История повторяется дважды

«История повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй — в виде фарса». Карл Маркс «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».

      Близился конец 1727 года.       Стук каблуков эхом раздавался в просторных коридорах Петергофского дворца, отскакивая от стен, увешанных роскошными картинами именитых художников. Михаил не удостоил их и взглядом. Безразличие – вот, что он испытывал к искусству, загромождающему сознание, заставляющему вдумываться в сакральное значение тонкой линии, проведенной живописцем, искать смысл там, где его нет.       Михаил ступал дальше, не оглядываясь на хрупкие, точно фарфоровые, лица, следящие за ним из тени своей картинно-фальшивой реальности.       – Ваше благородие, – слегка кивнули гвардейцы, выражая почтение. Чуть отступая от позолоченных дверей, пропустили Московского в зал совещаний.       Миша молча кивнул в ответ.       Осанка прямая. Голова высоко поднята. В глазах – ни намека на эмоции. Он излучал только гордость и силу, способную поколебать самые стойкие горы и успокоить бушующие воды.       За столом переговоров собралось немало дворян. Миша сразу заметил, что действия у них резкие, а лица – растерянные. Одни никудышно поправляли воротники камзолов, будто те не были выглажены до идеала, другие – прикрывались бумагами, отдаляясь от общей суеты. А вот у Петра Алексеевича II на губах расцвела легкомысленно-игривая улыбка, и Миша знал, какими последствиями это чревато. Петр с малолетства был неугомонным: заставлял носиться за собой половину двора, вел себя как истинно-надменный государь и не терпел пререканий, хотя сам всегда создавал этому причину.       Никто не обратил внимания на приоткрывшиеся двери и гулкий топот сапог, пока вошедший не подал голос.       – Приветствую Вас, Державнейший Царь, Государь Милостивейший, – Михаил склонился в красивом, выверенном поклоне. Его движения сквозили утонченностью и грацией, но никак не уважением. Поклон был обманчивым, и Миша этого не скрывал. Разве можно искренне преклоняться перед тем, кто исполнял роль жалкой марионетки?       – Михаил Юрьевич, мы Вас ждали, – слишком снисходительно обратился к нему Алексей Григорьевич Долгоруков.       Дворяне замерли, смерив Мишу пристальными взглядами.       – К чему столько внимания к моей персоне, господа? – спросил он, позволяя себе едва заметную ухмылку. Долгоруков хочет очередную шахматную партию? Он ее получит. – Я опоздал на долю секунды, помилуйте меня от вашей придирчивости!       Император казался незаинтересованным в собрании; мысли его бродили где-то далеко от Петергофского дворца, отчего он нетерпеливо постукивал пальцами по столу и мечтательно вздыхал.       – Вы почтили нас своим присутствием в назначенное время, не волнуйтесь, – Алексей Григорьевич отозвался на удивление спокойно, хотя в его глазах мелькали насмешливые искорки. – Между прочим, сегодня именно Вы – столица наших обсуждений.       От подобных сравнений Мишу начало мутить. Он вдруг подметил, что мероприятие закрытое и Питер на него не пригласили. В сердце закрались подозрения, отчего оно беспокойно стучало по ребрам, причиняя острую боль.       – Каких же, смею спросить, обсуждений? – голос ровный, четкий. А в душе – настоящий пожар.       – Я принял решение: моей коронации быть в Москве, – огласил Петр Алексеевич. Улыбка не сходила с его лица.       Миша чувствовал себя обоженным: кожа непроизвольно чесалась, болезненно слезала, оставляя только мертвые кости. Он испытавал не то страх, не то злость.       – При всем уважении Вы осознаете, что это значит? – сквозь зубы проговорил он, обращаясь непосредственно к Долгорукову, а не к императору.       Миша негодовал. Перед глазами промелкали образы прошлого: адское пламя, беспощадно поглощающее все на своем пути, покосившиеся от разрушений избы, люди в церквях, ставящие свечки за упокой близких... Ради чего он прошел через столько мучительных страданий? Ради чего отказался от любви и добра? Ради чего бежал от кошмаров по стылому снегу или горел, в ужасе царапая лицо? Мише хотелось кричать: ради чего все это? Чтобы в один день проснуться и получить известие Петра I о новой столице? Смешно! Да это вздор! И как люди могут так легко разбрасываться званиями?       – Поверьте, Михаил Юрьевич, я все прекрасно понимаю.       – Поэтому Александр Петрович сегодня отсутствует? – догадался Миша.       Он не позволял себе называть Александра Питером в присутствии других. Только наедине. В это сокращение он вкладывал какое-то особое значение, неизведанное даже ему самому. Миша знал, насколько тяжело сберечь репутацию. Если один выкажет неповиновение, тогда остальные подхватят пример и наступит хаос. Личные обиды подождут: важно сохранять хладнокровие, чтобы страна не пала.       Алексей Григорьевич нахмурился.       – Александр слишком мал. Его нельзя подпускать к делам государственной важности.       Петр II недовольно поджал губы. Ситуация выходила из под контроля, и ему это не нравилось.       – А как же флот? – вырвалось у Миши.       Он не знал, зачем сейчас отстаивал Александра. Зачем распалял гнев монарха своими высказываниями. Михаил должен был ненавидеть Питер. Но на каждом уроке политологии, проводимом для Александра, Московский мысленно радовался, что рядом с новой столицей есть наставник, который направит его на верный путь. У Миши такого наставника не было, равно как и верного пути.       – Когда нужда потребует употребить корабли, то я пойду в море; но я не намерен гулять по нему, как дедушка, – отрезал Петр Алексеевич. – Коронация пройдет в Москве.       Собравшиеся дворяне молчали. Долгоруков пребывал в смятении, Миша – в еще большем. Какую реакцию они ожидали увидеть? Радость от возвращения титула столицы? Слезы счастья? Или, быть может, громкую благодарность?       Нет. В эту могильную яму он не падет.       – Как прикажите, Державнейший Царь, Государь Милостивейший, – сухо отозвался Миша. – Есть ли еще что-то, о чем бы Вы хотели меня известить?       Петр обессилено качнул головой.       – Тогда позвольте откланяться. У меня еще много дел, требующих скорейшего решения.       – Ступай.       Надежда разъедала сердце, оставляя глубокие ожоги. В душе полыхал пожар, сравнимый только с пепелищем 1547 года. Тогда пламя бушевало целых три месяца – вот и сейчас Миша чувствовал, что гореть будет долго.       Священное коронование состоялось в Успенском Соборе Московского Кремля. Это было великое событие, положившее начало пребыванию императора в Москве. Весной 1728 года двор Петра II переехал в Лефортовский дворец. Все обязанности вновь возлагались на Мишу, а уроки с Александром Петровичем прекратились. Юридически Питер все еще оставался столицей, а потому ему тоже пришлось перебраться в Москву, ближе к правительству. Однако там его никто не ждал. Дворец, недавно принадлежавший Меньшикову, только душил Сашу, заставляя остро ощущать собственную никчемность и одиночество. После кончины Петра I с ним играли, как с солдатиком. Это было не просто унизительно. Это было страшно. По-настоящему страшно.       Шли дни, недели, месяца... А Москва оставалась столицей лишь на словах Петра Алексеевича, которые, как выяснилось, не имели абсолютно никакого веса.       Москва – столица де-факто.       Осознание обрушилось на Михаила ледяной водой во время прогулки по Головинскому саду с Камалией. Они прятались под пышной кроной дерева, даря друг другу медовые поцелуи. Нарядное платье Камалии испачкалось от сидения на траве, но девушку это нисколько не смущало. Для нее важнее было провести время в объятиях любимого человека, а такие неудобства, как пыль и грязь, можно перетерпеть – это ведь сущая мелочь. Она проходила и через бо́льшие трудности.       – Свет мой, я проделала долгий путь, чтобы и мысли у тебя печальной не было, – она нежно провела большим пальцем по скуле Миши. – Отвлекись ненадолго. Я помогу со всеми делами.       Как же Миша ее ценил! За честность, смелость, вольнолюбие. За то, что она всегда рядом. Всегда в сердце.       – Камалия, я... – голос дрожал под натиском страшных невзгод. – Я благодарен тебе за все. Не представляю, как бы я без тебя продолжал...       – Знаю-знаю, – Камалия беззлобно рассмеялась. Ее смех привносил приятную прохладу, заставляя Мишу забывать о ноющих шрамах и пылающей боли. – Иди ко мне, – она аккуратно потянула его на себя, вовлекая в очередной поцелуй.       Послышался хруст ветки, разрушивший сладостную идиллию. Вскоре из-за кустов вышел Александр Петрович, бережно держащий в руках книгу «Новый летописец». В последние недели никто не ведал, чем занимался Саша и где проводил свои будни.       – Прошу прощения! Я не знал, что вы здесь...       Александр замолчал, не докончив предложение, и побагровел от смущения, заметив переплетенные руки Камалии и Михаила.       – Ничего страшного, милый мой, – улыбнулась Камалия.       Погода портилась: небо затянуло грозными тучами, ветер зашелестел листьями клена, а птицы взметнулись вверх, унося за собой былое спокойствие.       Миша устало потер лицо ладонями – в глазах заплясали звездочки. Временами его накрывала апатия: он чувствовал себя невыспавшимся и вялым.       – Вы чем-то расстроены, Михаил Юрьевич? – робко спросил Питер, переминаясь с ноги на ногу. – Что Вас так печалит?       Внутри Миши всколыхнулось пламя. Стена к его сердцу была непробиваемая, но сгореть, видно, могла. Сгореть и не оставить после себя даже золы.       – Вы – причина моей грусти, – слова звучали раздраженно, но не от того, что предназначались Александру, а от банального человеческого переутомления.       – Михаил Юрьевич...       В глазах Саши скопились слезы, но он не позволил себе проронить ни одну. Пальцы, сжимающие книгу, мелко подрагивали. Он двинулся прочь, скрываясь за деревьями, страшась вновь наткнуться на столь безучастный взгляд Михаила.       – Зачем же было на ребенке срываться? – вздохнула Камалия, качая головой.       – А на ком мне срываться, дорогая? Это просто смешно! Даже коронация прошла в Москве, а столица – Санкт-Петербург! Весь императорский двор в Москве, а столица – все равно Петербург! В документах прописано его имя, а не мое! А ведь он появился всего двадцать пять лет назад! Скажи, куда пропали все мои старания?!       – Миша! Мишенька! – она сильнее сжала его руки в своих. – Ты – моя столичная душа.       – Но всем нужны бумажки, Камалия!.. Мне нужны бумажки, иначе я сам не поверю, что смог...       – Свет мой, ты собрал страну по кусочкам, – по щекам девушки бежали искристые слезы. Она плакала за них двоих. – Это сделал ты.       – Не плачь, дорогая. Мне невыносимо видеть твое горе.       – Какой ты добрый, Мишенька! Страдаешь ты, а переживаешь за меня!       Они сидели под кленом, слушая завывания ветра, и прижимались друг к другу лбами, нашептывая нежные утешения, будто боялись раствориться в сумасшествии этого мира.       И сумасшествие достигло своего апогея.       Российская империя находилась в страшном расстройстве. Император развлекался, напрочь позабыв об ответственности перед своим народом. Все государственные дела исполняли Долгоруковы. Как песок сквозь пальцы, деньги утекали из казны. Беспорядки не прекращались. Миша изнывал, когда в апреле 1729 года в Немецкой слободе вспыхнул пожар.       А потом это закончилось, как было предписано законом Божьим.       Стоя напротив могилы Петра Алексеевича II, скончавшегося от оспы во втором часу ночи в Версале на Яузе, Михаил бездумно вчитывался в эпитафию. Вот-вот в Москву приедет Анна Иоанновна, подписавшая кондиции, и начнется новая глава истории, в которой столицей будет не он.       – Я с самого начала не верил, – прошептал Миша в пустоту.       От жгучей злости не осталось и следа. Терять что-то во второй раз значительно больнее. Настолько, что приводит к опустошению.       Дважды у него отняли самое ценное – титул столицы, ради которого он присоединял княжества, проливая кровь, и преисполнялся безумием, зная, что стены Архангельского Собора не сохранят его молитвы для Бога.       Михаил – грешник. И грех его заключался в спасении государства.