Мой Мишка...

День суматошный выходит. Хотя даже спустя годы тяжелый и болезненный. Еще и не в родном и близком Питере. Привычно, рутинно и временами немного скучно, но не сейчас. Сердце отчего-то заходится в груди, бьется слишком тяжело и сильно, словно хочет пробить кости. Леша смотрит на музыкантов и техников, глубоко затягивается, выпуская струйку дыма в потолок. Неспокойно на душе, тревожно, что-то гложет. Из мыслей выводят тихие мелодичные звуки, словно шум воды — так мягко и успокаивающе. Мужчина поворачивает голову на звук. Миша сидит чуть поодаль, склонившись над диковинным инструментом — кажется, он называется ханг — и наигрывает простенькую мелодию, отстукивая по железной поверхности маленькими палочками. Леша смотрит на него — сосредоточенный, уже не такой юный, каким был когда-то, но еще сохранивший в себе что-то дерзкое и неуловимо детское. Горшенев подходит к барабанщику и треплет его по торчащим, недавно остриженным волосам. Они мягкие, хотя и похожи на колючки. Сегодня день памяти Мишки, его Мишки, а он тут стоит и треплет по голове ласково так, любовно другого Мишку — тоже родного и тоже его… Фомин продолжает играть, зная, что его старания оценили и благодарят за такую своеобразную, но нужную сейчас поддержку. За столько лет совместной работы –и не только — он уже привык, что Горшенев скорее закрыт в эмоциях и их проявлении: они все в его музыке и стихах, в мимолетных жестах, на самом дне темных глаз. Вот и сейчас Леша всего парой движений показывает свое состояние и устраивается рядом, присматриваясь и прислушиваясь. И достает телефон — хочется записать этот кусочек спокойствия и умиротворения, чтобы был, на потом. Миша улыбается уголком губ — обычно снимает у них он или Кирилл. Леша таким не балуется, но если хочет — пускай, ему не жалко. Под тихие переливчатые звуки в голове воцаряется блаженный космос, наполненный воспоминаниями и покоем. И пусть там нет и следа Мишки, о котором он помнит всегда, но есть смешной лохматый Мишка со всеми своими татуировками, придумками и детской улыбкой. Когда они встретились в первый раз, Леша просто думал о необходимости найти нового барабанщика, и желательно побыстрее. И чтобы играл нормально — тур все же. А тут этот парнишка с какой-то невероятной кучей тарелок и огромными глазами. Алексей только удивился — куда железок столько? Но парня оставил. А тот и удивил — мастером оказался, и наблюдать за ним было каким-то отдельным удовольствием. И глаза его, огромные, серые, как пресловутое питерское небо, но добрые и наполненные тогда еще детским озорством и задором, покорили почти сразу. Со временем они притерлись друг к другу, познакомились лучше и ближе. И сессионный барабанщик стал постоянным, крепко обосновавшись в коллективе. Егозливый, забавный парнишка быстро завоевывал внимание и расположение других. Леша и сам не устоял перед его обаянием, прикипел к Мише и даже стал ненавязчиво заботиться, присматривать. Если не мог сам, то Димы незаметно перенимали это и были рядом с этим глазастым недоразумением. Было забавно и интересно наблюдать, как Миша взрослеет, растет и умнеет. Но что-то детское, ребяческое в нем остается — появляются образы на концерты, грим, линзы и все остальное. И барабанщик становится не просто серой фигурой позади, а яркой звездой, и пускай пугает порой, но все равно горит ярко, освещая путь. Но это все сейчас, а тогда он был смешным парнишкой с диковатыми видами, татуировками и вечно стертыми пальцами в колечках пластырей. Он и сам ему их клеил несколько раз. Мишка пьяно смеялся, отмахивался и норовил убрать руки, не позволяя ровно наклеить пластырь на кровоточащие мозоли. Пришлось тогда этого ребенка чуть ли не стреножить, чтобы все получилось. Правда, пришлось потом смотреть в его наглые пьяные глаза и слушать что-то сумбурное и нежное про собственных демонов. И разница в десять лет тогда не имела значения. Только глаза у Миши пьяные, и чертей в них еще больше. И губы его на вкус были как та смесь алкоголя, что он выпил. Леша хорошо это запомнил, хотя и первым не выдержал. Миша смеялся пьяно, закрывал руками лицо и дергал себя за волосы. А в итоге сам полез за новым поцелуем. Утром этот хитрец прятал глаза и ни сказал ни слова. Леша просто принял чужие правила. Мишка сам же все и нарушил, как и тем вечером, но уже на трезвую голову. Просто очередная интересная штука, которую он показывал Лехе на телефоне, прервалась поцелуем в щеку. И все стало ясно, больше ничего не было нужно. Горшенев просто ответил тогда так же легко и аккуратно и остался на ночь. Потом было еще много всего. Много песен, туров, проектов. Фомин просто не умеет сидеть на месте и тянет за собой Лешу. Даже не обижался на сравнение с Горшеневым-старшим. Улыбался только, сверкая серыми своими глазами, и шутил в ответ. А потом лез с нежностью и объятиями. И всегда получал ответ. Леша ненадолго открывает глаза, бросает взгляд на экран телефона — запись все еще идет. Миша сосредоточенно играет — в мелодии есть что-то знакомое, почти родное. Горшенев смутно узнает ее, но назвать точно не может. И просто останавливает запись, вновь погружаясь в свой космос. А там воспоминания об одном интервью и веселом, чуть пьяном Мише, который не то в шутку, не то всерьез называет его артистом номер один. Для камеры все и правда выглядит как шутка, особенно после слов про Чаплина. Но потом, пока Вертикаль терзают Диму и Игоря, Миша сам его ловит и смотрит в упор. И даже сквозь цветные нелепые линзы, видно, что слова были правдой. И этот взгляд красноречивее и вернее любых слов. Они тогда как дураки радовались, что Миша до грима не успел добраться и ещё не измазал губы черным. А то вопросов было бы больше, но меньше ответов на них. И вдруг мысль — они ведь никогда ни о чем таком не говорили. Все просто однажды встало на свои места и все. И Мишка как огромный кот ворвался в жизнь, прошелся по ней — аккуратно вроде, но вместе с тем легкими движениями лап и пушистого хвоста смел со своего пути все не нужное ни ему, ни самому Леше, и обосновался мурчащим, теплым клубком живой тьмы где-то за сердцем. И из дворового тощего котишки стал вальяжным и солидным, под стать своему хозяину. Но сохранил в себе, как и подобает всем кошачьим, непосредственность и детскую искренность. Горшенев ловит эту мысль, легкую и летучую, щекочущую все внутри, точно чей-то пушистый хвост, крутит ее, перебирает чуть не по буковкам и медленно успокаивается — это как игра с четками, когда перебираешь пальцами гладкие бусины и в их шелесте и перестукиваниях находишь верный для себя путь, ответ, который так долго искал. А сколько всего путей он нашел уже? Мишка ведь не единственный путь, который он выбрал в жизни. Точка на одной из развилок, ставшая константой в жизни. Но ведь были моменты, когда и эта постоянная могла быть утеряна — Миша об этом не знал, но Леша иногда возвращался к тем своим мыслям, жрал себя заживо, давясь болью… Тогда получались самые страшные песни и самая волшебная, очищающая сознание музыка. Только боль не уходила, она концентрировалась и продолжала грызть. И успокаивалась, уползала в недры души, повержено шипя, когда звучал голос Фомина и его такое смешное, но совершенно личное: «Алеша…» Но один момент все не желал уходить из памяти. Хотя эмоции в нем уже притупились и не жгут так остро, но все же иногда всплывает что-то неясное, что гложет мерзко изнутри. И вот об этом Мишка знает. Такое скрывать было просто нереально и бесполезно — Фомин слишком хорошо его изучил и со всеми демонами души перезнакомился едва не за руку. Но и у него не сразу получилось их утихомирить. Леша жмурится, слыша как открывается дверь гримерки и в маленький тихий мир врываются посторонние звуки. Музыка не сбивается, Миша сосредоточен и продолжает играть. Но какое-то очарование момента, гармония нарушается, прерывается, точно музыка шумами и гомоном — но воспоминания продолжают течь, стремиться за переливчатыми звучанием ханга. Мишка пошел следом в новый проект. Страшно не было — скорее интересно — но с поддержкой и с тем, кто близок и дорог, за спиной, легче. И морально, и физически, хотя сама идея слишком давняя и болезненная. Он словно комариный укус расчесал — и хорошо, и больно. Но кайфа больше. И Мишка рядом, семья рядом — душа спокойна и воодушевлена. Музыкантов находят почти без проблем. Корень и Леша вливаются быстро, притащенный Фоминым Женя — тоже. Но парень шумный, егозливый и совершенно отбитый, под стать Мише. Горшенев бы и внимания не обращал — одним хулиганом больше, он и сам не примерный мальчик. Но что-то внутри саднило, и ревность — казалось бы совершенно незнакомое чувство — поднимала голову, шипела на Лебедева. И поделать с этим ничего нельзя, как бы ни старался, а эта тварь живучая. Даже Миша не сразу смог с ней справиться, хотя и начал воевать, едва заметив первые искры неприятного чувства в темных глазах. Они вроде и не договаривались ни о чем, не ограничивали друг друга — у обоих семьи, дети, множество проектов — так почему тогда все это вдруг проснулось и заговорило, зашептало что-то гаденько на ухо? Леша и сам не знал, отчего вдруг так все и на уговоры поддавался тяжело. А Мишка не сдавался, все бился. Не доказывал, не оправдывался — просто вел себя так же, как и всегда, заземляя и оберегая почву под ногами от землетрясений. Только больше стал касаться, смотреть и заглядывать в душу, поглаживая всех демонов подряд и тиская ревность до писка. А в итоге предложил написать песню, чтобы уж точно отпустило. И после, едва только видел знакомый огонек, легко тушил его, не позволяя пожару разрастись. Леша, кажется, до сих пор помнит вкус озерной воды на Мишиной коже, когда тот, мокрый и улыбающийся, пришлепал к нему в комнату и завалился на кровать после купания с парнями. Это было после какого-то летнего феста, и отказаться от водных процедур было невозможно. А Горшеневу было достаточно и Мишки после того озерца — влажная, прохладная кожа, татуировки и местами прилипший к ногам ил. Но лучшего он бы не пожелал. Тем более, что согревался Миша долго, не за один заход точно. И пусть потом без умолку трындел об этом маленьком приключении и показывал видео, где голый Женька сигал с мостков в холодную воду. Леша слушал, смеялся, комментировал и без устали целовал, куда мог дотянуться. Музыка делает новый плавный виток, замедляясь до едва слышного перелива, посторонние звуки и шумы давно стихли за дверью гримерки. Перед мысленным взором еще бегут воспоминания — вот Мишка совсем юный, худой и нескладный в окружении своих бесчисленных тарелок; вот он же, но чуть старше — отросшие кудри, татуировки, пирсинг, заклеенные пластырями пальцы и пьяный влюбленный взгляд. Еще кадр — почти взрослый, уже заматеревший музыкант в гриме перед очередным концертом, и глаз за линзами не видно, и черные губы изгибаются в улыбке, но это все еще Миша. Следующее — камера и Фомин за ней: он забежал на студию что-то быстро спросить и снять. Маленькое интервью, и Леша видит его лохматую голову, капюшон толстовки и один блестящий серый глаз, но этого достаточно, чтобы улыбаться и не сдерживать эмоции, хотя бы во взгляде. Музыка замирает, заканчиваясь, собираясь кругом-куполом. Миша вздыхает и откидывается на спинку дивана. На Горшенева он не смотрит, зная, что тому нужно немного времени, чтобы вернуться в реальность. Он и сам провалился куда-то, пока играл, плыл в своем собственном космосе, чувствуя иногда мягкие прикосновения чужих мыслей и воспоминаний. Открыв глаза Леша видит подготовленные костюмы, взгляд цепляется за белый галстук — петлю висельника. Несложно догадаться, для кого он. в голове проносится мысль, что оба его Мишки любят эту театральность, символичность и немного неуместную, чуть вычурную выпендрежность. Но это не портило ни брата, ни Фомина. Наоборот, было в этом что-то родное, давно знакомое и притягательное. И эта чертова петля уже кажется красивой… Как и Мишка. Мужчина обводит взглядом чужой профиль, задерживаясь на длинной челке, торчащих волосах, сережках в уже и прикрытых глаза. Тянется вперед и легко прикасается губами к колючему виску. Жмется лбом, обнимая рукой за голову. И в этих действиях, движениях, в них столько эмоций и чувств, которых уже через край и как-то по-другому их не выразить — ни словами, ни другими действиями. Только вот так, отчаянно, рьяно, со всей любовью, лаской, страстью. — Мишка, к-как я тебе благодарен, т-ты бы знал… Мишка, х-хулиган же ты, как я т-тебя…как я тебе… — голос срывается на шепот, мысли путаются, и губы касаются теплой кожи и нелепых колечек сережек. И хочется сказать вдруг столько, но… Мишка понимает все без слов. Не дает договорить и утягивает в поцелуй, горячо так, кусаче — самого вдруг чувствами переполнило. И сквозь касания, сквозь ласку и нежность, сквозь пробивающуюся страсть, нет-нет да пробивается тихое, сбивчивое: «Мой Мишка…»