд которых он тут же умело спрятал от ввалившихся с холода ребят. – Пойдем, подышим? – первым предложил он, взглянув на Ростика, а тот только теперь сообразил, что сидит как пришибленный уже с минуту. – Пошли, – он стал подниматься, и вдруг в замешательстве глянул на свои вещи на вешалке. – По правде говоря, я думал уже домой двигать. Иван кивнул, поднявшись тоже на ноги, и в три шага оказался рядом с вешалкой, сняв с нее свое пальто и куртку Ростика. – Идем. Я тебя провожу. Они попрощались со всеми, устроив, наверное, без преувеличения, фурор своим совместным уходом – просто потому что Ожогин всегда величественно уезжал один, в попутчики к нему никто не рисковал набиваться. И в другой момент Ростику было бы лестно, если другие подумают, будто они с Иваном офигеть какие друзья. Но сейчас он думал совсем не о том. На улице красиво, крупными хлопьями, шел снег, медленно кружась в воздухе. Погода была сказочная, а для новогодней ночи вообще исключительная. Ростик стоял, задрав голову и закрыв глаза, подставив лицо черному, без малейших оттенков, небу, и чувствовал, как на разгоряченные щеки медленно колко оседают снежинки. И что Иван стоит рядом, почти касаясь его локтя своим. Открыв глаза, он увидел, что Ожогин смотрит на него, и в самом деле стоя совсем близко, смотрит сверху вниз, как и всегда, но сейчас это не раздражало. Глаза у него были пронзительно синие, совсем не такие, как несколько минут назад, перед тем, как… Ростик никогда прежде не замечал, до какой степени яркие у Ивана глаза. Вопросы в голове наскакивали один на другой, выбрать что-то одно не представлялось возможным. «Зачем ты это сделал?» «Зачем мы это сделали?» «Почему ты ответил?» «Почему я ответил?» «Мы же не…?» «У меня женщин пожизненно больше, чем две». «У тебя вообще семья». Окей, последнее, пожалуй, было сейчас откровенно не в тему. Хотя, если подумать, семья ведь никуда не девается. Можно развестись с женщиной, но нельзя развестись с детьми. Так что эта величина неизменная и постоянная. Так и не подобрав нужный вопрос, Ростик сунул руки в карманы куртки, глядя на Ивана в ответ, поняв, что сегодня тот за руль не сядет, а еще, что никто из них так и не вызвал такси. И они просто стоят посреди тротуара перед Московским дворцом молодежи. – И… что? Это было единственное, что он смог сформулировать так, чтобы вопрос Ивану был понятен. Как ни странно, Ожогин действительно сразу же все понял, не делая вид, будто ничего не было, не выражая лицом вежливое недоумение, и не поджимая губы в попытке спихнуть все на стресс от семейных проблем и алкоголь в новогоднюю ночь. И ответил без прикрас: – Ты весь вечер… Всю ночь сегодня на меня смотрел. И не только сегодня. Ростик понял вдруг, что привык всегда и всюду искать Ивана глазами, надеясь зацепиться за ответный взгляд. Что удавалось очень редко, но все же, иногда… – Так смотрел, что ты не устоял перед моими чарами? – нервно усмехнувшись, Колпаков попытался свести все в шутку, но Ожогин не поддержал. И шутить с ним явно не собирался. – Скорее наоборот. – Не думаю, что это объясняет… – Ростик. Если ты думаешь, что я не заметил, как ты вечно стремишься меня спасти и выскочить на подмену, или приходишь на прогоны, когда тебя нет в расписании – то поверь, я заметил. Неужели это и правда было так заметно? Неужели все знают, видят, понимают? Колпаков смотрел себе под ноги, пиная снег, и против воли вспоминал взгляды и снисходительные улыбки коллег каждый раз, когда он, как дурак, спрашивал, где Ожогин, когда приедет, будет ли сегодня, приехал ли он на примерку, на репетицию, на грим. Черт знает, что. Он поднял голову, сообразив, что Иван, наверное, ждал какого-то ответа. – Надо прекратить это, – начал Ожогин, так и не дождавшись, но сосредоточено глянув Ростику в глаза. «Еще ничего не начиналось, чтобы прекращать». – Ты впустую тратишь свой талант, – продолжил он, и вот это было неожиданно. – Сейчас не понял. Ростик изо всех сил старался держать себя на том же уровне холодного отстраненного достоинства, что и Ожогин, хотя уму было непостижимо, как он умудрялся быть такой глыбой, если десять минут назад с жаром целовал его отнюдь не по-дружески. И вообще очень правильная у него фамилия, очень ему…. Подходящая. Сухой лед тоже оставляет ожог. – Никто не обязывает тебя быть моим вечным спасательным кругом. Я этого не хочу. Больно заныла уязвленная профессиональная гордость. Иван вроде как сказал это, чтобы всколыхнуть в Ростике честолюбие, но едва ли он понимал, что это и не требуется. Ростик уже самостоятельно дошел до этой мысли, но разве можно было высказывать претензии Ивану только в том, что его, Ростислава Колпакова, видят исключительно вторым номером и в лучшем случае дублером единственного и неповторимого Ивана Ожогина? Разве сам Иван ставил его себе на замену, формируя составы? А если еще честнее и без прикрас – хочет ли Ростик быть главным там, где не будет Ивана? Нужен ли ему Кролок, Воланд, Джекилл и Хайд, если Ожогин благородно устранится с его пути. Что будет, если они поделят Питер и Москву, Музком, МДМ, и Мюзик-Холл, деньги и друзей? «И я перестану его видеть». – Я хочу. Этого достаточно. Красивая новогодняя ночь стремительно подходила к концу, где-то совсем рядом уже брезжило утро первого дня нового года, но еще можно было выторговать у Дьявола несколько часов до рассвета. Слава богу, что зимние ночи такие длинные. – Ты вызвал такси? – спросил Ростик, глубже втягивая голову в плечи. – Да… сейчас. – Иван стянул перчатку, доставая телефон, на миг остановившись, будто размышляя о чем-то. – Куда тебе ехать? Колпаков подумал, и глубже уткнулся носом в замотанный на несколько слоев шарф вокруг шеи. – На Пражскую. А тебе? – Парк Победы. Ростик хмыкнул. – Это ближе. – Ближе. – согласился Иван, держа телефон с включенным экраном, но так и не вбив адрес в приложение и не нажав поиск машины. – Едем? Зудели губы. Колпаков незаметно кусал их, надеясь, что за шарфом, в которой он так отчаянно прятался, этого не видно. Взглянув на Ожогина, он молча забрал у него телефон, заметив, что адрес Иван все же ввел, но не нажал «выбрать», и заказал такси сам. С ощущением, что они только что оба шагнули в пропасть. – Значит, да? – спросил Иван еще раз, четко требуя ответ. Все-таки он был до невозможности упертый в своей конкретике. – Вань, – тихо, едва слышно выдохнул Ростик, не желая еще что-то говорить. Говорить они будут потом. Сейчас не до разговоров, да и какие могут быть разговоры, когда в глубине груди накатывает странное, слишком сильно похожее на искаженную страсть чувство, не давая сделать нормальный вдох. Ростик думал, что так только у него, пока Иван не стиснул уже в такси его руку, глядя так, что захотелось провалиться на месте. – Ты знаешь, мне что-то тяжело дышать. Вдох-выдох. Вдох. *** Такси подъехало к Петровскому проспекту 20Д быстрее, чем он рассчитывал. Ростик заставил себя вынырнуть из прошлого и сосредоточиться на настоящем. А настоящее сейчас заключалось в том, что ему предстояло еще раз отыграть Воланда сегодня и успеть вечером на ночной поезд до Москвы. Так он думал вчера, еще не до конца освоившись с мыслью, что завис здесь до вторника. Чем заняться? Что делать? Будь сейчас лето, Ростик поехал бы к заливу, долго бродил по почти пустынной косе дикого пляжа, а еще лучше – взял бы напрокат палатку и заночевал на берегу. Но страшно было представить, какая промозглая обледь сейчас вместо залива, живым оттуда выбраться вряд ли получится. Два часа назад он сдал не без потерь московский билет на поезд, и оформил новый – на час ночи среды из Пулково. Самые поздние рейсы во вторник были уже раскуплены, а час ночи – это всего лишь час ночи, без задержек в пути к трем он будет уже дома. Теперь нужно было позвонить Вике, сказать, что он задержится в Питере, придумать правдоподобную причину, и почувствовать себя последним подонком на свете. Сил на это пока не было, а прямо перед репетицией они были очень нужны. И Ростик смалодушничал, как в детстве – стараясь максимально оттянуть неприятный момент признания. Вторая подряд утренняя репетиция в шкуре Мессира под неусыпным оком Афанасьевой сегодня не раздражала, и причиной тому был ночной звонок, хотя признаваться себе в этом не хотелось. Он добросовестно работал, не позволяя себе думать о чем-то, кроме текстов, очередности номеров и сценографии, но в обеденный перерыв, сидя в крохотном кафетерии, больше похожем на чулан, но зато «с видом на Неву», снова вернулся мысленно в ту новогоднюю ночь, начавшую отсчет. Нельзя сказать, что именно тогда у них с Иваном все и началось. Ростик до сих пор не был уверен, что это слово сюда подходит, и что вообще что-то начиналось. По ощущениям и милосердно затушевавшей некоторые фрагменты памяти, ему казалось, что случилось все намного раньше – по крайней мере, у него. Как еще можно было назвать однобокое влечение, замаскированное подсознанием в странное стремление постоянно видеть Ожогина в театре, и бессильную обиду оттого, что он участвует в других постановках и занимается другими проектами. Что у него концерты, мероприятия, разъезды, а потом приплюсовался еще и сложный развод, к которому Ростик не имел ровным счетом никакого отношения. Он всегда существовал на периферии жизни Ивана, и тот иногда вспоминал о нем, когда они оказывались в одном городе и выдавались свободные часы в плотном рабочем графике. Выходной у каждого из них был чаще всего только раз в неделю, и почти всегда они не совпадали. Но Ростик готов был даже среди ночи мчаться через весь Питер или через всю Москву, только бы урвать эти несколько часов. Иногда это заканчивалось хреново. Как-то он приехал к нему, не предупредив, но зная, что Иван прилетает из Москвы поздним вечерним рейсом, и до двух часов ночи, как дурак, сидел на ступеньках между пролетами у ожогинской квартиры, постепенно впадая в злость и отчаяние. Колпаков тогда был уверен, что Иван прилетел – просто не поехал домой, потому что ему и без того было, к кому, и куда. А то, что его тут ждали, так это ерунда, он ничего не обещал. На первом же совместном «Джекилле и Хайде» Ростик улучил момент и прямо за сценой коротко высказал Ивану все, что о нем думает, и узнал, что вечерний рейс до Питера перенесли на утро, и лучше бы он сам, вместо того чтобы просиживать джинсы на лестнице, зарядил свой проклятый телефон – может прочитал бы в сети, что в Москве нелетная погода. Ему было мучительно стыдно тогда за этот срыв и наезд, но чисто из уязвленной гордости он нахамил Ожогину, прежде чем выскочить на сцену. Зато Спайдер в тот раз получился что надо, наглый и отчаянно-дерзкий. Иван же по обыкновению ничего не сказал, только всеми силами прятал странное выражение лица каждый раз, проходя мимо него в антракте. Хайд у него тоже был подозрительно нежный и опасный, и от этого продирал мороз по коже. В тот же вечер Иван отдал ему дубликат ключей, ничего не пояснив, но, наверное, это означало, что Ростик теперь может приезжать в любое время и не ждать на лестнице. Все это было так недавно, и в то же время так давно. Как будто прошла целая жизнь. Без четко обозначенного начала не могло быть и какого-то конкретного конца, и Ростик уже начал думать, что виться этой веревочке вечно. Но веревочка как-то сама, без его участия, постепенно завязывалась узлами все реже – каждый узел был очередной встречей, и последняя случилась осенью, после которой они несколько месяцев не виделись. А очередная вот, теперь. И еще неизвестно, что эта встреча им обоим даст, нужна ли она вообще. От вкуса дешевого растворимого кофе аппетит разыгрался еще сильнее, но буфет здесь пока не работал, и вообще чудо, что Ростик мог рассчитывать хотя бы на кофе, которым с ним дружелюбно поделились в гримерке. Кофе снова заставил мысленно вернуться к запечатанной пачке в шкафчике. Откуда она взялась? Иван привез? Но когда? Хотя он, конечно, мог, обмен ключами у них произошел взаимный, а в случае Ожогина еще и в виде двух комплектов – от московской квартиры Ростика и от питерской. Штатный костюмер Ольга за ночь совершила невозможное, и умудрилась подогнать костюмы Воланда так, чтобы на Ростике они смотрелись не комично. Вот только брюки ему пришлось использовать свои, да еще и одни и те же – от костюма для Варьете. Разглядывая себя в зеркале, пока костюм доводили до ума, Ростик вспомнил, как однажды уехал от Ивана в его водолазке. И ничего, никто не просек. Вот уехать в ожогинских джинсах у него едва ли получилось бы. А Иван в его штанах вообще выглядел бы так, словно напялил капри. – Ты чего смеешься? – с удивлением глянула на него Ольга, отвлекшись от рукава, выдергивая из ткани иголки и проверяя на всякий случай, не затерялось ли еще по одной в плечах. – Да так. Кое-что вспомнил. – Поделись? – продолжая вертеться вокруг него, Ольга даже не подозревала, что могла бы сейчас услышать. И слава богу. Ростик хмыкнул, сильнее разводя руки в стороны, чувствуя себя живым манекеном. – Долго объяснять придется, – обтекаемо ничего не пояснив, он взглянул на часы, отметив, что времени осталось не так много. А еще вторая репетиция сейчас, уже в костюмах. И ему надо быть благодарным, что с ним все так возятся, второй день подряд приезжают в чертову рань, всячески поддерживают, и хотят, чтобы у него, у Ростислава Колпакова, удался спектакль. А с другой стороны – как будто они все могли хотеть чего-то другого! И как будто Иван мог хотеть, чтоб некому было играть Воланда. Улучить момент для нормального звонка Вике он так и не смог. Здесь не Музком с удобными гримерками, и даже не Мюзик-холл, где их вообще было несколько. В нынешнем здании ЛДМ буквально некуда было приткнуться, в уверенности, что никто не услышит чужой разговор. Ростик не придумал ничего лучше, чем уйти в пустой еще пока зрительный зал. Сев во втором ряду, он уже хотел нажать вызов, но возникло неприятное чувство, что и тут за ним наблюдают. Кто угодно мог услышать, как он плетет своей женщине о внезапно возникших в Питере делах, вынудивших его поменять билеты и вернуться не сегодня, а послезавтра. Их среда – очень маленькая, концентрированная, все со всеми знакомы. И посплетничать любят будь здоров. Не столько о личной жизни конечно, сколько о профессиональной: кто к чему присматривается, кто на какие ходит кастинги, кто какого режиссера окучивает. Ростику не хотелось, чтобы пошел слух, будто он намерен опять пробиваться в Музком, откуда его выпнули так, что теперь тянуло за километр обходить Итальянскую, 13. Значит, слухов не будет. Ростик подумал, и набрал Вике длинное сообщение, подробно расписав, что хочет задержаться подольше, чтобы утрясти кое-какие моменты с «Замком синей бороды», и удобнее будет сделать это сейчас, чем ждать очередной блок «Дамы Пик» и приезд в Питер. Ростику было противно врать ей вслух, он порой ненавидел себя за способность абсолютно достоверно сыграть что угодно, намного проще было набрать это все текстом, чем сказать словами. Догадывалась ли Вика, сколько раз он ей вот так врал? И не только из-за Ожогина. Но все же текстом всегда было легче объясниться, чем услышать ее голос и испытать острое иррациональное желание немедленно признаться во всем. Он ведь вовсе не хотел делать ей больно. Не хотел прекращать отношения, которые его полностью устраивали. Не хотел ставить под удар Ивана и себя, по-идиотски раскрыв характер их взаимоотношений. Хуже всего было то, что Ростик понимал – никто ему не поверит. Кроме Вики. Она-то как раз поверит. И это будет еще хуже, в миллион раз. Поэтому вот так, текстовым сообщением, написать ей об изменившихся планах было безопаснее. Он знал, что проблем не будет – Вика пожелает ему удачи и скажет, что верит в него и скучает. И ждет дома. Отложив телефон на сидение рядом, Ростик наклонился вперед, уткнувшись лбом в свои сложенные на спинке переднего кресла руки, и просидел так какое-то время, отчаянно пытаясь примириться с собой и оправдаться хоть как-то, понимая, что ничего у него не выйдет. В который раз. *** В понедельник он проснулся впервые за долгое время без будильника. Просто не стал его включать вчера, вернувшись из театра опять за полночь, резонно посчитав, что раз выдается полностью свободный день, то можно обойтись без обязательного подъема в несусветную рань. Некоторое время Ростик лежал, изучая взглядом пробивающуюся полоску света между неплотно задернутыми шторами, и сделал вывод, что проспать слишком долго все равно не вышло. Взяв телефон, он убедился – девять. Можно было поваляться еще, но это было чревато сбитым режимом, который он и так после праздников с трудом восстановил. Никак не уходила мысль, что сейчас в это же время он мог бы уже быть дома в Москве – его любимый ночной обычно прибывал на Ленинградский вокзал в начале седьмого утра. Перевернувшись на спину, Ростик полистал ленту новостей, проверил сообщения (новых не было), заглянул в паблик ЛДМ и группу Ожогина, мельком пролистнув комментарии, и убедившись, что Иван все же успокоил свою паству. Мама ему говорила в Рождество Воланда не играть, как же… Шутник. Больше ничего интересного для себя Ростик не обнаружил, повертелся еще минут двадцать, и принял все-таки решение вставать. На улице мелко порошил снежок. Ростик стоял, вглядываясь в снежную синеву, и думал, что зря когда-то вообще сюда приехал. В этот город. Сейчас было бы легче, и не ныло бы так за грудиной от чего-то непонятного и неоформленного. Москва случилась с ним раньше, но все равно при всем своем блеске так и не смогла оставить в душе такой незаживающий вечно ноющий рубец, как Питер. Москва каждый раз обещала многое, но как-то высокомерно, будто заранее снимая с себя обязательства в случае провала. И в итоге Ростик оставался ни с чем, ну или почти ни с чем. А Петербург никогда не обещал ровным счетом ничего, только внезапно подкидывал мгновения удачи, такие, как нескольких лет в Музкоме, наполненных абсолютным счастьем. Или дарил воспоминания, наполненные иллюзорной необъяснимой красотой, вроде летних ночных прогулок по совершенно не избитым, не туристическим маршрутам, случайных осенних сумерек в незнакомой части города, зимней теплой метели, заставшей на мосту КАДа, подсвеченной аварийной сигналкой. Все это происходило случайно, и в те моменты, когда Ростик меньше всего мог чего-то ждать, а получал в итоге больше, чем надеялся. Вот только Питер в итоге все равно выставлял счет, и его необходимо было закрывать. Синева за окном медленно светлела, от оттепели остались одни воспоминания, а снегопад, похоже, и не думал прекращаться. Сидеть дома не хотелось. Можно ведь погулять, съездить в Никольские ряды – говорят, там в этом году отличная ярмарка. Окунуться в блестящую мишуру круговерти, покататься в автобусе по центру – Ростик все еще любил такие поездки больше, чем на машине. Из окна автобуса всегда был лучше вид, хотя Иван его искренне не понимал и каждый раз спрашивал, чем его не устраивал обзор с переднего сидения, через лобовое стекло. И не ответишь ведь, что устраивал. Просто хотелось по-другому. Торжественная питерская красота заслуживала того, чтобы любоваться ею свысока, а не плетясь у самой земли. Телефон мигнул уведомлением о новом сообщении. Ростик быстро открыл и увидел, что это Вика. «Проснулся? Я наберу?» Он отправил ей короткое «Да», и весь собрался, как перед прыжком в холодную воду. – Ну и кто же ты после этого? – раздался знакомый голос. Ростик слабо улыбнулся, опустившись в кресло и закинув руку за голову, вытянувшись всем телом. – Та еще зараза. – Ну вот, сам все знаешь. «Той еще заразой» Вика называла его регулярно, это было что-то вроде ласкового прозвища, и в ее исполнении звучало даже мило. Она явно говорила с ним, попутно делая еще что-то, возможно – готовя завтрак. На фоне звонко лаяла Цимта. Ростик старался не думать, что его место сейчас там, а не здесь. – Как она? – спросил он, закрыв глаза, представив, как Цимта подпрыгивает на задних лапках, выпрашивая у Вики угощение, и вертится под ногами, мешаясь. – На шлейке не хочет гулять ни в какую. Ты ее разбаловал, вот приезжай теперь и сам носи на руках, как она привыкла, или бегай за ней по всей площадке. – Скажи ей, что я привезу питерских гостинцев. – У нее и московские есть неплохие. Приглушенно хлопнула дверца холодильника, что-то ритмично постукивало, а спустя несколько секунд – затрещало. Ростик сообразил, что Вика готовила омлет. Делала она его удивительно вкусно, натирая сверху сыр на мелкой терке. Так просто, и в то же время, гениально. Ростик терпеть не мог омлет, но то, что готовила Вика, было чем-то особенным. – Спектакли хорошо прошли? Она всегда очень заботливо спрашивала, хотя, наверное, так и не понимала до конца его профессию. И именно поэтому Ростику было с ней почему-то проще, чем с любой из женщин-коллег, с кем он когда-либо был в отношениях. – Нормально. Могло бы быть лучше, но с учетом срочности… Вроде не запорол ничего. – Ты к себе всегда очень строг, но так правильно. Ты сам знаешь. О, конечно, он знал. Он был нереально строг к себе, в особенности, когда подвергался моральному самобичеванию за очередную ложь. У Ивана так же? Или как-то иначе? Как он договаривается с совестью, и что на это говорит его вера? Ростик никогда у него такое не спрашивал, понимая, что это даже более личное, чем вопросы о жене и сыне. – Как Иван Геннадьевич себя чувствует? Ростик аж вздрогнул от совершенно невинного вопроса Вики, в первое мгновение малодушно испугавшись, что она умудрилась подслушать его мысли. Но, конечно, у него просто совесть была нечиста. – Говорит, что уже в полном порядке. – дежурно ответил он. Было забавно каждый раз слышать, как Вика называет некоторых его коллег по имени-отчеству. Не всех, конечно. Только тех, кто, видимо, внушает ей особое уважение и трепет. Хотя, если подумать… У нее с Ожогиным разница в возрасте такая, что, если бы Иван стал отцом лет в восемнадцать, у него вполне могла бы быть такая дочь, как Вика. Раньше он об этом как-то не думал. – Какие планы на сегодня, кроме известных? – спросила Вика, явно собираясь подкинуть ему задание. – Только рабочие встречи. – Тогда, раз у тебя будет время, можешь сгонять на Техноложку вечером? Заберешь для меня пакет у Стаси, она подойдет к метро. Сейчас скину тебе ее контакт… Вика была питерская. Как и ее родители, она родилась здесь, закончила школу, но поступать уехала в Москву. В Питере у нее осталась семья, и конечно свинством было зависать в этом городе без нее. Ростик уже не знал, как угомонить совесть, но хуже всего было понимать – он забудет об этом. Забудет уже завтра, во вторник, когда приедет Ожогин. Пообещав Вике встретиться с ее сестрой и привезти все, что она передаст, Ростик закончил разговор и отправился в душ. После этого, позавтракав только кофе, в расчете зайти куда-нибудь перекусить по дороге, Ростик никак не мог освоиться с ощущением, что теряет время впустую. Дома он бы нашел, чем себя занять, а здесь, хоть и тоже вроде бы его дом, но проще уж ничего не делать в нем совсем, чем начинать и не закончить. Необжитость квартиры угнетала, хотелось из нее вообще уйти, снять где-нибудь в центре номер-сьют с ванной комнатой, и попросить Ожогина приехать завтра в отель, а не сюда. Но Ростик знал, что Иван и так рискует в первую очередь здоровьем, собираясь вырваться к нему, незачем устраивать ему смены локаций. Он так много, практически без передышки, думал об Иване в последние несколько дней, что начинало ощутимо мутить от этих мыслей. И от того, что объект его постоянных дум больше не писал и не звонил. Вдруг ему плохо там вообще? Вдруг осложнения? Вдруг он проведет еще черт знает сколько времени в больнице, а Ростик будет как дурак торчать в Питере в подвешенном состоянии? Спустившись во двор и некоторое время постояв там, полной грудью вдыхая морозный питерский воздух, Ростик отчаянно хотел сам себе надавать по морде. Развел тут душевную истерику, белка-паникер. Все с Ожогиным нормально. Такого Голиафа свалить – это надо умудриться. И раз он сказал, что приедет – значит приедет. Переубедить его нереально, а если бы что-то пошло не так, то он давно бы предупредил. Уж с его педантичной обязательностью в это спокойно можно было верить. Ростик зашагал к остановке, но вдруг остановился, поняв, что по привычке пошел на автобус так, будто был у себя в Москве, а не в Питере. Здесь ему проще было сразу пойти в сторону метро. Морозец стоял не сильный, какой-то снисходительно приятный, как будто проявлял дружелюбие к залетному недомосквичу. Ростик уже знал, что это продлится недолго, успел глянуть прогноз погоды, когда брал себе билет на завтрашний ночной рейс из Пулково. Впереди брезжили морозы, хотя до крещения еще долго. Иван, конечно, попрется в церковь 19-го, можно не сомневаться. Благо хотя бы после операции в прорубь нырять не станет точно, если у него есть мозги. А мозги у него всегда были, с этим Ростик никогда не спорил. Даже странно, как это с ним вообще получилось, при таком-то наличии мозгов. И это относилось не к истории с дурацким аппендицитом и выходом в больном состоянии. По поводу выхода еще можно было удивляться, но что касается недомогания – тут Ростика как раз ничего не удивляло. Он знал, что Иван терпеть не может, когда над ним хлопочут, ненавидит показывать, что у него что-то болит, и вообще всегда придерживается тактики индейца: отворачивается и прикрывается ветошью, ожидая либо смерти, либо выздоровления. Тактика хорошая, если подумать, очень мужская – это в нем Ростику всегда импонировало. Нет ничего хуже в человеке, чем истеричность и ипохондрия. Но как могло случиться с более чем здравомыслящим, хладнокровным, продуманным Ожогиным так, что их двоих уже столько лет объединяет какая-то непонятная связь, не поддающаяся логике и здравому смыслу? Ведь если начать анализировать – этого не должно было произойти. Только не так и только не с ними. Ростик признавался себе откровенно, что, узнай кто-то о них – по части него удивление было бы небольшое, все уже и так привыкли, что Колпаков с пулей в голове, и хрен знает, чего от него можно ждать, а вот отношения Ожогина с мужиком даже в качестве анекдота представить нереально. Отношения. У них не отношения. Не интрижка, не дружба с привилегиями. Ничто из этого. Следовало бы вообще придумать специальное название всему этому между ними, но Ростику в голову ничего подходящего так и не пришло. А Иван высказался только раз, пару лет назад, прямо перед карантином, когда Ростик окончательно решил умотать в Москву, и стал подумывать, не продать ли вообще питерскую квартиру. Иван провожал его тогда с Московского вокзала, и сказал, что их когезию разорвать без ущерба друг для друга уже не получится. Ростик сел в поезд в полных непонятках, гадая, что за умное слово Ожогин опять выкопал, и только потом, узнав смысл, понял его в полной мере. Они действительно были спаяны накрепко, связаны одинаковыми молекулами внутри тела в пределах одной фазы. Друг без друга им было сложно, вместе и рядом – еще сложнее. Пресловутое единство и борьба противоположностей, они были совершенно разными во всем: от внешности и голоса до характеров и актерской подачи. Ни единой точки соприкосновения. Они делили одни и те же роли, но, хоть и показывали разное – было в каждой грани образа одного что-то и от другого. Ростик перестал понимать, в какой момент произошло это слияние, и его душа сплавилась с душой Ивана в жизни, а не в театре. Это произошло слишком незаметно для обоих. …К обеду ветер усилился, метель перестала быть комфортной, и Ростик забрел в «Теремок» на Площади Труда, где расположился у окна, с удовольствием наблюдая ранние зимние сумерки. Было всего три часа, начало четвертого, а воздух уже сгустился, налился синевой, как утром, но с другим оттенком. Окно украшала искусственная еловая гирлянда с веточками остролиста, и людей было немного – все-таки разгар рабочего понедельника. Первого после длинных новогодних праздников. Все с трудом возвращались в строй, а у Ростика была еще половина сегодняшнего дня и весь завтрашний. Не считая, правда, того, что он пахал как Папа Карло перед праздниками, включая 31 декабря до самого вечера, а два дня назад пришлось срочно мчаться на замену в другой город. Сейчас это казалось такой мелочью, всего-то стоило хорошо выспаться. До Никольских рядов он все-таки дошел, и долго с завистью наблюдал, как с горок с визгом несутся дети верхом на ватрушках. Еще несколько лет назад Ростика не испугала бы даже гигантская очередь, и он с восторгом прокатился бы тоже. Но сейчас его что-то остановило, как будто извечная придурь, толкавшая на всяческие безумства, уступила место взрослой рассудительности. Хотелось верить, что на время. Быть скучным взрослым категорически не нравилось никогда, и даже Иван со временем забросил попытки напомнить Ростику, что он уже давно не двадцатилетний балагур, а разменял четвертый десяток. Сунув руки в варежках в карманы пуховика и поглубже уткнув нос в шарф, Ростик думал, как круто было бы хоть раз извалять Ожогина в сугробе. Просто чтобы посмотреть, какое будет выражение на его извечном покер-фейсе. Вспомнив, что дома в холодильнике все еще шаром покати, и надо бы заглянуть в продуктовый, он прошелся по фудкорту, набрал трдельников и фигурных леденцов на палочке. Ивану теперь долго все это будет нельзя, но леденец же в упаковке, так что вполне может дождаться своего часа. И домой Ростик поехал, как и хотел, на автобусе, выбрав максимально долгий маршрут через Техноложку, чтобы выполнить просьбу Вики, но, разумеется забыв в итоге, что хотел зайти в магазин. Намного важнее сейчас было вдоволь налюбоваться нарядным новогодним Питером, молчаливо в очередной раз признав, что не влюбиться в этот город невозможно, и если уж это произошло однажды – то уже не отпустит. *** – Ты зачем тащил это? – искренне удивился Ростик, закрывая за Иваном входную дверь. Для них двоих коридор был явно тесноват, поэтому Ожогин вручил Ростику продуктовый пакет, с намеком, что это надо унести на кухню, а сам скинул куртку, шапку и шарф, но вот с ботинками вышла заминка. Ростик тактично ушел, дабы не смущать Ивана и дать ему спокойно корячиться своим послеоперационным телом в попытке нормально разуться. Наконец, справившись, он пришел следом за Ростиком в кухню, и прислонился боком к стене, сложив руки на груди, наблюдая, как он потрошит пакет. – Я пропустил завтрак, выписка была раньше. – И чего? – Надо есть часто и по чуть-чуть. Колпаков кивнул, стоя к Ивану спиной, стараясь не считать себя распоследним эгоистом. Стоило, конечно, вчера вечером не кататься и гулять до позднего вечера, а зайти в магазин, взять нормальных продуктов с тем расчетом, что Ожогин приедет к нему после больницы. Вот только Ростик понятия не имел, во сколько он вообще приедет и сколько тут пробудет. Может, вообще зайдет только сказать «спасибо» за Мессира, потому что без этого он, конечно, никак не может, и поедет домой? – Ты на машине? – пробурчал Ростик, складывая в морозилку голубцы в количестве четырех штук, и неожиданно обнаружив вскрытую упаковку блинчиков, сиротливо приютившихся там, наверное, с прошлого его приезда в Питер. – Естественно. Дурацкий вопрос. Ну конечно Ожогин на машине! Не на метро же тащился. – Ты мог и такси взять. Продолжая рассовывать продукты по холодильнику, Ростик обратил внимание, что Иван взял всего на один раз: пакетик сливок для кофе, маленькую упаковку хлеба, куриную грудку, бутылку ягодного морса ровно на одну чашку, мелкую пачку каких-то сухих крекеров. Включая голубцы, казалось, что он намеренно купил всего так, чтобы хватило ровно на день, и лишнего не осталось. Ростик спиной чувствовал взгляд Ивана, казалось он вот-вот подойдет, и как всегда привычным движением поймает рукой его буйный хвост, вытащив его из-под майки. Пока этого не произошло, Ростик обернулся, сматывая пустой пакет в жгут, чтобы сунуть за батарею. – Ты надолго? Иван как будто хотел вздохнуть, но в последний момент сдержался, неопределенно пожав плечами. – Что за официальный допрос... И пошел в комнату. Ростику мучительно хотелось рвануть за ним и перестать уже ломать долбаную комедию, но он все еще не проснулся толком – было десять часов утра, а Ожогин уже нарисовался на пороге его квартиры. Как и обещал. И впереди у них целый день, но ночью у Ростика самолет, а Иван прямо с больничной койки, и как бы он не убеждал себя и других, что все в порядке, было конечно ясно – ему бы сейчас спокойно отлеживаться дома и приходить в себя, а не мотаться по сомнительным делам. Несмотря на наличие ключей, Иван никогда не злоупотреблял своей привилегией и всегда деликатно набирал номер квартиры в домофон. В чем-то это было даже лучше. По крайней мере, он не мог застать врасплох, и у Ростика было несколько минут, чтобы морально подготовиться, подобраться, надеть на лицо неопределяемое выражение, и встретить Ивана достойно, не показывая сходу, что скучал. Он скучал. О, как безумно он скучал, господи… – Ваня? Вань! – позвал он, слыша, как Ожогин ходит по комнате. – Курицу сейчас варить? Иван вышел со своим полотенцем в руках, и тормознул у кухни, или у двери в ванну – было, в общем-то, одинаково. – Вари. Я душ приму, ты не против? Домой не успел заехать после больницы, чувствую себя ужасно. – А тебе уже можно? – Ростик с намеком похлопал себя по животу сбоку. Иван слегка улыбнулся и скрылся в ванне. Зашумела вода. Ростик достал кастрюлю, поразившись, что у него даже нашлась какая-то по размеру, набрал воду и погрузил в нее куриную грудку, усевшись сторожить бульон, чтобы вовремя снять пенку. Раз уж он не озаботился тем, чтобы нормально заполнить свой холодильник сам, можно было хотя бы компенсировать свой прокол прозрачным бульоном, который всяко приятнее, чем такой же, но мутный. Ожогин в халате Ростику всегда нравился. Не важно, был ли это роскошный красный халат Воланда или короткое купальное безобразие из бассейна. Или как сейчас: длинный махровый, цвета топленого молока, слабо завязанный на поясе и с открытой грудью. Борясь с привычкой сесть нога на ногу, Иван задумчиво водил ложкой в тарелке с бульоном и несколькими кусками куриной грудки, и ждал, пока остынет. – Ты чего не ешь? – спросил он, подняв взгляд на Ростика. У того в тарелке аппетитно дымились голубцы. – Стыдно, – честно признался Колпаков, намекая на очевидную разницу их рациона. – Брось, ты же знаешь, я люблю курицу. Для меня это, – Иван указал взглядом на бульон перед собой, – вовсе не наказание. Волосы у него были еще мокрые, зачесанные назад, но то и дело соскальзывали на глаза. Ростик старался не следить за особенно настырной прядью, и тем, как Ожогин снова и снова убирает ее, но взгляд против воли цеплялся за его длинные пальцы. – Ты не ответил, надолго ты у меня тут? – мысленно встряхнувшись, он принялся наконец за голубец. – До вечера. Потом отвезу тебя на самолет. Это прозвучало очень неожиданно. В голове как-то плохо укладывалось, как Иван сумел сразу из больницы, не заезжая домой, приехать сюда, к нему, да еще и собирался остаться до позднего вечера, практически до ночи. Ростик не был дураком и прекрасно понимал, как устроена жизнь, они с Иваном никогда не обсуждали запретные темы, вроде новой семьи одного и постоянных, или не очень, женщин другого. Сначала было сложно соблюдать это табу, а потом они привыкли настолько, что это даже перестало вызывать дискомфорт и страх не сдержаться, и случайно спросить. И все же сейчас было странно. И вопросы рвались, несмотря на их джентльменское соглашение. – Ты знаешь, наверное, что меня ждут уже сегодня, – снова пошевелив бульон в тарелке, и убедившись, что он достаточно остыл, начал Иван. – Афанасьева заявила, что я непременно должен сразу после выписки заехать, утрясти вопросы по поводу замен, согласовать начисление гонорара с поправками, составить расписание моих выходов с учетом ухода в отпуск пораньше, и еще много всякого. Ну и вот. Я поехал по делам. Ничего не попишешь. Ростик только хмыкнул, особо зверски распиливая несчастный голубец. Ну, конечно. Репутация бежит впереди Карабасихи, но есть и неожиданные плюсы – всегда можно использовать ее как предлог. Ни у кого не останется сомнений, что с людоедкой быстро не договоришься, а отсрочку она даст только если опаздываешь на собственные похороны. – Ясно. Но не до ночи же? У меня самолет в 0:50. – А после Афанасьевой я поеду к тебе. Лично поблагодарить за помощь. Спокойствие и хладнокровие, с которым Иван иной раз расписывался в своей лжи, почти восхищало. И в его устах это даже не было чем-то нечестным. Все логично. – Операция была несложной, – словно в ответ на мысли Ростика сказал Иван. – Если бы заживало плохо, меня бы не выписали так легко. Так что я в норме, как и говорил. Доедали они в молчании, но непостижимым образом вся неловкость разом растворилась. Иван это умел. Всегда умел настроить Ростика на нужный лад, успокоить его и заставить думать, что все в порядке. Что все так и должно быть. И все-таки по тому, как Иван двигался сейчас по кухне, передавая ему пустые тарелки, включая после чайник, и наливая себе морс, чувствовалось, что у него если и не болит что-то, то по крайней мере точно сковывает. Как будто он боится лишний раз резко двинуть рукой или всем телом. Причина вскрылась довольно скоро, когда они ушли с кухни, но Иван почему-то свернул не в комнату, а в прихожую, и достал из аптечного пакета, оставленного там, какую-то мазь, ватные диски и квадратные пластыри, явно собираясь устроить себе перевязку. – Помочь? – Ростик живо оказался рядом, наверное, слишком близко, потому что вдруг почувствовал знакомый запах. Иван вымыл голову его шампунем. До ужаса хотелось ткнуться носом ему в шею сзади, закрыть глаза, и простоять вот так вечность до самолета. – Да я сам могу, – отозвался Иван, раскладывая все это на полочке под зеркалом в прихожей. – В ванной у тебя ужасная вентиляция, слишком влажно, нужно было слегка высохнуть. Он ослабил пояс, опустив махровую ткань халата с плеча, и осторожно вынул из рукава руку, а Ростику хотелось сказать: «Да что за церемонии, как будто я тебя раздетого не видел!» И это было так, даже если бы их не связывали никакие отношения, кроме рабочих – уж в театре, в гримерке, они друг друга видели в любом виде. Ростик помнил, как вальяжно Иван расхаживал Кролоком в халате, и как резко скидывал его, готовый нырнуть в графские шмотки. Сейчас он двигался крайне скованно и осторожно, и как будто не хотел развязывать халат совсем, не хотел, чтобы его кто-то видел, особенно Колпаков. Но Ростик уже опустил взгляд и увидел всё. В общем-то, не так и страшно. Вернее – совсем не страшно. Это не жуткий глубокий боковой шрам от аппендицита, как делали раньше, пусть и с перспективой позже стянуться и зажить. Всего-то три небольших прокола в правом нижнем квадрате живота. И даже те аккуратно заштопаны. И все же, Ростик прекрасно отдавал себе отчет в том, какое серьезное оперативное вмешательство пережил Иван всего несколько дней назад, пусть даже внешне это было не особо заметно. Он не сказал ни слова, просто молча забрал у него из рук ватный диск и тюбик Бепантена, и сам принялся обрабатывать каждый из трех проколов, не глядя на Ивана. Нанести тонким слоем мазь, снять с пластыря защитный слой, аккуратно наклеить. И снова. И снова. Ничего сложного. Иван терпел и молчал, наблюдая за движениями рук Ростика, даже когда он уже закончил всё, что было необходимо, и теперь его пальцы скользили по коже вокруг пластырей без всякой необходимости. Словно изучали или испытывали на прочность. – Щекотно, – все-таки ловя собранные в хвост волосы Ростика, произнес, наконец, Иван. Голос его не дрогнул. – Не ври, – ответил Колпаков, чувствуя, как рука Ивана слегка тянет его назад, заставляя поднять голову. – И мне холодно так стоять. Я еще мокрый. – Сгонять за пуховым одеялом? Это я мигом. – О господи, Ростик… Он не дал Ивану договорить всё, что он хотел сказать, потому что и так уже слышал это не раз. Пухового одеяла у Ростика дома, конечно, не было. Но были пледы. Он принес все, какие нашел, закидав ими диван, и Ожогина, пока тот медленно и осторожно укладывался. По поводу отсутствия простыней и пододеяльников не было сказано ни слова – в конце концов, они же не спать тут собирались, а всего лишь посмотреть фильм. Разговоры под «Достучаться до небес» всегда шли у них удивительно хорошо. Ростик только удивлялся, почему каждый раз Иван выбирал именно этот фильм, но тот пожимал плечами и коротко отвечал «Мне нравится». Нравится так нравится, Ростик не возражал. Разговоров по душам, обо всем и ни о чем, не случалось у них уже долго – даже слишком долго. Все их последние встречи были короткими, и там было не до долгих разговоров, через раз каждый из них с трудом успевал в аэропорт или на вокзал. – Я скинул тебе все, что нашел, – усевшись на диван, Ростик стащил с волос резинку, собираясь перетянуть хвост, потому что Иван конкретно его растрепал. – Ты про что? – Иван какое-то время наблюдал, а потом сел, и пусть медленнее, чем всегда, но все-таки неожиданно придвинулся и удержал руку Ростика, не давая ему собрать волосы. – Оставь так. – Видео со спектакля. Посмотришь потом. – Сдавшись, Ростик помотал головой, как мокрая собака, встряхивающая шерсть, и покорно не стал заплетаться, натянув резинку на руку как своеобразный браслет. – Я не сомневаюсь, что ты был хорош. И спектакль был отличный. Оба спектакля. Почему тебе так важно, чтобы я оценил? – А тебе плевать? – Не плевать. Но ты и так знаешь, что мне всегда нравился твой Мессир. Телевизор бормотал не особо громко, ровно так, чтобы можно было вполглаза следить за сюжетом, и при этом поддерживать разговор. Ростик устроился рядом, натянув на себя один из пледов. Иван уже укрылся другим. Одного пледа на них двоих категорически не хватало. Слишком сильно возиться было страшновато, Ростик боялся задремать и случайно двинуть Ивану локтем в бок, но штука была в том, что лежать с ним всегда было удобно. Черт его знает, почему. Как будто они органично подходили друг другу. Иван вытянул руку на подушку, и Ростик сразу же устроил на ней голову, чувствуя тепло спиной. И затылком. Губы Ивана знакомо касались его волос, иногда он выдыхал чуть громче, утыкаясь носом, и нельзя было на это не реагировать. Поймав наощупь другую его руку, Ростик заставил Ивана обнять себя за пояс. Просто вот так обнять и все. Оба понимали, что сейчас не будет ничего больше. Сейчас им бы только отчаянно наговориться, стараясь восполнить дефицит общения, ведь когда-то они виделись чуть ли не каждый день. И Ростик тосковал по тем временам порой невыносимо, но даже сам себе не признавался, что хотел бы, чтобы и Иван тосковал тоже. – Откуда взялся кофе? Это было сейчас совсем не то, о чем хотелось спросить, но Ростик знал за собой одну дурацкую черту: если повисал какой-то неразрешенный вопрос, даже пустяковый, он не мог это отодвинуть куда подальше, пока не получит ответ. Иван, судя по ровному дыханию, уже успел задремать, и Ростик слегка похлопал его по руке, тут же почувствовав, как Ожогин встрепенулся. – Какой кофе? – Кофе в шкафчике, – терпеливо объяснил Ростик, – рядом с таблетками. Кстати, а они откуда? – Так ты же сам купил, – удивился Иван, шевельнувшись, чтобы улечься поудобнее. – Когда? – Когда у тебя была «Дама Пик», в конце октября. Ростик и правда забыл, что они с Иваном виделись осенью. А на следующем декабрьском блоке «Дамы» – нет. Если говорить совсем уж честно, даже сейчас пересекались они нередко, несмотря на то, что больше не работали вместе в одних постановках или в одном театре. Но это были встречи, ограниченные дежурным «привет» или в лучшем случае короткой беседой. Ростик лежал, рассеянно глядя в телевизор, но совершенно не фиксировал происходящее на экране, зато припомнил, что Иван тогда подвозил его до дома. И по дороге они зашли в магазин и в аптеку, так что теперь ему стало ясно, откуда завалялись кофе и спазмалгон. А во время следующего декабрьского показа «Дамы» Ростик почти не появлялся у себя в квартире, так что заначка спокойно дождалась своего часа в шкафчике на кухне. – Вспомнил? – уточнил Иван и, не утерпев, запустил пальцы в кудрявые волосы Ростика, то убирая их все назад, то опять растрёпывая. Ему всегда нравилось так делать. – Угу. Я их подстригу, – мрачно пообещал Ростик, изо всех сил стараясь не млеть от этого импровизированного массажа головы. – Не надо. – Надо. Иван ничего не сказал, молча признавая его правоту. Убирать копну под парик становилось Колпакову все сложнее, а далеко не все образы допускали такие косы, как у него сейчас. Еще немного, и достанут до пояса. И все же – было жалко. Ростик уже как-то однажды стригся коротко, и Иван долго не мог к нему такому привыкнуть. Но потом, конечно, привык. – Как там Цимта? – спросил он, продолжая рассеянно поглаживать Ростика по волосам, и в его движениях было сейчас что-то очень похожее на то, как он гладил Цимту. – Хорошо она. Чего ей сделается. – Иногда скучаю по своей лучшей партнерше. – Эй-эй. Это моя лучшая партнерша. Иван рассмеялся, спорить было бесполезно. – А Норрис? Не сожрал еще твою крысу? – Он воспитанный и друзей не жрет. Сизый день за окном опять слишком быстро окрасился в сиреневые ранние пред-сумерки, сквозь опущенные шторы света проникало все меньше. Но странным образом так было даже уютнее, и когда Ростик собрался было встать, чтобы включить свет, его удержали и уложили обратно. – Мы так оба уснем, – засомневался он, чувствуя, как крепко держит его Иван, будто боится, что Ростик все-таки вырвется и улизнет с дивана. – Еще много времени, – пробормотал Иван, не открывая глаза. – Ты что, в больнице не выспался? – Честно? Нет. Там невозможно выспаться. Режимное учреждение. Постоянно все ходят туда-сюда, постоянно всем что-то от меня надо. То лекарства, то капельница, то осмотр, то еще что. В его голосе было столько непередаваемо ворчливых ноток, что Колпаков тихо рассмеялся, забросив попытки выбраться из крепких ожогинских объятий. В конце концов, они же и правда могут немного вздремнуть? Глупо конечно, не подростки ведь сопливые. Некстати вспомнился один дурацкий анекдот, и Ростик беззвучно затрясся от смеха. – Ты чего? – Иван все-таки разлепил веки, осторожно повозился, приподнимаясь и устраиваясь на локте, чтобы проще было бодрствовать. – Прикол один тупой вспомнил, но сейчас подходит. – Ну? – «Слушай, мне что-то не хочется, давай сегодня просто полежим», – начал Ростик томным нежным голосом, явно имитируя женские ужимки. И тут же перешел на хамовитый бас гопника: – «Ты чё, долбанутая? Мы в туалете. В клубе». Иван пару секунд соображал, а потом до него дошло, и он тихо застонал, устраиваясь на боку удобнее, стараясь не ржать слишком откровенно. – Ростик! У меня швы разойдутся! Тебе сколько лет, а? – Он тщетно пытался успокоиться, но не получалось. Довольный Ростик повернулся к нему лицом, но руку с себя не сбросил, глядя Ивану в глаза преувеличенно честно. – Не разойдутся, тебя наверняка штопали лучшие питерские врачи. А лет…. – Он усмехнулся своей неповторимой мальчишеской улыбкой. – Много, Ваня, уже много. Но возраст – это цифры. А я – это я. Волосы у Ивана уже высохли, пряди падали на лоб, и в стремительно густеющем полумраке комнаты глаза у него были бесконечно синие. Он молча смотрел какое-то время, а потом подался ближе и поцеловал Ростика в губы, как всегда – сначала скромно, затем решительнее, будто получив от него позволение. Колпаков удерживал ладонь на его затылке, не давая отстраниться, чувствуя, как жаркая волна ползет все выше по телу, заставляя пылать шею и лицо. Такая близость бывала у них слишком редко, и хотелось урвать, восполнить вдоволь, чтобы хватило впрок, хотя Ростик конечно знал, что не хватит. – Рость… – шепотом выдохнул Иван, скользнув ладонью по его лицу, убрав волосы. – Да не делаю я ничего, – хрипло ответил Колпаков, обхватив его рукой за шею и крепко прижавшись. Так, что кажется своим телом чувствовал три его мелких горящих шва. – Вот именно. Они посмотрели друг на друга, и Ростик без лишних слов гибко потянулся, чтобы подцепить пульт от телека. Выключить совсем или сделать погромче – вот в чем вопрос. Но Иван всегда предпочитал тишину. *** Они выехали в начале двенадцатого, хотя Ожогин настаивал, что можно бы на полчаса раньше, но Ростик был непреклонен. Сначала доел оставшиеся два голубца, затем помог Ивану справиться с остатками куриной грудки, потом зачем-то еще раз тщательно проверил все припасы, убедившись, что неучтенных случайно купленных активов больше нет. Со стороны могло показаться, что Ростик просто тянет время, как будто не собирается уезжать, но он упрямо выглядел так, словно ждет не дождется момента, когда сядет уже в самолет. Через четыре часа – два до взлета, один в полете, и еще один до квартиры – он будет уже дома. И Ожогин тоже будет дома. Каждый у себя. Каждый в своей привычной и понятной жизни. Этому можно было только радоваться, но почему-то радости Ростик не испытывал. У него все еще стучало в ушах, а в теле гуляло напряжение неостывшего желания. Слишком мало можно было позволить себе и ему сегодня, но даже от этого его всего колотило. Каждый раз, как в первый. Ростик надеялся, что по нему незаметно, и поражался умению Ивана держаться так, будто его самого не накрывало точно так же. На самом деле ощущения после физического и эмоционального накала сейчас слишком бурно накладывались на все, что следовало давным-давно решить, и казалось, момент идеально сложился. Всякий раз после приезда в Питер он боролся с иррациональным желанием попробовать еще раз остаться здесь, начать все заново. И каждый раз холодный голос его разума, говоривший почему-то устами Ивана, напоминал, что они все сделали абсолютно правильно. У каждого был свой огород. Колпаков мотался между Москвой и Петербургом, отдавая предпочтение Москве, Ожогин изредка наезжал в Москву, каждый раз стремясь обратно, в Питер. Краткие мгновения соприкосновения не в счет. Это как существовать в параллельных реальностях, иногда позволяя себе схлопнуть их под чутким наблюдением. Взаимное притяжение одинаковых молекул разорвать нельзя. – Говори уже. Ростик покосился на Ивана после этих его слов, и почему-то перевел взгляд на его руки, уверенно лежащие на руле. В очередной раз подумалось, что он очень хорошо водит – быстро, но спокойно, со знанием дела. Или просто машина хорошая, что тоже немаловажно. – С чего ты взял, что я хочу что-то сказать? – У тебя лицо всю дорогу такое, будто ты ногу сломал и тебе срочно надо мне это сообщить. Кто бы мог подумать, что он такой мастер метафор. Ростик против воли почувствовал поднимающуюся злость, и прежде чем взять себя в руки и затормозить, выпалил то, что собирался сказать уже полгода, с июня и того проклятого «Дон Жуана». – Я больше не смогу заменять тебя где бы то ни было. Если это и прозвучало резко – во всяком случае, он этого не хотел. Ожогин свернул на Пулковское шоссе, глянул зачем-то в зеркало заднего вида, будто они ехали не поздно вечером, когда уже нет нужды опасаться, что кто-то подрежет. Держал удар он с каменным лицом, словно ничего такого не услышал. – Хорошо. Я понимаю, – ответил он так ровно и спокойно, что захотелось что-нибудь сломать. Ростик резко повернулся к нему, забив на то, что с человеком за рулем разговаривать на повышенных тонах не рекомендуется. За последние четыре дня у него в душе варилось и бродило столько всего, что того и гляди – рванет. Сорвет к чертям крышку реактора, и гори все живое. – «Я понимаю». Нихрена ты не понимаешь. И никогда не понимал. Ненавидя свой дрожащий от ярости голос, Ростик резко потянул замотанный в несколько рядов шарф, ослабляя его на горле, потому что казалось, он душит. – Ты заметил, что теперь я заменяю тебя только в одном случае – если у тебя серьезные проблемы со здоровьем? В последнее время это случается все чаще. Что с тобой творится? Или это просто совпадение? Катаклизм? – Ты обвиняешь меня в том, что у меня просело здоровье? – Нет, чтоб тебя!.. Я просто хочу, чтобы так не было! Я хочу, чтобы ты был здоров, как бык, и у меня не было ни одного повода выходить вместо тебя, если только ты сам этого не захочешь. – Этого? – Работать со мной. Делить со мной роль. – Колпаков вдруг понял, как несуразно, по-дурацки и двусмысленно прозвучали его слова до этого, и у него окончательно сорвало стоп-кран. – Или ты хочешь, чтобы я в любви тебе признался? Хоть сейчас, без проблем, только останови! Могу прямо из сугроба! – Ростик, успокойся. На контрасте с крайне взвинченным сейчас Колпаковым, Иван выглядел настолько спокойным, что это было почти оскорбительно. До тех пор, пока Ростик не заметил, как Ожогин незаметно сжал губы, глядя на дорогу четко перед собой. Его самообладание было поистине фантастическим. Хотя если бы Иван в ответ взрывался так же легко – они бы давно друг друга поубивали. Но нет, конечно же, нет. Очень мало есть на свете такого, что способно вывести Ивана из себя, но не нужно доводить его до крайности. Бойтесь гнева терпеливых. – Я спокоен, – Ростик отвернулся, глядя в зимнюю почти загородную тьму. – Я так спокоен, ты не представляешь себе. Неспокоен я был, когда мне Карабасиха позвонила сама лично в десять вечера и сказала, что ты чуть не двинул кони, и я срочно нужен. Её была идея? – Какая теперь разница. – Её? Или твоя? Мигнув сигналкой, Ожогин съехал на обочину и заглушил мотор. Шел снег. Опять шел снег, почему-то снег – какой-то вечный спутник их судьбоносных разборок. И коротких яростных перепалок. Иван включил дворники и повернулся к Ростику, внимательно и устало глядя на него, как будто наконец-то сбросив маску. Ростик давно не помнил у него такого лица, на котором разом резче обозначились все тени, и ему почему-то вдруг стало на миг страшно. Он уже знал, что Иван скажет сейчас, и быстро схватил его за предплечье, сжав. – Давай поедем. Я на рейс опоздаю. Поговорим потом. – Нет, не поговорим. – Я не… – Рость, заткнись уже, и выслушай меня. Колпаков послушно заткнулся. Стянул с головы шапку, откинувшись затылком на подголовник сидения, и приготовился слушать что-то вроде аргументов, почему им пора прекратить ставшие слишком редкими встречи. Потому что им обоим это больше не нужно. Потому что у Ивана есть семья, он всем доволен, у него маленький сын растет, и вообще, всему есть конец. Потому что у Ростика забрезжила наконец-то стабильная личная жизнь, и может быть в этом году он все-таки женится. Давно пора. Потому что… – Если мы снова будем делить одну роль, вот так, с твоим стремлением всегда меня спасать, ты опять примешься меня ненавидеть. – Иван не смотрел на него, пока говорил это все, но потом вдруг повернул голову, глядя в упор. – А я больше всего на свете этого не хочу. Ростик настолько не ожидал услышать такое, что в первое мгновение просто не нашелся, что ответить. Захотелось выйти из машины. Выйти, сесть в сугроб, и опоздать на чертов рейс. И никуда из Питера не уезжать больше, потому что это невыносимо. Невыносимо настолько друг друга не понимать, и настолько друг к другу тянуться, вопреки всему. Эмоции душили, Колпаков не умел так мастерски сдерживать их, как Иван, и поэтому тупо смотрел перед собой на медитативно ездящие перед глазами туда-сюда по лобовому стеклу дворники. Так проще было сосредоточиться и не ответить что-то резкое и необдуманное. И еще так проще было не касаться Ивана, не хотеть крепко стиснуть его руку в своей, чувствуя ответное тепло. – Я тебя не ненавидел. Это другое. – Я знаю. Но твое «другое» слишком легко спутать с ненавистью, а я не могу выносить такое от тебя. Всем будет лучше, если мы продолжим идти параллельно, но порознь. У тебя есть Москва. Ты можешь приезжать сюда. Я останусь здесь, и тоже буду продолжать приезжать. Но раз уж вышло так, что доверить кому-то выйти за меня на роль я могу только тебе… – Иван замолчал, словно подыскивал в голове вариант, который бы устроил обоих. Хотя нужный ответ давным-давно лежал на поверхности. – То впредь давай договоримся, что играть одну роль мы будем только в том случае, если ты сам будешь этого хотеть. Только так будет честно. Не верилось, что Ожогин сам только что это сказал, высказал вслух то, что Ростик не надеялся от него услышать, наверное, никогда. И вдвойне странно это слышать было сейчас – когда они находились в разных весовых категориях востребованности. Может быть, Колпаков чего-то не знал, а может, Иван действительно не хотел с ним конкуренции. Никогда не хотел. И намеренно отказывался от каких-то проектов, чувствуя, что Ростику это подойдет лучше, и тоже может быть интересно. Хотя последнее он сразу отмел. Какая, к чертям, благотворительность, в карьере каждый сам за себя. А еще откровенно казалось, что говорят они сейчас не только о конкуренции, распределении ролей и занятости, но и о том непростом и непонятном, что столько лет спустя продолжало их связывать. Иван не хотел прекращать. Почему-то до сих пор – не хотел. Он это ясно дал понять, а Ростик не смог признаться даже себе. Все осталось на уровне ощущений, которые он понимал лучше, чем мог выразить словами. Он мог убедить себя, что согласился приехать в этот раз и оперативно выйти подменить Ожогина только ради Мессира, ну и немного ради коллег, с которыми работал на других постановках. Это был ответ для здравого смысла. Но был и второй ответ, для сердца и совести. А сердце и совесть подсказывали, что Иван нуждался в его помощи, и поэтому Ростик, не задумываясь, кинулся на амбразуру. И сделал бы так снова. Вот только не хотелось, чтобы необходимость геройствовать возникла вновь. – Ты когда-то сказал, что я должен прекратить быть твоим спасательным кругом. – вспомнил Ростик, мельком глянув на время. Из города они выехали очень быстро, и можно было еще немного постоять на обочине трассы, ведущей в Пулково. – Я и сейчас так считаю. - Но раз за разом случаются ситуации, когда кроме меня – некому. Иван многозначительно хмыкнул, подумал, и выключил печку. В машине и так было уже жарко. – Знаешь, я тут после некоторых известных тебе событий понял истинный смысл прикола про то, что сначала: «Мы никого не держим, незаменимых нет», а потом: «Как дело доходит до сезона отпусков – так всё, ты незаменимый». Ростик вдруг осознал, что Иван, скорее всего, яростно не хотел выдергивать его на замену себе именно так, как в итоге вышло. Вот так, с внезапным вводом за один день. Он предпочел бы отмену двух спектаклей и неустойку, но при этом знал, что морально может доверить Воланда только ему. И Афанасьева сыграла на этом, решив вызвонить его в тот момент, когда Ивана везли на скорой. Он еще не приехал туда, а Ростика уже обрабатывали. – Хочешь сказать, Афанасьева как-то выкрутилась бы и без меня? И «Дон Жуан» мог без меня обойтись. И Кролок с Джекиллом-Хайдом… – Не обобщай. Не надо валить все в одну кучу. В «Бале» и «Джекилле и Хайде» ты всегда был в составе. Не важно, какой это был по счету состав. Никто же никогда не делил. – Ты сам приехал ко мне и уговаривал выйти Хуаном! – Да. Потому что хотел, чтобы ты закрыл гештальт. – Да блять, Вань… Ростик редко при нем ругался. Отчего-то чувствовал себя при этом так, как будто Ожогин был учителем или преподом, при котором выражаться нежелательно и стыдно. Хотя у самого Ивана порой срывалось – в некоторых исключительных обстоятельствах, но он даже матерился как-то со вкусом, что ли. Ростик так не умел, и каждый раз чувствовал себя гопником из подворотни. – Гештальт был твой, а не мой. – Может быть. Одно другому не мешает. – А если бы сложилась обратная ситуация – ты бы вышел меня заменить? Вопрос был с подвохом. Такого у них не случалось еще ни разу за все годы работы вместе над одной ролью. Расписание Ожогина всегда было укомплектовано настолько плотно, что подменить Ростика по какой-то причине он смог бы, только если бы умел находиться в двух местах одновременно. Иван покачал головой, заводя машину снова. – Я бы попытался. Но все испортил. – Почему? – Потому что я не могу играть так, как ты. Не умею. Не чувствую. Я не понимаю тебя, Рость. И может быть именно поэтому я никак не могу от тебя избавиться. Чем больше я пытаюсь, тем крепче прирастаю. Ростик очень хотел, чтобы это звучало как угодно, только не как признание. – Взаимно привлекательные молекулы имеют постоянную тенденцию к сближению. Связь между ними характеризует прочность тела и его способность противостоять внешнему влиянию. – Ты наизусть выучил все определения? – Ну, ты же как-то сумничал. Я запомнил. Память у меня, как ты знаешь, хорошая. Они ехали по практически пустой дороге, изредка их обгоняли другие машины, порой кто-то ехал навстречу, слепя фарами. Ростик смотрел вперед, следя за тем, как по вычищенной посреди трассы асфальтовой полосе стелются снежные вихри, закручиваясь петлями, и снова исчезают во тьме. – Не делай так больше, – через силу произнес он, когда Иван свернул на верхнюю полосу, к зоне отправления, и остановился на въезде, чтобы взять временный талон. – Чего не делать? – Не попадай в больницу. Ожогин улыбнулся, коротко глянув на него. – Я постараюсь. Иван никогда не ходил провожать его в здание терминала, это было лишнее. Вот и сейчас он привычно тормознул у ближнего всегда наименее загруженного входа, проехав чуть дальше, чтобы не перекрывать путь другим машинам. Ростик вытащил свой чемодан, который спокойно проходил в ручную кладь, и уже хотел идти, но вдруг остановился. Иван вышел из машины, и стоял, сунув руки в перчатках в карманы куртки. В плотно сидящей на голове лыжной шапке он выглядел весьма забавно, но Ростик и сам носил такую же. Как-то они их даже перепутали, а обменять назад получилось уже весной, когда необходимость в шапках отпала. – Сколько у тебя отпуск? – Неделя сейчас. И после еще десять дней. – А потом? Иван медленно отлепился от двери своей машины и шагнул к Ростику ближе, глядя на него привычно сверху вниз. Раньше это неимоверно бесило, но в последние годы он этого уже даже не замечал. – Я буду в Москве в конце месяца. Два дня. Если хочешь, могу вернуть тебе оба комплекта ключей, чтобы не было недоразумений… – Оставь у себя, – Ростик ответил это так быстро, будто Ожогин уже доставал из кармана эти чертовы ключи, непременно решив отдать ему. Все же деликатность у него была какая-то сверхуровневая. – Я приеду? Контрольный выстрел в голову и то, должно быть, не ожидается с таким нарастающим ощущением безысходности. Вот только почему Ростик заранее себя сейчас ненавидел, зная, что будет, как проклятый, ждать эти самые два дня в конце месяца? Быстро кивнув, Колпаков дернул к себе чемодан, чуть не расхристав хлипкие колесики, и зашагал ко входу в здание аэропорта. Он знал, что Ожогин смотрит сейчас ему вслед, и не уедет, пока не убедится, что Ростик точно пошел на багажный досмотр. Место ему досталось у окна – для кого-то удачное, но Ростик предпочитал садиться у прохода. Так проще было вытянуть ноги. Все-таки поезда были в чем-то гораздо предпочтительнее, даже если это плацкарт. Сейчас даже плацкарт Санкт-Петербург – Москва и обратно был удивительно удобным, Ростик не жаловался. Хорошо, что лететь ему сейчас предстояло всего-то час, но эконом-класс в боингах и эйрбасах точно не был предназначен для мужчин ростом выше 180 см. Интересно, Иван в бизнесе летает, или по-спартански терпит эконом, тоже высунув свои выдающиеся ноги в проход? Усевшись поудобнее в кресле, вставив наушники и пристегнув сразу ремень, чтобы потом не отвлекаться, Ростик достал телефон и вписал новую заметку на 31 января и 1 февраля. Он никогда не подписывал такие заметки, но в этот раз зачем-то добавил смайлик с вампирскими клыками. И сам усмехнулся своему отпадному чувству юмора. Да уж. Юморист. Он сам не понимал сейчас, зачем усложняет себе жизнь. Зачем будет опять врать Вике, освобождая от нее на вечер свою квартиру в определенный день. Они и так жили вместе наполовину – два-три раза в неделю она оставалась у него ночевать. Или вот как сейчас – всегда готова была присмотреть за его зоопарком. Идеально помнила, кого, во сколько, и чем надо кормить, Цимта ее обожала, потому что от Вики всегда получала куда больше вкусняшек и внимания, чем от вечно замотанного хозяина. Норрис спал у нее в ногах. А Ростик будет ей врать, только чтобы увидеться с Ожогиным. Ему мерзко было от самого себя, но иначе он не мог. Он закрыл глаза. Наугад включил плеер. Как было бы просто сказать: «Гори оно всё!», и освободиться. Развязаться. Оторваться уже, отлипнуть, расцепиться. Но его тянуло вопреки всему, как будто он был шариком ртути, и больше всего стремился к единению общих молекул. А у него с Иваном было общего слишком много, чтобы так просто все разом оборвать и прекратить. Не покидало ощущение, что Ожогин всегда умело манипулировал им, и продолжает это делать. Но раз продолжает – значит, зачем-то ему это все же нужно. И он не отпустит. Ростик уже не был уверен, что хочет быть от него свободным. В наушниках тихо зашумели покрышки под дождем. Танцы Минус – «Город-сказка». По своевольным настроениям плеера вполне можно было гадать не хуже, чем по томику Булгакова. Самолет медленно двинулся на взлетную полосу, вырулил быстро и без проволочек – единственный стопудовый плюс ночного рейса. Потом свет в салоне погас, и мощно, по нарастающей, взревели двигатели, будто Ростик очутился внутри огромного пылесоса. Самолет плавно покатился, а потом резко рванулся вперед, так что тело вжало инерцией в кресло, а в ушах стало глуше. Почему ему каждый раз так трудно уезжать из Питера, но если пересилить себя, то возвращение в Москву он всегда ждет с предвкушением и радостью? И наоборот: почему отчаянно не хочется ехать в Питер, наваливается такая апатия и тоска, но – ровно до момента, пока он не выходит под это удивительно-низкое трехслойное небо, и не вдыхает стылый, сладостный и сырой воздух. Возможно, потому что Москва для него – все еще город-сказка и город-мечта. А Петербург – город, которого нет.